Горлов тупик

«Как же я истосковался по читательскому вниманию, по доброму слову! – подумал Вячеслав Олегович. – Была в его речах приторность, чрезмерность, да просто грубая лесть, а я развесил уши, растекся киселем».

– Слава, почему ты ведешь себя так, будто ничего не произошло? – Оксана Васильевна размазала крем по рукам и промокнула лицо салфеткой.

– Что произошло и как я должен себя вести? – спросил он с иронической серьезностью, словно разговаривал с ребенком.

Она погасила бра над трельяжем, пересела на кровать, выдержала долгую трагическую паузу и нарочито спокойным голосом произнесла:

– Дуся научила ее вязать. Наша дочь вяжет.

Это прозвучало так, словно речь шла о чем-то постыдном и опасном для жизни.

До сих пор любое упоминание старой няни бесило ее. Дуся была виновата в ее конфликтах с дочерью, настраивала Вику против матери, по Дусиному научению Вика постоянно возражала, спорила, хамила, делала все не так, как Оксане Васильевне хотелось.

У него едва не сорвалось с языка: «Ну и что?» – но он промолчал, только подумал: «Видишь дочь раз в месяц, и пары часов не можешь продержаться, чтобы не раздуть очередной скандал из-за любого пустяка».

Жена стала изображать в лицах свой диалог с Галиной и Зоей. За них она говорила тонким ехидным голосом, за себя – низким и рассудительным:

– «Ах, какая талантливая девочка, прямо золотые руки!» Я готова была сквозь землю провалиться, улыбаюсь, как идиотка, глазами хлопаю. А они: «Ксанчик, ты что, не в курсе? Няня Дуся передала ей нитки из Оренбурга, через внучку, и вот эту прелесть, которая на ней, она сама связала, из Дусиных ниток!»

– Успокойся, – он взглянул на нее поверх очков. – Оренбург, внучка, нитки… Вика просто шутила, забавлялась, ты же знаешь эту ее манеру. Совершенно ничего обидного для тебя…

– Между ними сохранялись тайные контакты! – перебила жена с нервическим взвизгом. – Вика до сих пор иногда называет себя Тошей! Мы с тобой дали ей прекрасное имя: Виктория! Старая карга нарочно ее переименовала, чтобы отдалить от нас, перекроить ее личность на свой лад! Тоша!

– Она заикалась, дети ее дразнили: Вика-заика – напомнил Галанов. – Произносить «Вика» ей было трудно, тянула «В», спотыкалась на «К». А «Тоша» вылетало легко. На самом деле это я придумал так ее называть.

– Хватит! Я отлично помню, кто это придумал! Заикалась она, между прочим, из-за Дусиных страшных сказок! Ну, каких еще нам ждать сюрпризов? Сегодня она вяжет, как жалкая домохозяйка, убогая бездуховная мещанка! Завтра окажется, что она в церковь ходит, попам ручки целует! Ее выгонят из комсомола, из института! Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно?! Дуся продолжает на нее влиять!

– С того света?

Оксана Васильевна застыла, будто его слова вызвали у нее болевой шок. Она всегда так делала, если он не заводился вместе с ней, сохранял спокойствие и рассуждал здраво.

Несколько секунд она сидела молча. Наконец погасила лампу на своей тумбочке, откинула край одеяла, улеглась, повернулась к нему спиной, принялась вздыхать и всхлипывать:

– Я в нее всю жизнь вложила, и ни малейшей благодарности, никакого уважения! Все только мне на зло! Лишь бы побольней уязвить, унизить!

В такие минуты он чувствовал к ней сильную жалость и нежность. Она становилась собой – настоящей. Из-под маски властной амбициозной тетки, работника идеологического фронта, вылезала беспомощная маленькая девочка, глупая, болезненно обидчивая вредина. Никто, кроме него, не знал этой ее несчастной сути, никто не мог приласкать и утешить.

Он обнял ее, дождался паузы между всхлипами и зашептал:

– Ну-ну, Ксанчик, не преувеличивай, не выдумывай. Вика очень любит тебя, просто у вас обеих трудный характер. Обе спорщицы, вот и спорите из-за каждой ерунды. Лучше скажи, как тебе Любый?

Она прерывисто вздохнула, высморкалась и произнесла вполне спокойным голосом:

– Очень приятный, солидный. До сих пор неловко перед ним за мою глупую бабью реакцию на поросячий визг.

«А вот он ни малейший неловкости не почувствовал, когда заперся у меня в кабинете, да еще соврал, будто ты ему позволила, – подумал Галанов и представил комично-жалобную рожицу Вики: “Только папе не говорите, в случае чего, валите все на маму…”»

– Тебе он вроде тоже понравился? – Оксана Васильевна зевнула. – Вы так долго с ним говорили.

– Мы оказались давними знакомыми. Он вырос в Горловом тупике.

– Ой, надо же как интересно!

«Ничего интересного, – заметил про себя Галанов, – но все-таки лучше, чем слушать бесконечные претензии к дочери и жалобы на покойную няню».

– Я его не узнал, конечно, столько лет прошло. Мы редко встречались, мельком. – Он погладил жену по волосам. – В детстве я его не замечал, он младше года на три. Бегал по коридору какой-то шпендрик. Его папаша пил крепко, лупил мать, Антонину Ефремовну. Вот ее помню хорошо. Совсем простая женщина, уборщица.

– Уборщица? Глядя на него, не скажешь… Ну, дальше!

– После войны я там прожил всего три года, потом переехал к тебе на Бауманскую.

– Ты в Горловом очень часто бывал, иногда на ночь оставался.

– Потому что папа тяжело болел. Когда он умер, мама стала болеть и глохнуть.

– Ох, не напоминай, ужасно все это было, – она шмыгнула носом, – лучше про Любого расскажи. После войны он чем занимался?

– Он служил в Органах. Из Горлова переехал в казенную квартиру, приходил в гости к матери. Дослужился до майора. Весной пятьдесят третьего его, конечно, турнули.

– Почему – конечно? Уральца вот не турнули, наоборот, продвинулся, дослужился до генерал-майора.

– Уралец продвинулся, а Любого турнули, и он вернулся в Горлов. Он производил тогда странное впечатление. – Вячеслав Олегович снял очки, выключил лампу на своей тумбочке. – Все, Ксанчик, давай спать.

– Погоди! – Она приподнялась на локте. – Что значит – странное впечатление?


– Ни с кем не здоровался, ни на кого не смотрел. Какая-то болезненная бледность, отечность, щетина. Я грешным делом думал: сломался человек, запил.

– Еще бы, судя по всему, досталось ему крепко. – Оксана Васильевна сочувственно вздохнула.

– Нет, он не пил. Антонина Ефремовна говорила, он много вкалывает, готовится поступать в институт, на курсы ходит.

– Если Федя сохранил с ним отношения, значит, все было не так уж плохо, Уралец абы с кем не дружит, – заметила Оксана Васильевна.

Вячеслав Олегович задумчиво помолчал и продолжил шепотом:

– Однажды я остался у мамы ночевать, не мог уснуть, вышел в кухню, покурить, и увидел его в коридоре. Он бормотал и размахивал сжатыми кулаками, будто дубасил кого-то. В кухне было темно, в коридоре горела лампочка. Он меня не заметил. Знаешь, это выглядело так, будто он помешался.

Оксана Васильевна поудобней устроилась у мужа на плече, чмокнула его в ключицу и совершенно по-детски прошептала:

– Дальше!

– Ксанчик, я правда почти ничего не помню. Мне было не до него. Хотя, в молодости меня сильно впечатлила его судьба. Я всю войну прошел и вернулся старшим лейтенантом. Он фронта не нюхал и дослужился до майора. Холеный, подтянутый, надменный. Хозяин жизни. А потом в одночасье потерял все, рухнул с большой высоты. Не верилось, что сумеет подняться. Теперь вот доктор исторических наук, занимает профессорскую должность в ИОН, читает спецкурс у Вики в институте, да еще и выглядит лет на десять моложе своего возраста. Только полысел и с усами расстался.

– Надо с ним дружить, – строго заметила Оксана Васильевна. – ИОН – это очень перспективно. Вике бы туда в аспирантуру, зацепиться, преподавать… Уралец, гаденыш, прятал такого полезного человека. Интересно, он женат? Дети есть?

– Понятия не имею.

Оксана Васильевна зевнула, устроилась поудобней у него на плече, сонно забормотала:

– Да, Горлов… Жуткое место, Бутырка совсем рядом, аура тяжелая, мрачная, толстенные стены, колючка, башня эта Пугачевская торчит. Я там бывать не любила, а ты в первые наши годы вообще не вылезал оттуда, дневал и ночевал, на машинке печатал, у этой, как ее?

– У Голубевой Елены Петровны.

– Хромая, тощая, на Бабу-ягу похожа. К ней потом вроде внучка приехала?

– Шура. – Вячеслав Олегович вздохнул, помолчал и продолжил чуть громче: – Елена Петровна была хорошим человеком, земля ей пухом… Порядочная, образованная, интеллигентная. Первые мои статьи и часть кандидатской я печатал в ее комнате, на ее машинке. Древний такой чугунный «Ундервуд».

– В пятьдесят третьем у тебя появилась собственная «Эрика», – она потерлась щекой об его плечо, – мой папа достал по случаю, подарил тебе на день рождения, помнишь?

– Еще бы! Век буду благодарен Василию Игоревичу. Слушай, Ксанчик, у нас сегодня ночь воспоминаний? Мало тебе было полного дома гостей? Не наболталась? Завтра встанешь разбитая, с головной болью. Все, спи.

Она и так уже спала. Его всегда поражало это ее свойство – выключаться мгновенно, на полуслове. Он лежал, смотрел в потолок, слушал ее мирное уютное сопение и думал: «А ведь я узнал его раньше, чем он представился и напомнил о Горловом тупике. На самом деле я узнал его почти сразу, но надеялся: вдруг все-таки не он, просто похож. Вот уж кого точно не ожидал увидеть у себя на даче среди гостей. Зачем Федор притащил его? Почему именно сейчас? Наверняка знал о Горловом, но промолчал, не представил как бывшего соседа. Странно…»

Вячеслав Олегович осторожно переложил голову жены со своего плеча на подушку, выскользнул из спальни, спустился вниз, надел тулуп, валенки и отправился бродить по поселку. Ночь была тихая, звездная. Он шагал по узкой тропинке между сугробами, дышал морозным воздухом, слушал скрип снега под ногами, пытался успокоиться и договориться с самим собой.





* * *


– Приехали, товарищ полковник!

Юра не сразу сообразил, где находится: в Утукку, в самолете, в кабинете Андропова или в своем далеком прошлом, рядом с умирающим отцом. Долго тер глаза, наконец разглядел сугроб под фонарем, деревянную горку в глубине двора, знакомый козырек подъезда в снежной шапке.

Дверь квартиры на десятом этаже была открыта. Мама стояла в проеме. Даже в домашнем застиранном платье и теплых тапочках она выглядела элегантно. Он обнял ее, уткнулся носом в белоснежные, подстриженные аккуратным каре волосы. От мамы пахло антоновкой, теплым молоком и ванилью. Этот ее природный запах Юра помнил столько же, сколько самого себя. Что бы ни происходило, мамин запах означал, что ты дома и все будет хорошо.

Она спросила:

– Надолго?

– Ничего не знаю, завтра точно не улечу, – пообещал он.

– А в субботу?

Он пожал плечами и еще раз поцеловал ее в щеку.

При ярком свете бра в тесной прихожей она вгляделась в его лицо и воскликнула шепотом:

– О, боже! Сию минуту в душ и спать!

Он собирался выпить чаю, поболтать хоть немного, узнать, как дела у нее, у Глеба, у Веры, здорова ли тетя Наташа, но после душа сразу уснул, только успел предупредить, чтобы достала из чемодана его костюм, повесила на плечики и поставила будильник на половину шестого.

Нигде ему так сладко не спалось, как на этом древнем скрипучем диване. Он спал на нем в детстве, на Самотеке. Двухэтажный деревянный дом во 2-м Самотечном переулке, где он вырос, снесли семь лет назад, мама получила двухкомнатную «распашонку» на десятом этаже пятнадцатиэтажной новостройки в Сокольниках. Она трудно расставалась с привычными вещами, в новую квартиру, кроме дивана, переехали три венских стула, шаткая этажерка, колченогий журнальный столик, такой низкий, что когда приходили гости, его использовали как табуретку. Окно и балконную дверь закрывали старые чернильно-синие шторы из плотной хлопковой диагонали.

Вася однажды познакомился с портным-частником и подбивал Юру сшить из каждого полотнища по штанам на брата. Портной обитал на Малюшинке, за Центральным рынком.

Шел 1947 год. Жрать было нечего, донашивали латаные обноски. Азартный легкомысленный Вася твердил: «Штаны, главное, штаны! Кузя своим в долг шьет, потом что-нибудь придумаем!» Юра тоже вначале загорелся, но, увидев Кузю, сразу остыл. Судя по роже, этот портной если когда-нибудь держал в руках ножницы, то лишь в качестве холодного оружия. Надо совсем спятить, чтобы угодить к такому в должники. А скорее всего, он просто возьмет оба полотнища, и поминай как звали.