Маленький друг

Она вышла из комнаты. Еще и десяти утра не было. В гостиной еще стоял прохладный полумрак, коридор за дверью темнел унылым туннелем. В пыльном воздухе висел слабенький фруктовый аромат материнских духов.

В шкафу с верхней одеждой зашелестели, зазвякали вешалки. Гарриет не двинулась с места, но прошло несколько минут, а мать все скреблась где-то внизу, и тогда Гарриет прокралась к лежавшей под столом пуле и ногой затолкала ее под диван. Присела на краешек Идиного кресла, подождала. Наконец, когда прошло довольно много времени, она осмелилась спуститься вниз и увидела, что мать стоит возле раскрытого шкафа и заново складывает – не слишком аккуратно – простыни, которые она вытащила с верхней полки.

Мать улыбнулась, будто бы ничего и не случилось. Потешно вздохнув, она отошла от разгромленного шкафа и сказала:

– Господи боже. Мне иногда кажется, что нам просто надо запрыгнуть в машину и уехать жить к твоему отцу.

Она скосила глаза на Гарриет.

– Ну? – весело спросила она, будто на праздник ее звала. – И что ты об этом думаешь?

“Она все равно поступит по-своему, – с отчаянием думала Гарриет. – Неважно, что я скажу”.

– Не знаю, как ты, – мать снова принялась складывать простыни, – а я думаю, нам уже пора вспомнить о том, что мы – одна семья, и вести себя соответственно.

– Зачем? – спросила Гарриет, растерянно помолчав.

Услышав от матери про семью, она насторожилась. Обычно отец Гарриет, перед тем как выдвинуть очередное нелепое требование, заводил: “Не забывайте, что мы все тут – одна семья”.

– Ну, тяжело все-таки, – сонно протянула мать, – двух девочек одной воспитывать.

Гарриет поднялась к себе в спальню, уселась на подоконник и стала глядеть в окно. На улице было жарко, пусто. По небу целый день проносились облачка. Вечером, в четыре часа Гарриет отправилась к Эди, уселась у нее на парадном крыльце, подперев кулаком подбородок, и так и сидела до тех пор, пока часов около пяти не вернулась Эди.

Гарриет кинулась к машине. Эди побарабанила по оконному стеклу, улыбнулась. Ее темно-синий костюм уже не казался таким строгим и поизмялся от жары, да вылезла Эди из машины медленно, с трудом разогнувшись. Пока Эди шла к двери, Гарриет скакала вокруг нее и, захлебываясь, рассказывала о том, как мать предложила им перебраться в Нэшвилл, но, к ее превеликому удивлению, Эди, услышав это, только глубоко вздохнула и покачала головой.

– Что ж, – сказала она, – может, так оно и лучше будет.

Гарриет молчала, ждала, что она еще скажет.

– Если твоя мать хочет остаться замужней женщиной, уж ничего не поделаешь, ей придется к этому хоть какие-то усилия прилагать. – Эди остановилась, вздохнула, потом отперла дверь. – Так больше продолжаться не может.

– Но почему-у? – провыла Гарриет.

Эди остановилась, прикрыла глаза – будто у нее голова разболелась.

– Гарриет, он твой отец.

– Но я его не люблю!

– А я люблю, что ли? – огрызнулась Эди. – Но если они хотят и дальше быть мужем и женой, то неплохо бы им и жить хотя бы в одном штате, как думаешь?

Ужаснувшись, Гарриет замолчала, потом сказала:

– Папе все равно. Его все устраивает.

Эди фыркнула:

– Конечно, устраивает.

– А разве ты не будешь по мне скучать? Если мы переедем?

– Не все в жизни получается так, как нам бы того хотелось, – сказала Эди, будто сообщая ей какой-то утешительный, но малоизвестный факт. – Когда ты пойдешь в школу…

“Где? – думала Гарриет. – Здесь или в Теннесси?”

– поднажми на учебу. Это тебя отвлечет.

“Она скоро умрет”, – думала Гарриет, разглядывая руки Эди – с распухшими костяшками, испещренные темно-коричневыми пятнышками, будто птичьи яйца. У Либби руки были схожей формы, но белее, изящнее, с голубыми венками на тыльной стороне ладоней.

Она встряхнулась, подняла голову и, вздрогнув, увидела, что Эди пристально смотрит на нее холодным, оценивающим взглядом.

– Зря ты бросила уроки фортепиано, – сказала она.

– Это Эллисон была! – Гарриет страшно возмущало, когда Эди вот так их путала. – Я не ходила на фортепиано!

– А надо бы. Вот в чем твоя беда, Гарриет, у тебя слишком много свободного времени. Я в твоем возрасте, – продолжала Эди, – ездила верхом, играла на скрипке и сама себе всю одежду шила. Научись ты шить, глядишь, и своему внешнему виду станешь уделять побольше внимания.

– Отвезешь меня к “Напасти”? – вдруг спросила Гарриет.

Эди изумленно на нее взглянула:

– Да там и смотреть не на что.

– Ну, на то место, где он стоял. Пожалуйста! Покажешь, где это? Эди молчала. Она глядела куда-то поверх головы Гарриет отсутствующим взглядом. На дороге, сорвавшись с места, взревела машина, Гарриет оглянулась и увидела, как она, серебристо полыхнув на солнце, исчезла за углом.


– Ошиблись домом, – сказала Эди и чихнула – ап-чхи! – Слава богу. Нет, – она заморгала, вытащила из кармана салфетку, – там, возле “Напасти”, и смотреть больше не на что. Нынешний владелец – фермер, кур разводит, он нас, наверное, даже к тому месту, где дом стоял, не подпустит.

– Почему?

– Потому что он жирный старый мерзавец. Там ничегошеньки не осталось, – она рассеянно похлопала Гарриет по спине. – Ну а теперь беги-ка домой, Эди страсть как хочется поскорее снять каблуки.

– А если они переедут в Нэшвилл, можно я останусь у тебя жить?

– Гарриет! – воскликнула Эди после изумленной паузы. – Ты что же, не хочешь жить с мамой и Эллисон?

– Нет, мэм, – Гарриет внимательно глядела на Эди.

Но Эди только брови вскинула, как будто ее это все позабавило. В своей отвратительно бодрой манере сказала:

– Ох, да пройдет неделя-другая, и ты передумаешь.

У Гарриет в глазах вскипели слезы.

– Не передумаю! – завопила она, обиженно, недовольно помолчав. – Ты всегда так говоришь! Почему? Я знаю, чего я хочу, я никогда не…

– Вот поживем и увидим, – сказала Эди. – Знаешь, я тут недавно читала, как Томас Джефферсон, уже состарившись, писал Джону Адамсу о том, что многое из того, чего он всю жизнь страшился, так и не случилось. “Сколько же горя приносят нам воображаемые беды”. Или что-то в этом роде, – она глянула на часы. – Если тебя это хоть сколько утешит, то, как по мне, твою мать из этого дома торпедой не вышибешь, но это только мое мнение. Ну все, беги-беги, – поторопила она Гарриет, которая сердито глядела на нее покрасневшими глазами.



Едва они завернули за угол, как Дэнни притормозил – возле пресвитерианской церкви.

– Ухтыбожемой, – сказал Фариш. Он шумно задышал. – Это она была?

Дэнни был под таким мощным кайфом, что и слова сказать не мог, кивнул только. Ему отовсюду слышались тихенькие, пугающие звуки: дышали деревья, пели провода, похрустывая, росла трава.

Фариш развернулся, глянул в заднее окно.

– Черт, я ж тебе говорил, отыщи девчонку. Хочешь сказать, что раньше она тебе не глаза не попадалась?

– Нет, – резко ответил Дэнни.

Его аж затрясло от того, как внезапно эта девчонка на них выскочила, он ее и углядел как-то вскользь, краем глаза, как тогда, возле водонапорной башни (хотя про башню он Фаришу сказать не мог, нечего ему было делать возле башни). И вот теперь они петляли по городу без особой цели (меняй маршрут, твердил ему Фариш, всегда выезжай в разное время, поглядывай в зеркало), он завернул за угол и кого же увидел? Девчонку, которая стояла на крыльце.

Отзвуки разного эхо. Дыхание свет движение. На верхушках деревьев поблескивает тысяча зеркал. А старуха кто такая? Когда он сбавил скорость, их взгляды встретились – вспышкой, с растерянным любопытством – она поглядела на него в упор, и глаза у нее были точь-в-точь как у девчонки… На миг все вокруг исчезло.

– Поехали! – Фариш хлопнул по приборной доске, но когда они свернули за угол, Дэнни пришлось остановиться, потому что от кайфа его как-то уж слишком сильно забирало, потому что творилась какая-то чертовщина, какая-то выносящая мозг многоуровневая скоростная экстрасенсорика (эскалаторы ездили вверх-вниз, на каждом этаже крутились диско-шары), и они оба это чувствовали, им и говорить ничего не надо было, Дэнни на Фариша даже взглянуть не мог, потому что знал: оба они думают об одной и той же до ужаса странной штуке, которая с ними приключилась нынче утром, часов в шесть, когда Фариш (который всю ночь не ложился) вошел в комнату в одних трусах и с пакетом молока в руках, и ровно в эту же секунду в телевизоре появился мультяшный бородач в трусах и с пакетом молока.

Фариш остановился – и бородач остановился.

Видишь? спросил Фариш.

Вижу, ответил Дэнни.

Он весь взмок. Они с Фаришем переглянулись. Когда они снова посмотрели в телевизор, там уже была другая картинка.

Они сидели в душной машине, и сердца у них колотились так, что казалось вот-вот – и будет слышен стук.

– Заметил, – вдруг спросил Фариш, – что все грузовики, которые мы по пути сюда видели, были черными?

– Чего?

– Они что-то перевозят. Вот только не знаю, что именно.

Дэнни молчал. С одной стороны, он понимал, что все это чушь собачья, что Фариш просто параноит, но, с другой стороны, что-то в этом было. Вчера ночью звонил телефон – три раза, с интервалом ровно в час, но трубку вешали, не говоря ни слова. Потом Фариш нашел стреляную гильзу на подоконнике в лаборатории. Это вообще как понимать?

А теперь еще и это – девчонка, снова девчонка. Влажная, буйная трава на газоне возле пресвитерианской церкви отливала зеленоватой синевой в тени декоративных елей, извилистые дорожки выложены кирпичом, самшитовые кусты подстрижены, все такое аккуратненькое и блестящее, будто игрушечная железная дорога.

– Я только вот чего понять не могу, кто ж она, черт подери, такая? – спросил Фариш, нашаривая в кармане дозу. – Не надо было тебе ее отпускать.

– Ее Юджин отпустил, не я.

Дэнни пожевал губу. Нет, ему не показалось – после несчастья с Гам девчонка как сквозь землю провалилась, он неделями ее искал, ездил по всему городу. А теперь стоит о ней подумать, стоит о ней только заговорить, как она тут как тут, вспыхивает на горизонте – черные, остриженные, как у китайца, волосы, злобные глаза.

Они оба нюхнули, чуток подуспокоились.

– Кто-то, – Дэнни сделал глубокий вдох, – кто-то поручил этой девчонке за нами шпионить.

Он хоть и под кайфом был, но тотчас же пожалел, что это сказал. Фариш нахмурился.