Сама виновата

Она сразу уехала домой.

Суд произвел на Полину тяжелое впечатление. Интересно, есть ли среди всей этой толпы хоть один, что искренне переживает утрату? Дочка только если, да и то вряд ли, Василий Матвеевич был не очень внимательным отцом. У жены все силы наверняка уходят на удержание скорбной мины, а ей хочется ликовать и радоваться. Друзья и соратники алчно потирают ручки – умер мастодонт киноискусства, освободив территорию, которую срочно надо поделить.

Только вовсе не это вызывало тоску. Мучителен был вид подсудимого Фельдмана, именно воспоминание о нем не давало Полине покоя. Перед началом заседания к нему подошла женщина, такая же щуплая, как он, и такой же бледно-рыжей масти, наверное, сестра или тетка. Она очень напомнила Полине Наталью Моисеевну, и воспоминание оказалось тяжелым.

Женщина выглядела ужасно: истощенная, осунувшаяся, она суетливо гладила Фельдмана по руке, пока конвоир ее не прогнал. Тогда она съежилась в уголке в первом ряду, поближе к скамье подсудимых, и стала плакать, а остальные демонстративно обходили ее по широкой дуге и не садились рядом, хоть зал был битком набит. Только старый врач ее поддержал.

Полина вдруг почувствовала, что тоже хочет сесть возле этой женщины, но понимала, что та воспримет это как оскорбление. Ведь ничего бы не случилось, если бы не Полина.

То есть абсолютно ничего.

В суде Полина эту мысль прогнала, а дома не удалось, и она почувствовала себя будто голой на морозе.

Комок Зла завозился, запищал, и Полина поскорее отнесла его в туалет, где устроила лоток из старой фотографической кюветы.

«Да ну, ни в чем я не виновата! – отмахнулась она. – Если это у него в крови, так грохнул бы он кого-нибудь другого рано или поздно! Человек просто не умеет держать себя в руках, при чем тут я?»

Но противный внутренний голос шептал, что очень даже при чем. Если бы не она, то Наталья Моисеевна до сих пор работала бы редактором, а Семен – учился в аспирантуре, и эта его тетя или сестра тоже была бы счастлива и довольна жизнью.

Полина пыталась возражать этому голосу, что она все делала правильно, всего лишь защищалась и воздавала по заслугам. Она никого не обидела просто так, из прихоти, и вообще… Никто не заставлял Наталью Моисеевну увольняться в ответ на справедливую критику Полины. Чуть-чуть резковатую, может быть, но только чуть-чуть.

Или она должна была проглотить оскорбления пьяного Семена? С чего бы вдруг?

Нет, она ни в чем не виновата ни перед кем.

Полина легла на диван. Галопом примчался Комок Зла, его всегда переполняла энергия после того, как сходит в туалет.

Она немного поиграла с ним кисточкой от шторы, потом он погонял по комнате конфетный фантик, а в конце концов запрыгнул ей на грудь и замурчал.

– Ты думаешь, что я хорошая? – спросила Полина. – Но это, кажется, не так.

Она прикрыла глаза, и внезапно всплыло детское воспоминание, такое давнее и зыбкое, что Полина удивилась, откуда оно взялось. Вечер ранней осени, она сидит у папы на коленях и смотрит, как он набрасывает эскизы для своего фильма. Вдруг звонок – это подгулявший друг отца из автомата. Он проспал свою остановку, вышел неизвестно где и спрашивает, как ему выбираться. Папа тогда сказал: «Если ты не знаешь, где находишься, то я не могу подсказать, куда тебе идти».

Потом, кажется, товарищ сориентировался на местности, и папа дал ему маршрут, но суть не в этом.

Кажется, этот незначительный эпизод остался в памяти не случайно. Если не знаешь, где ты есть, то не поймешь, как попасть туда, куда хочешь.

Пока она не узнает, кто она такая, не поймет, как жить дальше.





* * *


Ольга не торопилась домой, сидела в прокурорской, делая вид, что изучает бумаги, пока здание не опустело.

Без людей все стало пустым и гулким, лампы на потолке недружелюбно мигали, а шаги разносились далеко по коридору.

Ольга зашла в туалет и посмотрелась в зеркало. Утром она тщательно подготовилась к процессу, отпарила мундир через влажную тряпочку, сделала прическу и накрасилась, но после долгого рабочего дня выглядела помятой и уставшей и чувствовала себя такой.

Странный процесс, в нем одновременно все понятно и не ясно абсолютно ничего. Вернее, не так, вздохнула Ольга, убирая уголком носового платка чуть размазавшуюся тушь, мотив известен и подтвержден, и сам по себе убедителен, но в сочетании с личностью подсудимого выглядит совершенно идиотским. Почему у доктора на ровном месте пригорело? Ну посмотрел кинопанораму, так мало ли Пахомова в телевизоре? Как ни включишь, так наткнешься. Или его фильм показывают, или интервью, или молодое дарование сообщит, что обязано мэтру по гроб жизни.

На пороге появилась женщина в синем халате и многозначительно кашлянула.

– Извините, – пробормотала Ольга и побежала одеваться. Действительно, пора уходить, если она не хочет, чтобы ее заперли тут до утра.

Она, конечно, не Чезаре Ломброзо и не умеет по внешности определять, кто хороший, кто плохой, но ей-богу, Семен Яковлевич Фельдман не похож на убийцу-мстителя. Хороший мальчик из хорошей семьи… Кстати, о семье. Почему только сегодня выяснилось, что у него есть старшая сестра? В деле о ней ни единого упоминания, и это странно. Дотошный следователь раскопал истинную причину конфликта с Пахомовым, а о родственниках даже не спросил?

Хотя оно, в общем, и ни к чему. Алиби ему не надо обеспечивать, мотив ясен, зачем дергать родственников, которые и так в стрессе? Маленькая недоработочка, но не повод для замечания следователю. Ольга вышла на улицу. С неба летели мокрые липкие хлопья снега, под ногами – каша, но домой так не хочется, что она все равно пойдет до метро пешком.

Придет поздно и попытается зачать ребенка, и, может, в этот раз все сложится удачно. Ольга не верила в бога, но в последнее время надеялась, что существует какая-нибудь высшая сила, которая сжалится над ней и наконец даст то, чего она так страстно хочет. Знакомые женщины на ушко советовали ей съездить в такой-то монастырь, приложиться к такой-то иконе и приводили примеры, как у пары десять лет не было детей, а как сходили на богомолье, так начали рожать – не могли остановиться.

Ольга сначала смеялась, говорила, что это мракобесие, а теперь, после долгих безуспешных попыток, готова была идти куда угодно, хоть к чудотворной иконе, хоть в крестовый поход.

Сегодня председатель суда поймал ее, завел в уголочек и, ласково улыбаясь, попросил, чтобы она не обижала судью, ибо та – кормящая мать. Ольга знала, что завидовать нехорошо, но все же тягостно было целый день видеть перед собой женщину, одаренную счастьем материнства. Она притворялась сама перед собой, что искренне рада за судью, а думать могла только об одном – почему Ирине все, а ей – ничего. Чем она хуже?

Ольга злилась и на Ирину, и на себя саму, что не может быть великодушной, и эти противные бесполезные мысли выматывали ее, не давали сосредоточиться на процессе.

Впрочем, какая разница? Ирина Андреевна – судья грамотная, дотошная, и, похоже, материнство не слишком отразилось на ее интеллекте. Вела процесс безупречно, так что Ольга, может, и рада бы придраться, да не к чему. Формальности соблюдены, и это главное. Фельдман что-то темнит, недоговаривает, но это его личное дело. Свое он все равно получит.

Миновав самый ветреный участок пути вдоль набережной, Ольга хотела свернуть на улицу Пестеля, но тут ее неожиданно окликнула какая-то женщина.


Ольга присмотрелась, но в сумерках, сквозь густой снег, лицо было не разглядеть.

– Я сегодня была в суде, – сказала женщина тихо.

Ольга неопределенно кивнула. Сегодня в суде было много народу, и она не запомнила лиц.

Из-за плохой погоды люди шли быстро, почти бежали, толкали их, как досадное препятствие, и женщина сказала «я вас провожу» так уверенно, что Ольга неожиданно для себя согласилась.

Взявшись под руки, как подруги, они быстро зашагали к метро. Ольга искоса поглядывала на свою спутницу. Это была высокая статная женщина, одетая очень просто, но добротно и по погоде. В сумерках и из-за капюшона, надетого поверх вязаной шапки, трудно было понять, молода ли она и красива ли, и это немного тревожило. «Будто с призраком общаешься!» – усмехнулась Ольга.

– Семен ни в чем не виноват, – сказала женщина, и Ольга пожалела, что позволила ей идти рядом. Вдруг сумасшедшая?

Она осторожно высвободила руку.

– Не волнуйтесь, я не собираюсь нападать на вас, просто такая ситуация… Я хотела дать показания, но Семен категорически запретил мне это делать.

– Послушайте, – Ольга пыталась говорить мягко, – в том, что Фельдман лишил жизни Пахомова, сомнений ни у кого нет. Его чистосердечное признание подкреплено весомыми доказательствами, и он сам ни разу от своих слов не отказался. С этим вы согласны?

– Да, все так, только я знаю очень важную вещь… В частности, почему он понесся к Пахомову на ночь глядя.

– И вы хотите рассказать на суде эту вещь?

– Нет! Да! Не знаю…

Они дошли до арки в высоком сером доме и завернули в нее. Здесь оказалось сухо, ветер не задувал, а над головами покачивался большой чугунный фонарь с молочно-белыми стеклами, но арка освещалась только тусклой лампочкой, горящей над входом в дворницкую.

Женщина подошла к огоньку, сняла капюшон, и Ольга разглядела, что ей лет тридцать с небольшим, и она красива яркой здоровой красотой в духе Нонны Мордюковой.

– Я не знаю, имею ли право говорить публично, после того как Сеня запретил. Может, я его спасу, а он не хочет, чтобы его спасали такой ценой. Ольга Ильинична, я правда не знаю, что делать.

Ольга пожала плечами:

– Разговорчики в подворотне его точно не спасут. Если вы хотите дать официальные показания, вам нужно было идти к следователю…

– Я была.

– И?

– И Семен решил, что лучше пусть будет так, что я не была.

Ольга вздохнула. Ей было жаль эту женщину. Дилемма непростая – сделать так, как я считаю лучше для тебя, или пассивно смотреть, как близкий человек себя губит.

– А ваши показания докажут, что Пахомова убил кто-то другой? – мягко спросила она.

Женщина отрицательно покачала головой:

– Нет, я знаю, что это сделал он.

– Тогда вам лучше исполнить волю вашего товарища. Что бы там у вас ни было, а Семен Яковлевич свое получит. Я вам по секрету скажу, что и так много факторов в его пользу, и я не собираюсь настаивать на максимальном наказании.

Ольга улыбнулась и собралась идти дальше к метро, по возможности одна. Не нужен ей новый свидетель, не заявленный на суд и вообще никак не отмеченный в уголовном деле. Это лишние бумаги, волокита, ну к черту… А если вдруг тетка сообщит что-то реально важное, что перевернет всю концепцию обвинения? Это что ж, на доследование отправлять? И кто получит по мозгам за это? Следователь, конечно, но и ей тоже прилетит. Нет, срывать покровы с тайны нужно до определенного предела.

Получит Фельдман семь лет, освободится через четыре с половиной. Меньше времени потратит на искупление вины, чем в институте учился.

Женщина вдруг заступила ей дорогу:

– Он поехал к Пахомову, потому что я сказала ему, за что моего мужа перевели в участковые.

– Что, простите?

– Мой муж Феликс Константинович Волков, – сказала женщина с нажимом, – вы его не знаете?

Ольга покачала головой.

– Ну так узнайте у своих товарищей, за что его перевели из оперов в участковые, только аккуратно. Не каждый вам расскажет правду.

Ольга поежилась. Похоже, женщина действительно сошла с ума. За что перевели?

Пил беспробудно, да и все, и только параноики видят в этом мировые заговоры и страшные тайны. Может, она и Фельдмана-то не знает, а просто ходит в суд и привязывается ко всем подряд.

Она поскорее вышла из арки на людную улицу. Женщина сказала: «Всего хорошего, в понедельник увидимся!» – и быстро перешла на другую сторону.

Ольга поспешила домой.