Непобедимое солнце. Книга 1

— Владыка ночи ждет тебя, — сказал перс, когда мы остались одни.

Владыка ночи. Ну да, один из титулов Лунуса. Мне больше подошла бы владычица, но в Азии Луна была мужчиной. Здесь жарко, подумал я. Доктора будут недовольны.

— Откуда ты знаешь, что он меня ждет?

— У нас есть оракул, — ответил перс. — Владыка ночи говорил с нами. Он сказал, что на Востоке взойдет солнце, и солнце это осветит Карры.

— Странные слова для Владыки ночи, — заметил я. — Зачем ему солнце?

— Без солнца нет ночи. Владыка ночи приветствует тебя как равного.

Это было или лестью, или действительно словами оракула. Я склонялся ко второму.

Про тайную игру Луны и Солнца, про их невозможную связь знали только я и сущность, приходившая в мои сны. Если она и правда была лунным божеством, неважно какого пола, она могла послать мне приглашение через своего жреца. Но точно так же на Востоке могли приветствовать и любого мелкого царька — здесь не скупятся на патоку.

Я не выдал своих чувств. Этому я за последние годы научился в совершенстве.

— Чего ждет от меня Владыка ночи?

— Чего обычно ждут боги от царей? Жертвы, достойной того, кто ее приносит.

Понятно, подумал я. Надо будет отдать их храму часть александрийских трофеев. Но всех деталей местного этикета я не знал.

— Какую жертву обычно приносят Владыке ночи?

— Это зависит от того, чего от него ждут, — ответил жрец. — Если ожидают великого, то и жертва должна быть велика…

Он выразительно округлил глаза.

— Она может быть тайной.

— Тайной? От кого?

— От всех, кроме бога. Когда властители Вавилона приезжали в наш храм, они входили в него со своими доверенными людьми и запечатывали дверь изнутри.

— Ты говоришь о человеческом жертвоприношении? — нахмурился я. — Римскому императору такое не пристало.

— Великому императору пристала великая жертва, — ответил жрец, склоняясь. — Я слышал, император Адриан принес в жертву Антиноя, чтобы продлить свои дни.

— Антиной утонул в Ниле.

Жрец улыбнулся.

— Просто так в Ниле никто не тонет.

— Это сплетни, — сказал я. — Я слышал, что Антиной принес себя в жертву сам. Из любви к императору.

Жрец склонился еще ниже.

— Что делают наши гости, оставаясь в храме, ведомо лишь им и богу. Быть может, некоторые из них сами приносят себя в жертву из любви.

— Но мне не хочется никого убивать при первом же визите к вашему богу.

— Я говорю не об этом, — ответил жрец. — А о том, что между гостем бога и самим богом в нашем храме нет никаких посредников. Они встречаются лично — и мистерия остается в тайне.

— Скажи, я смогу поговорить с божеством?

— Ты сможешь, — кивнул жрец. — Но это не значит, что божество будет разговаривать с тобой так, как ты с ним.

— Как тебя понимать?

— Когда перед нами появляется божество, мы не способны увидеть его как оно есть. Мы думаем, что перед нами человек. Если божество нас замечает, нам чудится, что человек беседует с нами, уделяя разговору все свое внимание. Но для божества это как держать муравья на мизинце одной из бесчисленных рук и глядеть на него одним из бесчисленных глаз. Божество никогда не бывает занято человеком всерьез. Человеку просто так мнится…

Я велел дать ему золота и отправил назад в храм, сказав, что вскоре приеду.

Принести в жертву человека? Сложности здесь нет, хоть одного, хоть легион — но угодно ли это Луне?

Я принял снадобье, навевающее яркие сны, и снова встретил ее. Луна явилась мне в виде юной девушки, похожей на ту, с кем я спал неделю назад, надев на нее обычную для таких случаев маску. Она — я имею в виду девушку — была местной рабыней, худой и смуглой. Такой же явилась мне Луна. Она тоже носила маску, и ее глаза весело смеялись из прорезей.

Мы стояли в саду на плоской крыше вавилонского дома; я понял, что это Вавилон, по синей глазури на городской стене.

Дом был давно покинут, но питаемый акведуком сад не погиб, а, наоборот, разросся и походил на лесную чащу, поднятую на вершину холма. Помню статуи бородатых быков, большой солнечный циферблат, все еще видный сквозь траву, и увитые зеленью качели.


Луна качалась на них, а я играл ей на свирели — во сне я умел это делать очень искусно. Она не прикладывала никаких усилий: качели приводил в движение звук моего инструмента. Но дуть в свирель было утомительно. Я напоминал себе раба с опахалом; память о том, как таких рабов используют матроны, вселяла в меня робкую надежду — но я боялся, что моя надежда, сделавшись заметной, оскорбит божество.

Луна нарушила молчание.

— Скажи, Бассиан, — проговорила она, — чем ты готов заплатить за мою любовь?

Она назвала меня так, как не смел никто — с тех пор как я стал зваться Аврелием Антонином.

— Своей любовью, госпожа, — нашелся я.

Она засмеялась.

— Ты полагаешь, этого хватит?

— Надеюсь, да. Я понимаю, что смертная любовь мелка, но зато у меня ее целое море.

Она засмеялась опять и задумалась, прикоснувшись лбом к веревке качелей. Я не видел ее лица, но шея была нежна и прекрасна. Качели остановились. Я больше не дул в свирель, ожидая ее слов.

— Так кого ты любишь сильнее? — спросила она. — Меня или дочь Артабана?

Она откуда-то знала о моем сватовстве к дочери парфянского царя.

— Я не люблю дочь Артабана совсем, госпожа, — ответил я. — Я просил ее руки, зная, что буду отвергнут. Мне нужен был повод для войны…

Я замолчал, испугавшись, что сказал лишнее.

Среди солдат ходили слухи, будто лунное божество из Карр защищает Парфию от Рима — и именно этому богу Красс обязан своей смертью. Я в это не верил, зная, как далеки боги от земных распрей. Парфия, Рим — что до них богине?

Она тихо кивала, словно слыша мои мысли и соглашаясь с ними.

— Ты так трогательно ищешь нашей встречи, — сказала она наконец, — словно знаешь, чем она обернется.

— Я знаю про любовь все, — ответил я.

— Да, — сказала она. — Но это человеческая любовь. Ты играешь в нее, надевая на своих подружек маски, и думаешь, что приближаешься таким образом ко мне.

— Прости, моя госпожа, если я оскорбил тебя своим нетерпением.

— Нет, ты не оскорбил меня. Ты развлек меня и тронул. Но тебе следует понять, что божественная любовь совсем другого рода, чем человеческая. Она может оказаться для тебя чрезмерной…

— Мой отец хотел, чтобы я походил на Александра, — ответил я. — А тот, говорят, был сыном Зевса. Любовь между человеком и божеством способна принести плод. Мои подданные поклоняются мне как богу. Я же поклоняюсь лишь тебе, моя госпожа… Я раб, мечтающий о твоей улыбке.

Она улыбнулась.

— Хорошо. Но помни, Бассиан, — ты не знаешь, чего ищешь. Поэтому не удивляйся и не ропщи, когда ты это наконец найдешь… А теперь покачай меня опять.

Я заиграл на свирели.

— Нет, — сказала она, — не так. Не дуновением. Покачай меня светом.

На моем лице, должно быть, отразилось недоумение — и тогда она указала на заросший солнечный циферблат.

— Ты уже делал это. Ты знаешь.

Я понял, чего она хочет. Она звала меня к себе — и мы действительно уже делали это прежде.

Бросив свирель, я как бы воспламенился страстью и стал сиянием, которое прорезало ночь. Пока я сжигал себя, госпожа с интересом смотрела на свою тень, возникшую на старой стене. Раньше этой тени не было. Я понял, что доставил ей наслаждение. И тогда счастье охватило меня, сжигая и выжимая досуха…

Когда все кончилось, богиня стала печальной.

— Ты мне мил, — сказала она, — но ты не Солнце.

— А кто Солнце?

— Я найду его сама. Тебя же я возьму к себе, и ты будешь со мною вечно…

Я и сам догадывался, что я не Солнце. Я лишь пировал с ним за одним столом. Но теперь это не играло роли. Богиня любила меня. Она звала.

Я отдал приказ подготовить отряд кавалерии к выезду из Эдессы в Карры. Оденусь неприметно, думал я — в каракаллу. Следовало взять с собой больше солдат. Врага не было рядом, и в первую нашу встречу я собирался побыть с богиней совсем недолго — но император всегда должен помнить о волке, которого держит за уши…





Мы с Фрэнком полетели не в сам Харран — там не было аэропорта — а в соседнюю с ним Урфу. Весь полет я проспала и проснулась только перед самой посадкой.