Маленький друг

– А почему нет? Он друг семьи.

– Мне он никакой не друг.

Аделаида заявила с ледяной веселостью:

– А мне приятно, что хоть кто-то радеет о моих интересах.

– А я, значит, о них не радею!

– Я этого не говорила.

– Говорила.

Впрочем, так оно было всегда. Эди с Аделаидой никогда не ладили, даже в детстве, но только теперь отношения между ними стали откровенно враждебными. Будь Либби жива, до этого бы не дошло, Либби давно бы их уже помирила, она бы уговорила Аделаиду потерпеть и быть посдержаннее, усмирила бы Эди привычными доводами (“Она же младшенькая… росла без матери… Папочка так избаловал Адди…).

Но Либби умерла. Некому теперь было выступать посредником между Эди и Аделаидой, и разлад между ними с каждым днем становился все заметнее, все суровее, дошло до того, что и к Гарриет (которая все-таки была внучкой Эди) Аделаида стала относиться с неприятной прохладцей. Гарриет это казалось особенно нечестным еще и потому, что раньше, когда Адди и Эди ссорились, она всегда вставала на сторону Адди. Гарриет прекрасно знала, до чего Эди бесцеремонная. Но теперь и она начала понимать правоту Эди и что Эди имела в виду, когда называла Аделаиду “мелочной”.

Мистер Самнер уехал к себе домой – в Южную Каролину или где он там жил, – но у них с Аделаидой завязалась оживленная переписка, и теперь Аделаида так и сновала туда-сюда с важным видом.

– Камелия-стрит, – сказала она, показав Гарриет конверт с обратным адресом мистера Самнера, – прелестное название, правда? Здесь никому и в голову не придет так улицу назвать. Вот бы и мне пожить по такому элегантному адресу.

Она держала конверт в вытянутой руке и любовалась им, сдвинув очки на нос.

– Правда ведь, для мужчины у него очень красивый почерк? – спросила она Гарриет. – Аккуратный. Да, именно такой, согласна? Ах, как же высоко папочка ценил мистера Самнера.

Гарриет промолчала. По словам Эди, судья считал мистера Самнера “вертопрахом”, что бы это ни значило. Последнее слово было за Тэтти, но она о мистере Самнере вообще не заговаривала, хотя всем видом показывала, что ничего хорошего о нем сказать не может.

– Тебе с мистером Самнером уж точно было бы о чем поговорить, – сказала Аделаида. Она вытащила из конверта открытку и вертела ее в руках. – Он такой космополит. Ты знала, что он жил в Египте?

Она разглядывала открытку – снимок старого Чарльстона, Гарриет разобрала на обороте несколько фраз, написанных в старомодной вычурной манере, что-то вроде “значит для меня нечто большее” и “моя дражайшая леди”.

– Ты ведь этим интересовалась, Гарриет, – Аделаида теперь, склонив голову набок, рассматривала открытку, – всякими старыми мумиями, кошками, всем таким?

– Вы с мистером Самнером поженитесь? – вырвалось у Гарриет. Аделаида рассеянно затеребила сережку.

– Это тебе бабушка велела разузнать?

“Она что, думает, я идиотка?”

– Нет, мэм.

– Надеюсь, – с холодной улыбкой ответила Аделаида, – надеюсь, что я не кажусь тебе такой уж старой…

Она проводила Гарриет до двери, и у той дрогнуло сердце, когда она увидела, как Аделаида поглядела на свое отражение в окне.



Днем шум не смолкал. За три улицы было слышно, как ревет тяжелая техника – бульдозеры и бензопилы. Баптисты вырубали деревья и асфальтировали землю вокруг церкви, говорили, что им не хватает парковочных мест, и слушать этот дальний гул было невыносимо, казалось, будто на тихие улочки наступает вражеская армия, едут танки.

Библиотека была закрыта, в детском читальном зале трудились маляры. Они перекрашивали стены в желтый, в гладенький глянцевый желтый, в цвет такси. Хуже не придумаешь. Гарриет обожала солидные деревянные панели, они всегда там были, сколько она себя помнила, да как они могли закрасить такое прекрасное, темное старое дерево? Да еще и летние соревнования по чтению закончились, и Гарриет ничего не выиграла.

Говорить было не с кем, делать было нечего, а кроме бассейна некуда было и пойти. Туда она и ходила – каждый день, ровно в час, перекинув через плечо полотенце. Август подходил к концу, у футболистов и чирлидеров начались тренировки, даже дети и те снова пошли в детский сад, поэтому – если не считать пенсионеров на поле для гольфа и нескольких юных домохозяек, которые поджаривались на шезлонгах – в “Загородном клубе” не было ни души. Воздух почти весь день был горячий и неподвижный, как стекло. Только изредка на солнце набегала тучка, налетал раскаленный ветер, по воде бежала рябь, хлопал навес над киоском. Ныряя, Гарриет с наслаждением разбивала толщу воды, зачарованно глядела, как электрический свет отскакивает от стен бассейна высокими белыми дугами, будто кто-то врубил генератор в лаборатории Франкенштейна. Так она висела, в солнечных цепях и искрах, в десяти футах над скругленной прогалиной глубокого конца бассейна, и в таком забытьи могла проводить по нескольку минут, теряясь в волнах эха и тишине, в петлях голубого света.

Тянулись долгие, дремотные секунды, пока Гарриет качалась на воде лицом вниз и разглядывала собственную тень. Оказавшись под водой, Гудини выпутывался очень быстро, и пока полицейские поглядывали на часы и ослабляли тугие воротники, пока его помощник кричал, чтоб несли топор, а жена Гудини визжала и притворялась, будто теряет сознание, он сам, давно высвободившись, преспокойно плавал, не выныривая на поверхность.

И хотя бы с этим у Гарриет за лето стало получше. Теперь она легко задерживала дыхание больше, чем на минуту, а если не шевелиться, то могла и до двух дотянуть (уже не так легко). Иногда она считала секунды, но чаще всего забывала, потому что ее затягивал сам процесс, постепенное погружение в транс. Ее тень – в десяти футах под ней – дрожала темным пятном в глубоком конце бассейна, огромная, будто тень взрослого человека. Корабль пошел ко дну, сказала она себе – она воображала, будто потерпела кораблекрушение и теперь дрейфует в теплой, как кровь, безбрежности. Странно, но от этих мыслей на душе у нее делалось спокойнее. “Никто меня не спасет”.

Так она качалась на воде целую вечность, почти не двигаясь, только изредка поднимала голову, чтобы сделать вдох, и вдруг расслышала, как кто-то, будто издалека, зовет ее. Она ударила по воде руками, оттолкнулась и вынырнула в жару, слепящий свет и шумный гул кондиционера на стене клуба. Смаргивая воду, она увидела, как Пембертон (когда она пришла, дежурил не он) помахал ей со спасательной вышки и спрыгнул в воду.

Гарриет увернулась, чтобы ее не накрыло всплеском, а потом, поддавшись необъяснимой панике, кувыркнулась под водой и поплыла к лягушатнику, но Пембертон оказался быстрее и преградил ей путь.

– Эй! – крикнул он, когда она всплыла, и затряс головой так, что брызги разлетелись во все стороны. – Ну ты в лагере и натренировалась! А сколько ты можешь не дышать? Ну правда, – настаивал он, потому что Гарриет молчала, – давай я засеку время. У меня есть секундомер.

Гарриет почувствовала, что краснеет.

– Да ладно тебе. Не хочешь? Почему?

Гарриет и сама не знала почему. Внизу, на фоне глубокого синего дна, ее ноги, перечеркнутые бледно-голубыми подрагивающими полосками, казались очень белыми и вдвое толще обычного.

– Ну, как хочешь. – Пем привстал, чтобы откинуть волосы с лица, а потом снова окунулся в воду, так что головы у них оказались на одном уровне. – А тебе не скучно так просто лежать в воде? Крис слегка бесится.

– Крис? – спросила Гарриет, замешкавшись, испугавшись. Услышав свой голос, она испугалась еще сильнее: он был хриплый, скрипучий, как будто она несколько дней рта не открывала.

– Когда я пришел его сменить, он мне все уши прожужжал: “Посмотри вон на ту малявку, лежит бревном и не двигается”. Мамаши с малышней его насчет тебя донимают, как будто он вот так оставит мертвого ребенка весь день болтаться в бассейне.


Он рассмеялся и, не сумев заглянуть Гарриет в глаза, переплыл на другую сторону.

– Колу хочешь? – спросил он, и дружелюбная хрипотца в его голосе напомнила Гарриет о Хили. – Бесплатно. Крис мне ключи от холодильника оставил.

– Нет, спасибо.

– Слушай, а чего ты мне не сказала, что Эллисон была дома, когда я тогда звонил?

Гарриет поглядела на него так равнодушно, что Пембертон нахмурился, а потом пропрыгала по дну бассейна и поплыла в другую сторону. Верно, она сказала ему, что Эллисон нет дома, и повесила трубку, хотя Эллисон была в соседней комнате. Более того, она не знала, почему она так поступила, даже соврать ничего не могла.

Он запрыгал вслед за ней, она слышала позади плеск воды. “И чего он не отвяжется?” – с отчаянием думала она.

– Эй, – крикнул он, – слышал, Ида Рью от вас ушла.

Не успела она опомниться, как он скользнул прямо ей наперерез.

– Слушай, – начал он и вгляделся в ее лицо попристальнее, – ты что, плачешь?

Гарриет ушла под воду, хорошенько брызнув водой ему в лицо – и стрелой рванула от него: вжжжж! Вода в лягушатнике была горячей, будто в ванне.

– Гарриет! – услышала она его крик, когда всплыла возле лесенки.

Угрюмо, торопливо она вылезла из бассейна и, опустив голову, помчалась в раздевалку, оставляя позади себя неровную цепочку черных следов.

– Эй! – кричал он. – Ну, будет тебе. Да играй ты в утопленницу сколько влезет. Гарриет! – снова позвал он ее, но Гарриет скрылась за бетонной перегородкой и с полыхающими ушами вбежала в женскую раздевалку.



У Гарриет теперь осталась одна цель в жизни – Дэнни Рэтлифф. Мысли о нем не давали ей покоя. Снова и снова, с извращенным удовольствием, будто расшатывая гнилой зуб, Гарриет устраивала себе проверки, вспоминая о нем – и снова, и снова в ней, с болезненной предсказуемостью, вспыхивала ярость, сыпались искры из обнаженного нерва.

Лежа на ковре в полутемной спальне, она разглядывала тоненькую черно-белую фотографию, которую вырезала из школьного альбома. Поначалу ее удивляла небрежность, смазанность снимка, но удивление это давным-давно улетучилось, и теперь, глядя на фотографию, она видела не мальчика, даже не человека, а неприкрытое воплощение самого зла. Само его лицо казалось ей теперь ядовитым, и она теперь брала фотографию осторожно, за самые краешки. Воцарившийся у них дома разлад – его рук дело. Он заслужил смерть.

И от того, что они бросили змею в его бабку, ей легче не стало. Нужен-то ей был он. Увидев его мельком возле похоронного бюро, она уверилась: он ее узнал. Их взгляды встретились, сшиблись, и его налитые кровью глаза при виде нее вдруг так странно и дико вспыхнули, что у нее от одного воспоминания начинало колотиться сердце. Меж ними промелькнула какая-то роковая ясность, какое-то узнавание – что это было, Гарриет и сама не понимала, но у нее осталось занятное чувство, что и она накрепко засела в мыслях у Дэнни Рэтлиффа, точно так же, как он – в ее.

Гарриет с отвращением размышляла о том, что жизнь сломила всех взрослых, которых она знала, всех до единого. Их с каждым годом как будто что-то все сильнее и сильнее сковывало, заставляя усомниться в собственных силах. Лень? Рутина? Они обмякали, переставали сопротивляться, плыли по течению. “Такова жизнь”. Только это и повторяли. “Такова жизнь, Гарриет, так оно все устроено, скоро сама поймешь”.

Так вот – не собирается Гарриет ничего понимать. Она еще не старая, кандалы еще не врезались ей в плоть. Она много лет страшилась того дня, когда ей исполнится девять – Робину было девять, когда он умер, – но вот ей исполнилось девять, потом десять, и теперь она больше ничего не боялась. Все, что нужно сделать, она сделает. И удар она нанесет именно сейчас, пока у нее есть на то силы, пока у нее хватит на это нервов, пока ее дух не сломлен, и одно ее безграничное одиночество будет ей опорой.

Она перешла к более насущным проблемам. Зачем это Дэнни Рэтлиффу ходить к железнодорожным складам? Воровать там особо нечего. Почти все склады заколочены, а в окна тех, которые заколочены не были, Гарриет заглянула – пусто, только кое-где лежат лохматые тюки хлопка, стоят почерневшие от времени агрегаты да валяются по углам перевернутые пыльные бочки из-под пестицидов. Она выдвигала самые невероятные версии. В запертых вагонах томятся заключенные. Здесь спрятаны трупы, зарыты мешки с деньгами. Скелеты, орудия убийства, тайные сходки.

Есть только один способ узнать, что он там делает, решила она – пойти к складам и выведать все самой.



Она уже сто лет не разговаривала с Хили. Из-за того, что он был единственным семиклассником в оркестре, он теперь считал, что водиться с Гарриет – ниже его достоинства. И неважно, что его туда позвали только потому, что у духовых инструментов недоставало тромбонов. Когда они с Хили в последний раз общались – по телефону, и это она ему позвонила! – у него только и было разговоров, что об оркестре: он рассказывал ей сплетни про старшеклассников так, будто был лично с ними знаком, и звал по имени мажоретку и всех пижонов, которые солировали на духовых инструментах. Приветливо, но без особого воодушевления, как будто бы он разговаривал с учительницей или какой-нибудь подругой его родителей, Хили сообщил Гарриет много-премного технических подробностей их выступления между таймами: они сыграют попурри из песен “Битлз”, а в конце, когда будут исполнять “Желтую подводную лодку”, весь оркестр выстроится на поле так, чтобы получилась огромная подводная лодка (мажоретка будет вертеть жезлом, изображая гребной винт). Гарриет молча это все выслушала. И ни слова не сказала, когда Хили невнятно, но восторженно пытался рассказать ей о том, какие “чумовые” старшеклассники играют в оркестре.

– У футболистов не жизнь, а полная скукота. Им нужно вставать затемно и бегать круги по стадиону, и тренер Когвелл постоянно на них орет, как будто он их в национальную гвардию готовит или типа того. А вот Чак, Фрэнк и Расти, и все десятиклассники, которые на трубах играют… они просто безбашенные, куда уж там футболистам.

– Угу.

– Они целыми днями друг друга подкалывают, отмачивают мировые шутки, а солнечные очки не снимают никогда. Мистер Вуберн клевый, ему пофиг. Вот, например, вчера. погоди-ка, – сказал он Гарриет – в трубке было слышно, как кто-то сварливо брюзжит, и Хили крикнул: – Ну чего?

Разговор. Гарриет ждала. Вскоре Хили снова взял трубку.

– Извини, мне надо заниматься, – сказал он прилежным голоском. – Папа говорит, что я должен играть каждый день, потому что мой новый тромбон стоит кучу денег.

Гарриет повесила трубку – свет в коридоре был тусклый, приглушенный, – облокотилась на телефонный столик и задумалась. Он, что, забыл про Дэнни Рэтлиффа? Или ему просто на него наплевать? Удивительно, но она совсем не расстроилась из-за того, что Хили утратил к ней интерес, – только порадовалась тому, как мало горя ей это доставило.



Ночью шел дождь, и земля была сырая, но все равно было непонятно, проезжала ли недавно машина по широкой засыпанной гравием дороге (впрочем, это и не дорога была даже, а погрузочная зона для вагонов с хлопком), которая соединяла маневровый парк с сортировочной станцией, а от станции уже вела к реке. Гарриет с рюкзаком за спиной и оранжевым блокнотом под мышкой – вдруг понадобится зарисовать какие-нибудь улики – стояла перед бескрайней черной железнодорожной равниной и разглядывала развилки, петли, начала и концы путей, белые кресты предупреждающих знаков, разбитые сигнальные фонари, грузовые вагоны с проржавевшими замками и водонапорную башню на тощих подпорках, которая возвышалась над всем этим – огромный круглый бак с остроконечной крышей, похожей на шапку Железного Дровосека из “Волшебника страны Оз”. Возможно, как раз из-за этого сходства Гарриет в детстве необъяснимо влекло к башне: она казалась ей кем-то вроде безмолвного, дружелюбного стража, и перед сном Гарриет часто думала о том, как башня стоит там в темноте – одинокая, неприкаянная. А когда Гарриет было лет шесть, какие-то хулиганы в Хэллоуин залезли на башню и намалевали на ней страшную рожу, какие вырезают на тыквах – с глазками-щелочками и акульими зубами, и Гарриет потом много ночей не могла уснуть и вертелась, представляя себе, как ее верный соратник (теперь злой и клыкастый) скалится где-то там, за притихшими крышами.

Страшное лицо давно стерлось. Поверх него кто-то золотой краской из баллончика написал еще “Выпускники ‘70”, но и эта надпись тоже стерлась, выцвела от солнца, поблекла от дождей, которые заливали ее год за годом. Башня сверху донизу была разлинована унылыми черными потеками гнили, но, хоть дьявольская рожа давно исчезла, в памяти Гарриет она отпечаталась накрепко, будто световой оттиск, который еще долго стоит перед глазами, если войти в темную комнату.

Небо было белое, пустое. “С Хили, – думала она, – хоть поговорить можно было”. Забредал ли сюда Робин, вглядывался ли в даль за железнодорожными путями, привстав на педалях? Гарриет представила, будто смотрит на все его глазами. Вряд ли тут много чего переменилось: ну разве что телеграфные провода сильнее провисли да вьюнок гуще обвился вокруг деревьев. Интересно, как тут все будет выглядеть через сто лет, когда и она умрет?

Она зашагала в сторону леса прямиком через сортировочную станцию, напевая и прыгая через пути. В тишине ее голос звучал очень громко, раньше она на эти пустыри одна никогда не забиралась. “А что если, – думала она, – случится какая-нибудь эпидемия и в Александрии умрут все, кроме меня?”

“Тогда я буду жить в библиотеке”, – решила она. Думать об этом было приятно. Гарриет представила, как она читает при свечах, а на потолке, над лабиринтом книжных полок, пляшут тени. Соберет дома чемодан – крекеры, арахисовое масло, запасную одежду – сдвинет два огромных кресла в читальном зале и будет на них спать…

Когда она ступила на тропинку, ведущую в тенистый лес (пышная растительность опутала развалины ее мертвого города, пробивается сквозь тротуары и заползает в дома), переход от жары к прохладе был настолько резким, будто она, плавая в озере, вдруг наткнулась на бьющие со дна холодные ключи. Воздушные облачка комаров закружились вокруг нее водоворотом, прыснули в разные стороны от ее резких движений, будто головастики в стоячей зеленой воде. В темноте тропинка казалась ей совсем другой – не такой узкой и заросшей. Торчали пучками колючие колоски лисохвоста и мятлика, выбоины в глинистой почве были затянуты зеленой ряской.

Над головой у нее раздался сиплый вскрик, Гарриет вздрогнула, оказалось – ворона. Тяжелые плети кудзу цепями и гирляндами стекали с деревьев, которые возвышались по обе стороны тропинки, будто заросшие тиной морские чудища. Гарриет, разглядывая темную листву над головой, шла медленно и не обращала внимания на громкое жужжание мух, которое становилось все громче, и опустила голову, только когда почуяла неприятный запах. На тропинке лежала блестящая зеленая змея фута в три длиной – не ядовитая, потому что рыльце у нее было не заостренное, но все равно, таких змей Гарриет раньше не видела. Змея была мертвая. Кто-то передавил ее ровно посередине, так что во все стороны брызнули густые, темные сгустки кишок, но какого же удивительного она была цвета – искристого горчично-зеленого, с радужными чешуйками, как на картинке из сказки о змеином короле, которую Гарриет читала, когда была еще совсем маленькой. “Хорошо, – ответил змеиный король честному пастуху, – три раза плюну я тебе в рот, и станут тебе понятны речи всех зверей. Но смотри, не выдавай никому этой тайны, иначе обозлятся на тебя люди и убьют тебя”.