Сама виновата

Полина подогрела его, налила в кофейное блюдечко и принесла котенку. Тот стал лакать, бестолково качая головой.

– Маленький пушистый комочек зла, – сказала она строго, – сегодня поночуй, а завтра посмотрим.





* * *


Перед началом процесса Ирина обратилась к своим народным заседателям с речью, в которой призвала их забыть о заслугах великого режиссера и по возможности не смотреть в зал, где наверняка будут известные люди. Судят не человека, а его деяние, и, как бы мы ни любили творчество Пахомова, личность жертвы не может быть отягчающим обстоятельством.

Бимиц с Кошкиным не возражали. До начала процесса над Фельдманом они уже рассмотрели несколько дел, и Ирина была ими очень довольна. Спокойные, в меру любопытные, вежливые – редко так везет с заседателями. Если и были у них какие-то разногласия по политическим вопросам, то они выясняли их за пределами суда.

Ирина хотела подъехать к Кошкину, чтобы приходил в гражданском, а то у нее появлялось чувство, будто она командует трибуналом, а потом постеснялась. Человек заслужил, и весь состав суда выглядит солиднее на фоне его погон и орденов.

За годы судейства она выработала в себе привычку не смотреть в зал и не видеть лиц родных и близких. Существовал лишь подсудимый, которому она должна назначить максимально справедливое наказание, не поддаваясь эмоциям, поэтому, выходя в зал, Ирина мысленно выстраивала между участниками процесса и публикой полупроницаемое стекло, сквозь которое люди могли ее видеть, а она их – нет.

Но сегодня не удержалась, с любопытством посмотрела на вдову Пахомова, все еще изумительно красивую, несмотря на годы, женщину. Огромные глаза, четкий профиль, ни грамма лишнего веса… А как элегантно она одета в черное, видно, что траур, но без лишней аффектации. Простое глухое платье-футляр чуть ниже колен. Интересно, вдова его специально шила или было в гардеробе? Господи, о чем она только думает, судья, называется! Она имеет право только соболезновать вдове, и то без фанатизма. Мелькнуло еще несколько знакомых по фильмам лиц, но они сидели в середине зала, а рядом с вдовой и дочерью, тоже красивой дамой, но не такой выразительной, как мать, расположились вальяжные мужчины, одетые не просто в импортные шмотки, но по-настоящему элегантно, так что их можно было бы принять за иностранцев. Присутствовали журналисты, в том числе и с телевидения. Что ж, народ вправе знать, как у нас работает правосудие.

Ирина не собиралась выгонять представителей прессы, но специально назначила первое заседание на вечер пятницы: они успеют только на предварительную часть, малоинформативную, но достаточную для бравурных и кровожадных репортажей. Журналисты увидят, что суд – это скучная и кропотливая работа, и на продолжение процесса в понедельник, даст бог, уже не явятся.

В культурном бомонде совершенно терялись близкие подсудимого. Ирина поежилась, представив, что он должен сейчас чувствовать, один несчастный парень против целого зала влиятельных людей.

Тем не менее Фельдман держался спокойно и с достоинством, разве что говорил о своем преступлении слишком гладко, как по книге, но с другой стороны, у него было время подготовиться.

Ирина вздохнула. Жаль, что у нас нельзя заключить сделку с правосудием, как в проклятой Америке. «Виноват?» – «Виноват!» – «Пять лет устроит?» – «Давайте!» – «О'кей, дело закрыто».

Но мы в СССР живем, так что сидите, Ирина Андреевна, до победного конца, исследуйте доказательства того, что вам и так предельно ясно.

Когда Фельдман сказал, что не собирался никого убивать и все вышло случайно, по залу прокатилась волна возмущения, кто-то крикнул: «Хулиганье», вдова поднесла к глазам носовой платок, и вообще публика как-то встрепенулась, загомонила.

Ирина постучала по столу:

– Товарищи, товарищи! Соблюдайте порядок! Выкрики с мест только мешают отправлению правосудия.

Люди успокоились, но не сразу, только когда она пригрозила выводить нарушителей из зала.

Когда Ирина увидела Поплавскую, самообладание немного ей изменило. Она так надеялась, что Полина не придет, ведь самые унылые обыватели плевали на повестки в суд, а тут целая поэтесса! Ах, не ждала Ирина от нее такой законопослушности!

Интересно, знает ли она, что судья – жена Кирилла?

Ирина поморщилась. Все же Полина – очень красивая девушка, чем-то похожая на молодую Ахматову, а если оденется поярче и откажется от образа утопленницы, то будет просто глаз не оторвать. Но и так, наверное, нравится она мужчинам, томная, загадочная, не то что Ирина – жизнерадостный колобок…

Что чувствовал Кирилл, когда Поплавская вешалась ему на шею?

Да уж, самое время задуматься об этом посреди судебного заседания!

Тряхнув головой, Ирина вернулась к порядку исследования доказательств. Старый врач с работы Фельдмана, приехавший характеризовать личность подсудимого, просил ее дать выступить в самом начале, потому что ему надо вернуться в больницу как можно скорее. Что ж, Ирина не видела причин отказать. Зато Полину она задвинула в самый конец списка свидетелей просто потому, что пока не выступили, свидетели в зал суда не допускаются, зато после дачи показаний – сколько угодно, а Ирина чувствовала, что чем меньше она будет видеть одухотворенное лицо поэтессы, тем лучше.

Что-то подсказывало ей, что Полина не уйдет, а будет сидеть до последнего, смаковать победу над врагом.

Пока решили все процедурные вопросы, рабочий день подошел к концу. Ирине очень хотелось домой, к семье, да и молоко подходило, но врача надо заслушать сегодня.

Оказавшись на свидетельском месте, дед заявил, что Семен Яковлевич – прекрасный специалист, не только эрудированный, но и дисциплинированный и непьющий, что немаловажно. Он – единственный хирург на район, поэтому в любую секунду должен быть доступен и соображать. Опыта маловато, да, но Фельдман за время работы не сделал ни одной существенной ошибки. В общем, местное население молится на молодого специалиста, и если возможно дать ему условное наказание, то необходимо это сделать не столько из жалости, сколько потому, что работать некому.

– Не знаю прямо, что дальше будет, – развел руками старик, – молодежь в нашу глухомань не едет, а мне помирать пора, в уютном гробике уже лежать, а теперь что я должен делать? Жить, пока он с зоны не откинется, или на каждый аппендицит из могилы вылезать? Так вы уж, товарищи судьи, дайте ему условно. Поверьте, у нас жизнь не многим лучше, чем в лагере.

Старый врач так хорошо отзывался о подсудимом, что Ирина пожалела о своем решении выслушать его в начале. Лучше бы перед прениями, чтобы хорошее впечатление было более свежим.

Может, действительно дать условно? Судья имеет право назначать ниже нижнего. Если он так нужен в этой деревне, почему бы и нет? Друзья и соратники Пахомова будут в ярости, но у них есть возможность обратиться к лучшим докторам при малейшем недомогании, они просто не знают, что такое «нет врача». А деревенские в курсе… Не так давно у нее самой был аппендицит, и Ирина помнила, как плохо себя чувствовала, но ее быстро отвезли на «Скорой помощи» в больницу и сделали операцию, а если бы она заболела, находясь в той глухомани, где имел счастье трудиться Фельдман? Доктора нет, надо ехать за сорок километров в ЦРБ, последний автобус ушел час назад, водитель единственного на деревню автомобиля в дымину пьян, телефон то ли работает, то ли нет, а «Скорая» где-то заблудилась и будет только утром. Может быть. Так что доберется до медицинской помощи она уже с перитонитом.

Получается, она наказывает не только Фельдмана, но и ни в чем не повинных жителей района. Да уж, диалектика…

Ирина хотела уже закрывать заседание, но тут неожиданно вмешался Бимиц:

– У меня вопрос к подсудимому, можно?

– Пожалуйста, – сухо кивнула Ирина и демонстративно взглянула на часы. Может, заседателям торопиться некуда, а у нее полная грудь молока и муж, обалдевший от домашних хлопот.

– Я так понял, что вы должны находиться в пределах видимости даже в нерабочие часы?

– Совершенно верно.


– А если вам куда-то надо?

Семен Яковлевич пожал плечами и сказал, что это согласовывается с главврачом.

– И вы хотите сказать, что поехали просто поговорить с Пахомовым.

– Не просто хочу, а так и сказал.

Бимиц усмехнулся:

– А какая в этом была такая острая необходимость?

– В смысле?

– Почему вдруг надо было сорваться с места и ехать высказывать наболевшее?

– Почему вдруг?

– Не логичнее ли было совместить это с каким-нибудь другим делом в Ленинграде? Если каждая ваша отлучка – это проблема, а вы – дисциплинированный и ответственный врач, то что заставило вас сорваться на ночь глядя?

Ирина заметила, что подсудимый, до этого державшийся спокойно, явно занервничал. Он сцепил руки в замок, захрустел пальцами, потом быстро завел их за спину, сглотнул.

– Ну вот так… – пробормотал он после долгой паузы, – накатило.

– То есть терпели-терпели и внезапно совершенно на ровном месте так возненавидели Пахомова, что наплевали на врачебный долг и помчались выяснять отношения?

– А почему вас это удивляет?

Бимиц пожал могучими плечами:

– Хотя бы потому, что только что я слышал, какой вы ответственный человек.

– И то правда, – встрял Кошкин, – хороший хирург обязан управлять своими эмоциями, а вас товарищ характеризовал именно как хорошего специалиста.

Фельдман махнул рукой:

– Да вам какая разница? Я предупредил акушера-гинеколога, чтоб вы знали.

Кошкин, и так сидевший с идеально прямой спиной, приосанился:

– Вы оставили свой пост! – заявил он с пафосом. – И нам нужно знать, какие причины побудили вас это сделать!

– Никакой не пост, а устная договоренность, – огрызнулся Фельдман, – восьмичасовой рабочий день, на минуточку, никто не отменял, и крепостное право для врачей еще не вернули, по крайней мере официально, так и не смотрите на меня как на дезертира.

– Устная или нет, а раньше вы ее не нарушали.

Фельдман нахмурился:

– Ладно, допустим, в тот вечер показывали кинопанораму про Пахомова, и мне стало обидно… Он там, я здесь. Вы понимаете?

Бимиц с Кошкиным переглянулись и пожали плечами. Ирина спросила, есть ли еще вопросы, и, услышав, что нет, быстро закрыла заседание.

По дороге домой она думала, что Фельдман совершил глупость и Ольга Маркина будет дура, если за это не ухватится, чтобы требовать сурового наказания. Одно дело – просто едешь поговорить, возможно, извиниться и просить, чтобы Пахомов снял свое проклятие, то есть больше не препятствовал трудоустройству в Ленинграде, и совсем другое – когда выясняется, что ты мчался к режиссеру, обуянный яростью и жаждой мести, практически в остром психозе, вызванном созерцанием успеха врага. Тут обвинитель спокойно может настаивать, что товарищ ехал именно убивать.

Весь вопрос, так ли было на самом деле? Похоже, что да. Время старта Фельдмана из деревни примерно совпадает с временем выхода программы в эфир.

Так всегда – терпишь, терпишь, а последней каплей становится какая-нибудь мелочь.





* * *


Полина понимала, что в суде ее ничего хорошего не ждет. Зрелище этого идиота Фельдмана на скамье подсудимых никакого удовольствия не доставит – она достаточно расквиталась с ним, когда заставила Василия Матвеевича разрушить его карьеру, а больше он ничем ее не обижал. Укокошил Пахомова, так туда старому козлу и дорога, и если уж на то пошло, то это Семен может торжествовать над ней, а не она над ним. Фельдман лишил ее покровителя, оставил без будущего, то есть отомстил сполна. Он победил, а что сидит в тюрьме, а она свободна, не меняет положения дел.

Чего она боялась по-настоящему, так это встречи с женой Пахомова и его прихвостнями. Чем ласковее они улыбались ей раньше, тем более презрительные взгляды станут метать теперь.

Представив высокомерную рожу Пахомовой, Полина почти решила никуда не идти, но в последний момент оделась и, оставив Комку Зла блюдечко с молоком и мисочку с куриным фаршем, отправилась в суд.

К счастью, опасения ее оказались напрасны, людям было не до нее. Они наперебой, будто на поминках, выражали соболезнования вдове, выпендривались перед журналистами, а поскольку Полина держалась в тени, ее никто не заметил.

Немножко было неловко, когда проверяли явку свидетелей, но в фокусе всеобщего внимания она оказалась лишь на секунду, а потом ее выдворили из зала, и девушка-секретарь сказала, что сегодня точно не вызовут и до понедельника Полина может быть свободна.