Королевство

Я оцепенел. Он наконец во всем разобрался? Что именно здесь окончил путь труп его отца, в прямом смысле слова растворившись во «Фритце»?

Но я увидел, как он стучит пальцем по виску, и понял: речь о том, что в моей голове происходит.

– Когда ты Грету Смитт поджег.

– Так Грета сказала? – спросил я.

– Не Грета, а ее отец. Он видел, как ты уходил, а Грета, по его словам, еще дымилась.

– А Грета что говорит?

– А сам-то как думаешь? Что с салонным феном что-то стряслось, короткое замыкание или еще что-то. Что ты ей помог. Но я в это даже на секунду не поверю, потому что провод наполовину перерезан. Я задам тебе вопрос – и подумай как следует, прежде чем ответить. Чем, черт возьми, ты ей угрожал, что она врать стала?

Пока Курт Ольсен ждал ответа, он то жевал усы, то надувал щеки, как жуткая лягушка.

– Что, Рой, отказываешься отвечать?

– Да нет.

– Так как это называется?

– Делаю, как ты велел. Думаю как следует.

Я видел, как внутри у Курта Ольсена что-то оборвалось и терпение он потерял. Сделав ко мне два шага, он замахнулся правой рукой, собираясь ударить. Я это знаю, потому что понимаю, как люди выглядят перед ударом: они напоминают акул, вращающих глазами во время укуса. Но он остановился – и остановила его какая-то мысль. Рой Опгард в Ортуне субботним вечером. Никаких сломанных челюстей и носов – только выбитые зубы и носовое кровотечение, а значит, Сигмунда Ольсена беспокоить не придется. Рой Опгард из тех людей, кто не теряет голову, а спокойно и расчетливо унижает тех, кто ее потерял. Вместо того чтобы ударить, Курт Ольсен призывно выбросил из сжатого кулака указательный палец:

– Я знаю, что Грете Смитт что-то известно. Ей что-то известно про тебя, Рой Опгард. Что именно? – Он сделал еще один шаг, и я почувствовал, как мое лицо оросило его слюной. – Что она знает про Виллума Виллумсена?

У меня в кармане зазвонил телефон, но Курт Ольсен его перекрикнул:

– Думаешь, я дурак? И я поверил, что парень, который убил Виллумсена, случайно поскользнулся на льду прямо перед вашим с Карлом домом? Что Виллумсен, не говоря никому ни слова, простил многомиллионный долг? Потому что почувствовал, что это правильно?

Шеннон? Я обязан посмотреть, кто звонит, я обязан.

– Ну же, Рой. Виллум Виллумсен за всю жизнь простил своим должникам хотя бы крону?

Я выудил телефон. Посмотрел на экран. Вот черт.

– Я знаю, что вы с братцем приложили к этому руку. Как и когда пропал мой отец. Потому что ты убийца, Рой Опгард. И всегда им был!

Я кивнул Курту, и на секунду поток речи заглох – он вытаращил глаза, как будто я подтвердил слова об убийце, а затем понял – я подал знак, что трубку возьму. И он продолжил:

– Если бы ты не услышал, что свидетель идет, ты бы сегодня Грету Смитт убил! Ты…

Встав в пол-оборота к Курту Ольсену, я заткнул одно ухо пальцем, приложив телефон к другому:

– Да, Карл.

– Рой? Помоги мне!

Словно померк свет, а я вернулся на шестнадцать лет назад.

То же место.

Та же растерянность в голосе моего брата.

То же самое преступление – только на этот раз жертвой должен был стать он сам. Но он жив. И просит о помощи.

– Что такое? – выдавил я из себя.

За спиной у меня вопил ленсман.

Карл заколебался:

– Там Курт Ольсен?

– Да. Что случилось?

– Скоро церемония перерезания ленточки, а приехать туда надо на «кадиллаке», – сказал он. – Но с ним что-то неладно. Наверняка какая-нибудь чепуха – приезжай посмотреть, получится ли у тебя все поправить?

– Сейчас приеду, – сказал я, положил трубку и повернулся к Курту Ольсену. – Мило мы поболтали, но, если у тебя нет ордера на арест, я пойду.

Когда я уходил, он так и стоял с отвисшей челюстью.




Через минуту я ехал по шоссе на «вольво». На сиденье рядом со мной лежала сумка с инструментами, в зеркало светил «лендровер» Курта Ольсена, а в ушах звенели его слова – на прощание Курт обещал нас с братом посадить. На мгновение я решил, что он за мной на ферму поедет, но, когда я свернул в сторону Нергарда и Опгарда, он поехал прямо.

Но больше всего меня волновал не Ольсен.

Что-то не то с «кадиллаком»? Да что, черт возьми? Мог ли Карл сесть в машину и увидеть, что тормоза и руль не работают, до того как поехал? Нет, для такого у него должны были подозрения возникнуть. Или ему кто-то рассказал. Так вот что случилось? Шеннон не удалось реализовать наш план? Она сломалась и во всем призналась? Или, что еще хуже, перешла на другую сторону и рассказала Карлу правду? Или свою версию правды. Да, именно так. Она рассказала, что план убийства я разработал в одиночку, рассказала, что мне известно, как Карл подделал мою подпись на документах, рассказала, что я ее изнасиловал – после чего она забеременела, – угрожал убить ее, ребенка и Карла, если она что-то вякнет. Ведь я не скромный, пугливый белозобый дрозд – я папа, рогатый жаворонок, хищная птица, носящая на глазах черную маску бандита. А еще Шеннон сказала, что им с Карлом теперь надо делать. Заманить меня на ферму и избавиться от меня так же, как мы с Карлом избавились от папы. Ведь она знала – знала, что убить братья Опгард могли, знала, что получит желаемое – тем или иным способом.

Дышал я тяжело, но мне удалось прогнать нездоровые мысли, не имеющие отношения к делу. Я повернул, и передо мной открылся черный туннель – там, где никакого туннеля быть не должно. Вот она непроглядная тьма, кирпичная стена, преодолеть которую невозможно, но тем не менее дорога вела прямо к ней. Так это и есть депрессия, о которой говорил мне старый ленсман? Значит, такой мрак царил в душе папы, а теперь он и в моей душе поднялся, словно ночь, не опускающаяся, а поднимающаяся из окрестных долин? Может быть. И случилось чудо: по мере того как я проходил один поворот за другим, поднимаясь все выше и выше, мое дыхание успокаивалось.

Ну и пусть. Если все здесь и закончится и я больше ни дня не проживу – пусть. Надеюсь, мое убийство свяжет Карла с Шеннон. Ведь Карл – прагматик, он вполне сможет воспитывать не своего ребенка, если тот из его семьи. Да, наверное, мой уход – единственный шанс на хеппи-энд.

Пройдя Козий поворот, я слегка газанул – из-под задних колес полетел щебень. Подо мной во тьме лежала деревня, а в остатках дневного света я увидел стоявшего перед «кадиллаком» Карла – скрестив руки на груди, он ждал меня.

И тут меня осенила вторая мысль. Даже не вторая, а первая.

Что дело только в машине.

Ерунда, не имеющая никакого отношения к тормозным шлангам и тросу газа, которую легко починить. Что в доме, на освещенной кухне, за занавесками ходит Шеннон, ожидая, что я все улажу, а потом все пойдет как по маслу.

Я вышел из машины, Карл подошел ко мне и обнял. Обвил меня так, что я ощутил все его тело – от макушки до пяток, почувствовал, как он дрожит, как после визита папы в нашу комнату, когда я спускался в его постель, чтобы утешить.

Он прошептал мне на ухо несколько слов, и я все понял. Понял, что ничего уже не пойдет как по маслу.





69




Мы сидели в «кадиллаке». Карл – на водительском сиденье, я – на пассажирском. Взгляды, минуя Козий поворот, упирались в верхушки гор на юге, обрамленные оранжевым и голубым светом.

– По телефону я сказал, что с машиной непорядок, из-за Курта Ольсена, – со слезами в голосе произнес Карл.

– Понимаю, – сказал я, пытаясь размять затекшую ногу. Нет, она не затекла – онемела, онемела, как и весь я. – Расскажи подробно, что случилось. – По голосу казалось, будто говорит другой человек.

– Итак, – начал Карл. – Нам уже надо было выезжать, мы одевались. Шеннон уже готова, выглядит на миллион, а я на кухне рубашку глажу. И вдруг она говорит, что ей плохо. Я говорю, что у нас парацетамол есть. Но она отвечает, что ей нужно полежать и чтобы на стройку я один ехал. Шеннон, если ей станет лучше, на праздник на «субару» приедет. Я в шоке, говорю ей: надо взять себя в руки, это важно. А она отказывается, говорит, что здоровье дороже, и всякое такое. И да, я же злиться начинаю, это же бред, Шеннон никогда не бывает настолько плохо, чтобы пару часиков на ногах не постоять. И в конце концов, для нее это так же важно, как и для меня. Я на секунду потерял терпение, и у меня вырвалось…

– «Вырвалось», – повторил я, чувствуя, что онемение вот-вот доберется до языка.

– Да, у меня вырвалось, что раз ей плохо, то потому, что она ублюдка носит.

– «Ублюдка», – повторил я.

В машине похолодало. Ужасно похолодало.

– Да, она тоже переспросила, прямо как будто не поняла, о чем это я. Я и сказал, что знаю про нее и того американского актера. Денниса Куорри. И она повторила его имя, а мне даже слышать противно, как она его называет. Ден-нис Ку-орри. А потом она засмеялась. Засмеялась! Я стою с утюгом в руке, а потом вдруг у меня щелкнуло.

– «Щелкнуло». – В голосе – никакой интонации.

– Я стукнул, – сказал он.

– «Стукнул». – Да я в дурацкое эхо превращаюсь.

– Утюг попал по голове сбоку, она упала назад, задела печную трубу – та развалилась, и полетела сажа.

Я промолчал.

– Я к ней наклонился, поднес раскаленный утюг прямо к ее физиономии и сказал, что, если она не сознается, я ее тоже поглажу, прямо как рубашку. А она все смеялась. Вот она лежит и ржет: кровь из носа в рот стекает, от нее даже зубы покраснели – она, блин, прямо как ведьма, только уже не добрая, понимаешь? И она призналась. Не только в том, о чем я спрашивал, – она воткнула в меня нож, призналась во всем. Рассказала самое ужасное.

Я попытался сглотнуть, но слюны во рту не осталось.

– И что же самое ужасное?

– Рой, а сам ты как думаешь?

– Не знаю, – сказал я.

– Отель, – произнес он, – подожгла Шеннон.

– Шеннон? Как это?