Маленький друг

В грязи возле тропинки отпечатался рифленый след ботинка, огромного ботинка, и едва Гарриет его заметила, как к горлу у нее подкатила трупная змеиная вонь, и она со всех ног бросилась бежать, сердце выскакивало у нее из груди, но она бежала так, будто сам черт наступал ей на пятки, бежала и не знала, куда и почему она бежит. Страницы блокнота громко хлопали в тишине. С вьющихся стеблей срывались капли воды, звучно шлепались на землю, из жесткого кустарника то и дело выскакивали кряжистые сросшиеся айланты (все разной высоты, будто сталагмиты, растущие со дна пещер), их бледные, кривые стволы поблескивали в полумраке, будто шкурка у ящериц.

Выбежав из лесу на солнце, она вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть, и резко остановилась. Среди сумаха заходились визгливым стрекотом кузнечики, она прикрыла глаза блокнотом, оглядела выжженную желтую пустошь…

Уголком глаза Гарриет уловила резкую серебристую вспышку, ей показалось, сверкнуло что-то на небе, но тут она, вздрогнув, заметила на башне, всего в каких-нибудь шестидесяти футах от нее, темную фигуру – кто-то лез наверх, цепляясь за железные скобы. Снова вспышка – это часы с металлическим браслетом поблескивают, будто сигнальное зеркало.

Сердце у нее заколотилось, Гарриет отступила в лес и, прищурившись, стала разглядывать башню сквозь сетку влажных листьев. Это он. Черные волосы. Тощий. Футболка в обтяжку, на спине что-то написано, отсюда не разобрать. Гарриет так и задрожала от волнения, но была еще и другая Гарриет, более хладнокровная, которая смотрела на все свысока, дивясь, до чего мелким и незначительным кажется ей все происходящее. “Это же он, – твердила она себе (подстегивая себя этой мыслью, стараясь хорошенько распалиться), – это он, это он.”

Гарриет мешала ветка, она пригнулась, чтобы получше его разглядеть. Он добрался уже до самых верхних скоб. Взобрался на крышу, встал на узкий мостик, опустил голову, упер кулаки в бедра, застыл на фоне ослепительного безоблачного неба. Затем, резко оглянувшись назад, пригнулся, ухватился рукой за железные перильца (они были очень низкие, ему пришлось наклоняться) и, держась за них, быстро заковылял влево и скрылся с глаз Гарриет.

Гарриет выжидала. Через несколько секунд он показался на другой стороне. И тут ей прямо в лицо скакнул кузнечик, она отшатнулась, зашелестела листвой. Под ногой треснула ветка. Дэнни Рэтлифф (это был он, она его профиль четко видела, даже несмотря на то, что он крался по мостику весь подобравшись, будто зверь) тотчас же глянул в ее сторону. Не может быть, чтобы он ее услышал, звук был тихий, да и стояла она очень далеко, но он каким-то невероятным образом ее услышал, потому что его прозрачный, странный взгляд застыл, задержался на ней…

Гарриет замерла. Сверху свисал тоненький вьюнок, тихонько подрагивая в такт ее дыханию. Дэнни, оглядывая окрестности, холодно скользнул по ней взглядом, и в глазах у него заиграли те самые странные, мутноватые бельма-блики, какие Гарриет видела на старых снимках солдат-конфедератов: загорелые дочерна мальчишки с точечками света вместо глаз смотрят пристально в самое сердце великой пустоты.

Тут он отвернулся. И Гарриет с ужасом увидела, что он стал карабкаться вниз – очень быстро, то и дело оглядываясь через плечо.

Только когда он добрался до середины лестницы, Гарриет очнулась и со всех ног кинулась наутек, обратно – по чавкающей, гудящей тропке. Она уронила блокнот, метнулась за ним. Зеленая змея крючком лежала поперек дороги, посверкивая в полумраке. Гарриет перепрыгнула через змею и, размахивая обеими руками, чтобы отогнать жужжащих мух от лица, помчалась дальше.

Она выскочила на пустырь, где стоял хлопковый склад – жестяная крыша, окна заколочены, вид заброшенный. Она услышала за спиной треск сучьев, запаниковала, на секунду застыла, отчаянно размышляя, что же делать. Она знала, что на складе было много укромных мест – кипы тюков с хлопком, пустые тележки, но поймай он ее там, и ей оттуда не выбраться.

Вдалеке послышался его крик. Хватая ртом воздух, держась за ноющий бок, Гарриет обежала склад (выцветшие жестяные вывески: “Пурина”, “Дженерал Миллс”) и помчалась по щебенке: дорога была широкая (машина проедет) с огромными проплешинами, залатанными рваной тенью от высоких смоковниц. Сквозь красную глину загогулинами проступал черный и белый песок. Кровь стучала у нее в висках, голова была похожа на копилку, в которой вместо монет вертелись и позвякивали мысли, ноги отяжелели, как будто бы она тащилась сквозь грязь или патоку, как бывает в кошмарных снах, и никак не могла двигаться быстрее, не могла понять, то ли ветки шуршат и трещат у нее под ногами (неестественно громко, как выстрелы), то ли под ногами у ее преследователя.

Дорога резко пошла под гору. Все быстрее и быстрее, она бежала все быстрее и быстрее, боясь упасть и боясь остановиться, ноги несли ее вперед, как будто были вовсе и не ее ногами, а каким-то простеньким механизмом, катившим ее по дороге, которая вдруг снова резко взмыла вверх, к высокой земляной насыпи – к берегу реки.

Река, река! Гарриет замедлила бег – тише, еще тише, вскарабкалась на середину отвесного склона, потом, задыхаясь от усталости, рухнула на траву и на четвереньках всползла наверх.

Шум воды она услышала даже раньше, чем увидела реку… Гарриет выпрямилась, колени у нее тряслись, прохладный ветерок обдул ее мокрое от пота лицо, и тут она наконец увидела поток желтой воды, который несся меж обрывистых берегов. А на реке везде – люди. Люди белые и черные, старые и молодые, люди, которые болтали, жевали сэндвичи и ловили рыбу. Вдалеке урчали моторные лодки.

– А мне, знаешь, какой понравился, – раздался визгливый деревенский голос – точно мужской, – тот, у которого фамилия испанская, вот у него проповедь отменная была.

– Доктор Марди? Марди ж не испанская фамилия.

– Ну или кто он там. Вот он, доложу тебе, лучше всех был.

Воздух был свежий, пахло илом. Гарриет дрожала, голова у нее кружилась, она засунула блокнот в рюкзак и спустилась с насыпи к четверке рыбаков, которые сидели прямо под ней (и теперь обсуждали Марди Гра – мол, французский ли это праздник или испанский), на трясущихся ногах добрела до берега, миновав парочку бородавчатых стариканов (по виду – братья, у обоих шорты натянуты на круглые, как у Шалтая-Болтая, брюшки), миновав дамочку с кричаще-розовой помадой на губах и таким же платком на голове, которая загорала, развалившись черепахой на раскладном стуле, миновав семейство с транзистором и сумкой-холодильником, набитой рыбой, и еще толпы грязных детей с разбитыми коленками, которые возились в песке, дрались, носились туда-сюда, подзадоривали друг друга – слабо сунуть руку в ведро с наживкой? – визжали и снова убегали.

Она шла дальше. Она заметила, что, стоит ей приблизиться, и все умолкают, хотя, может, у нее просто воображение разыгралось. Здесь-то он точно ей ничего не сделает, слишком много народу, но тут у нее закололо шею, как будто кто-то смотрит ей вслед. Она нервно обернулась и так и застыла, увидев совсем рядом тощего паренька в джинсах и с длинными темными волосами. Но это был не Дэнни Рэтлифф, просто похожий на него мальчишка.

И все вокруг – все эти люди, сумки-холодильники, вопли детей – вдруг показалось ей угрожающим. Гарриет ускорила шаг. На другом берегу сидел упитанный дядька (за омерзительно оттопыренную губу заложен жевательный табак), в зеркальных стеклах его темных очков сверкало солнце. Лицо у него абсолютно ничего не выражало, но Гарриет все равно быстро отвела взгляд, как будто он скорчил ей рожу.

Опасность теперь везде. Что, если он подкараулит ее где-нибудь в городе? А ведь он так и поступит, если голова на плечах есть: вернется обратно, покружит по окрестностям да и выпрыгнет на нее откуда-нибудь из-за дерева или машины. Домой-то ей идти надо, так? Придется быть настороже, возвращаться людными улицами, не сворачивать в пустынные закоулки, чтобы срезать путь. Плохо, очень плохо – в старой части города много таких пустынных закоулков. А возле баптистской церкви так грохочут бульдозеры, что закричи она на Натчез-стрит, кто ее услышит? В таком шуме – да никто. Кто слышал Робина? А ведь он был у себя во дворе, и не один, а с сестрами.

Берег сузился, стал каменистым, людей тут теперь было заметно меньше. Гарриет так крепко задумалась, что, взбираясь по ступенькам, которые вели на улицу (из трещин в камнях трава торчала пухлыми подушечками), чуть не споткнулась о грязного ребенка, у которого на коленках сидел не менее грязный младенец. На ступеньке, будто скатерть для пикника, была расстелена старая мужская рубаха, а возле нее скрючилась Лашарон Одум, которая старательно раскладывала разломанную на квадратики плитку шоколада на огромном ворсистом лопухе. Тут же стояли три пластмассовых стаканчика с желтоватой водой – воду, похоже, зачерпнули прямо из речки. Дети были с ног до головы в царапинах и комариных укусах, но Гарриет ничего не видела, кроме красных перчаток – ее перчаток, перчаток, которые ей подарила Ида, грязных и изодранных перчаток – у Лашарон на руках.

Не успела растерянно заморгавшая Лашарон сказать и слова, как Гарриет выбила лист у нее из рук, так что квадратики шоколада разлетелись во все стороны, и повалила ее наземь. Перчатки были Лашарон велики, пальцы болтались, поэтому левую Гарриет сорвала с нее без труда, но как только Лашарон поняла, за чем охотится Гарриет, начала отбиваться.

– А ну отдай! Это мое! – взревела Гарриет, Лашарон зажмурилась и замотала головой, и тогда Гарриет вцепилась ей в волосы.

Лашарон заорала, потянулась к голове, и Гарриет тотчас же содрала с ее руки вторую перчатку и сунула в карман.

– Это мое! – прошипела она. – Воровка!

– Нет, мое! – завизжала Лашарон – растерянно, возмущенно. – Она мне их отдала!

Отдала? Гарриет опешила. Она уже открыла было рот, чтоб спросить, кто это отдал ей перчатки (Эллисон? мать?), но передумала. Ребенок с младенцем таращились на Гарриет огромными, круглыми перепуганными глазами.

– Она ОТДАЛА их…

– Заткнись! – завопила Гарриет. Теперь ей даже стало немного стыдно, что она так разбушевалась. – И чтоб больше не ходила к нам побираться!

Все растерянно замерли, а Гарриет развернулась и с колотящимся сердцем помчалась вверх по ступенькам. Она так разнервничалась, что даже ненадолго забыла про Дэнни Рэтлиффа. “По крайней мере, – сказала себе она, отпрыгнув на обочину, чтобы увернуться от пролетевшего мимо грузовичка, потому что смотреть по сторонам надо, – по крайней мере, я нашла перчатки. Мои перчатки”. Все, что осталось у нее от Иды.

Впрочем, гордости за случившееся Гарриет не испытывала – одну злость и пожалуй что смущение. Солнце било ей прямо в глаза. Она шагнула было на дорогу, опять не поглядев по сторонам, но вовремя опомнилась и, приложив козырьком ладонь ко лбу, посмотрела направо, налево и только после этого перебежала на другую сторону.



– О-о-о-о, за что душу продашь? – напевал Фариш, тыча отверткой в ручку электрического консервного ножа Гам.

Он был в превосходном настроении. Зато у Дэнни оно было не очень – страх, нервяк и дурные предчувствия так и пробирали его до печенок. Он сидел в дверях своего трейлера, на алюминиевой лесенке, и ковырял окровавленный заусенец, а Фариш, раскидав вокруг себя посверкивающие цилиндрики, шайбы и металлические колечки, все мурлыкал что-то, с головой уйдя в работу. В этом своем коричневом комбинезоне он смахивал на безумного сантехника. Фариш методично прочесал бабкин трейлер, гараж и все сараи, пооткрывал все распределительные шкафы, расковырял полы и, пыхтя и ликующе посапывая, разломал каждый попавший ему под руку приборчик – все искал, нет ли где перерезанных проводов, недостающих деталей, спрятанных радиоламп, в общем, доказательств того, что кто-нибудь пытался вывести из строя их электронную аппаратуру.

– Щас! – отмахиваясь, огрызался он. – Сказал же, щас! – орал он, всякий раз, когда к нему подбиралась Гам, будто собираясь сказать что-то. – Как только время будет!

Впрочем, времени у него ни на что не было, и весь двор был так густо завален болтами, трубами, штепселями, проводами, выключателями, платами, металлическими обломками и обрезками всех размеров, что, казалось, будто тут разорвалась бомба и ее начинку разметало футов на тридцать.

В пыли валялось цифровое табло, выдранное из радиочасов – два белых нолика на черном фоне таращились на Дэнни, будто два выпученных мультяшных глаза. Фариш вертел и крутил консервный нож, что-то там считал и высчитывал, сидя в куче мусора, словно бы и вовсе ни о чем не думал, словно бы и не поглядывал на Дэнни с очень странной улыбочкой на лице. Нет, на Фариша не надо обращать внимания, к черту эти его тонкие намеки и сложные наркоманские загоны, но все равно – Фариш ведь точно что-то обмозговывал, и Дэнни очень нервничал, потому что не знал, что же именно. Потому что Дэнни подозревал, что вся эта бурная деятельность по поиску шпионов – сплошная показуха, только чтоб его, Дэнни, с толку сбить.


Он уставился на брата. “Я ничего такого не сделал, – твердил он себе, – просто посмотрел и все. Брать ничего не брал”.

“Но ведь хотел, и он это знает”. Да и этим дело не ограничивалось. За ним кто-то следил. Внизу, за башней, кто-то сидел в зарослях сумаха и кудзу. Там мелькнуло что-то белое, будто лицо. Маленькое такое личико. На склизкой, грязной глинистой тропинке остались отпечатки детских ног, они были глубокие, да еще и разбегались в разные стороны – от одного этого рехнуться можно было, так мало того, чуть дальше – возле валявшейся на тропинке мертвой змеи – он нашел свою черно-белую фотографию. Свою фотографию! Малюсенький школьный портрет, вырезанный из альбома, времен еще средней школы. Он поднял снимок и вылупился на него, не веря своим глазам. Все застарелые страхи, все прежние воспоминания всколыхнулись в нем, смешались с пятнистыми тенями, с красной глиной и вонью от дохлой змеи… Он чуть в обморок не грохнулся, до того дико было увидеть, как он – только помладше и в новой рубашке – улыбается сам себе с земли, с такой надеждой, с какой на деревенском кладбище со свежих, утопающих в грязи могил улыбаются с фотографий покойники.

И фотография-то была настоящая, она ему не привиделась, вот она, лежит у него в бумажнике, он уже раз двадцать, а то и тридцать вытаскивал ее, чтоб в очередной раз изумленно на нее поглазеть. Мог ли ее там оставить Фариш? Чтоб его припугнуть? Или это такая извращенная шутка, чтобы Дэнни заистерил да и угодил прямиком в ловушку, которая бы ему все пальцы на ногах перебила, или наткнулся бы на рыболовный крючок, который висит где-нибудь тихонько, ровнехонько на уровне глаз?

До того это все было жутко, что никак не шло у него из головы. Мысли у него в голове так и вертелись бесконечной мертвой петлей (как дверная ручка у него в спальне, которую можно было вертеть, вертеть, сколько угодно можно было ее вертеть, а дверь так и не открывалась), и только потому, что рядом был Фариш, он не вытаскивал фото из бумажника.

Дэнни уставился вдаль невидящим взглядом, застыл, грезил наяву (такое теперь часто случалось, спать-то он перестал). Ему привиделось, будто ветер метет по земле, будто снег или песок, а вдалеке виднеется чья-то размытая фигура. Он подумал, что это девчонка, и пошел к ней – шел, шел, но потом понял, что это не она, что на самом деле там никого нет, одна пустота. Да кто ж она такая, эта чертова девка? Вот только вчера у бабки на кухонном столе стояла разноцветная коробка кукурузных хлопьев, детские какие-то, Кертис их любит, а Дэнни просто мимо проходил, в ванную шел – да так и замер, как вкопанный, потому что на коробке была нарисована она. Она! Бледная, черные волосы шапочкой, склонилась над миской хлопьев, а оттуда сияет ей прямо в лицо колдовской свет. И вокруг головы – звездочки да феи. Он рванулся к столу, схватил коробку и, опешив, понял, что это совсем не она (больше не она), а какая-то другая девчонка, эту девчонку он вроде как в телевизоре видел.

В уголках глаз у него заискрили крошечные фейерверки, захлопали вспышки. Он очнулся – вздрогнув всем телом, обмякнув от испарины на ступеньках трейлера – и вдруг вспомнил, что перед тем, как девчонка выползла из другого измерения и забралась ему в голову, он вроде как видел открытую дверь, в которой будто бы вихрилось что-то яркое. Точечки света, сверкающие пылинки, словно живые существа под микроскопом – “амфетаминные жучки”[45], вот оно, научное объяснение, потому что все прыщики и все пупырышки, все крошечки и соринки, мельтешившие перед твоими старыми, утомленными глазами были все равно что самые настоящие насекомые. Но, даже когда знаешь, как оно все по науке, ничего никуда не исчезает. И вот уже насекомые ползали всюду, оставляя на шероховатых досках долгие следы-загогулины. Жучки бегали по телу, и никак их не стряхнешь, хоть всю кожу с себя сдери. В тарелке – жучки. В легких – жучки, в глазах – жучки, трепыхается сердце в груди – так они и туда добрались. Фариш теперь прикрывал стакан салфеткой и протыкал салфетку соломинкой – это чтобы ему в чай со льдом не попадала невидимая мошкара, которую он то и дело стряхивал с лица и волос.

Дэнни тоже видел жучков – правда, ему, слава богу, достались не те жучки, что ползают по телу и вгрызаются в кожу, не черви и термиты, что выедают душу, а светлячки. Вот и теперь, среди бела дня он краем глаза видел, как они мерцают. Проворные пылинки, будто заводные хлопушки, вспыхивают – дзынь, дзынь! Химия поработила его, химия одержала над ним верх, одна чистейшая, железная, точная химия, вскипая, просачивалась наружу и говорила за него, думала за него, а теперь за него еще и его глазами глядела.

“Вот потому я и думаю, как химик”, – решил он и поразился: простая мысль, а такая логичная.

Он нежился под снегопадом искр, который обрушился на него после этакого откровения, как вдруг, вздрогнув, понял, что с ним разговаривает Фариш – и разговаривает уже довольно давно.

– Чего? – виновато дернулся он.

– Спрашиваю, знаешь, что “д” в слове “радар” означает? – спросил Фариш.

Он улыбался, но лицо у него было кирпично-красное, налившееся кровью.

От этого странного вопроса, от глубоко засевшего в нем ужаса, без которого не обходился даже самый безобидный разговор с братом, Дэнни машинально подскочил, рывком отодвинулся подальше и зашарил в пустом кармане, безуспешно пытаясь отыскать сигареты.

– “Детектор”. Радар – это радиодетектор, – Фариш открутил у консервного ножа ручку, посмотрел ее на свет и отшвырнул. – И как же так вышло, что таким сложнейшим средством наблюдения оснащены транспортные средства всех правоохранительных органов? Если кто говорит, что полицейским они, мол, нужны, чтобы нарушителей на дорогах ловить, ты их не слушай, это все брехня.

“Детектор? – думал Дэнни. – На что это он намекает?”

– Радары в войну изобрели, секретная разработка, строго для военных целей – а теперь, значит, каждый гребаный полицейский участок в этой стране при помощи радаров может отслеживать передвижения американских граждан в мирное время. А расходы? А обучение? И все только ради того, чтоб узнать, кто на пять миль скорость превысил? – Фариш фыркнул. – Чушь собачья.

Ему кажется или Фариш как-то уж очень многозначительно на него поглядел? Хочет мне голову задурить, думал Дэнни. Проверяет, что я отвечу. Но хуже всего было то, что он хотел рассказать Фаришу про девчонку, но не мог признаться, что был возле башни. Как он объяснит, зачем туда ходил? Но его все равно так и подмывало завести разговор про девчонку, хотя Дэнни и знал – не стоит, Фариш мигом насторожится, даже если он ее вскользь упомянет.

Нет, рот надо держать на замке. Вдруг Фариш знал, что он хочет украсть наркотики? Вдруг – тут у Дэнни, правда, концы не сходились – но все-таки, вдруг и девчонка там оказалась только потому, что это как-то Фариш подстроил?

– Короткие эти волны разлетаются… – Фариш растопырил пальцы, – а потом отскакивают обратно, сообщают твои точные координаты. Собирают о тебе информацию.

“Проверяет!” – лихорадочно думал Дэнни.

Фариш всегда так делал. Последние пару дней он оставлял без присмотра в лаборатории огромные кучи дури и пачки денег, которые Дэнни, конечно, и пальцем не тронул. Ну а что, если это все – часть куда более хитроумной проверки? Неужто совпадение, что девчонка заявилась в миссию ровно в тот вечер, когда их туда затащил Фариш, когда змей кто-то выпустил? Там с самого начала во всей этой истории, когда она к ним постучалась, было что-то неладное. А вот Фариш как раз и внимания на девчонку особого не обратил, не обратил ведь?

– Я вот о чем, – шумно задышал Фариш – из консервного ножа, звякая, посыпалась металлическая начинка, – если они в нас этими волнами целят, значит, кто-то же должен их направлять. Верно?

К его взмокшим усам прилипла горошинка амфетамина.

– Вся эта информация ни гроша не стоит, если ее не обрабатывает специально обученный, натасканный на это дело человек. Так? Или не так?

– Так, – помолчав, ответил Дэнни, изо всех сил стараясь подделаться под его тон и все-таки слегка сфальшивив.

На что это Фариш намекает, чего это у него пластинку заело про шпионов и наблюдение – разве что он этими разговорами от своих истинных подозрений его отвлекает?

“Да ну, не знает он ничего, – в панике убеждал себя Дэнни. – Не может такого быть. Фариш даже водить не умеет”.

Фариш с хрустом покрутил шеей, с хитрецой произнес:

– Черт, да знаешь ты все.

– Что? – заозирался Дэнни.

Он испугался, что, сам того не понимая, говорил вслух, и уже было рванулся, чтоб вскочить и все отрицать, но тут Фариш опустил голову, забегал кругами.

– Простые американцы не знают о том, что эти волны используются в военных целях, – сказал он. – И вот еще какая херня. Даже в сраном Пентагоне не очень понимают, что такое эти волны. Ну да, ну да, они эти волны рассылают, они их отслеживают, – Фариш резко, визгливо хохотнул, – но они ни хера не врубаются, что это за штука такая.

“Нет, с этим говном пора завязывать”. Всего-то и нужно, думал Дэнни – всем телом ощущая, как у него над ухом нудно, на одной ноте жужжит муха, будто зажевало кассету в каком-то сраном бесконечном кошмаре, – всего-то и нужно, не рассиживаясь, завязать с дурью, денек-другой проспаться. “Я могу стырить наркоту и свалить из города, пока он тут сидит на голом полу, бубнит что-то про радиоволны да потрошит тостеры отверткой…”

– Электроны разрушают мозг, – сказал Фариш.

С этим словами он так зыркнул на Дэнни, как будто подозревал, что Дэнни с ним не по всем пунктам согласен.

У Дэнни кружилась голова. Он каждый час закидывался, а тут уж сколько времени прошло. Очень скоро без дозы его срубит, затрепыхается перегруженное сердце, ниточка пульса будет еле прощупываться, и Дэнни опять чуть не чокнется от страха, что пульс возьмет и пропадет совсем, потому что перестаешь спать, и сон – это уже не сон, тогда его не одолеешь, он прорвет все заслоны, нахлынет и вышибет из тебя дух, встанет черной стеной, и будет казаться, что не сон это, а смерть.

– А что такое радиоволны? – спросил Фариш.