Сияние

Я ваши глаза и уши на Луне – я всё вижу и слышу! И что же я услышал и увидел в субботу?

Ну, вы уже знаете, верные мои читатели, что мистер Персиваль Анк получил категорический отказ от американцев, когда попытался проскочить в захолустье Солнечной системы, чтобы снять свою готическую чепуховину в декорациях настоящих руин Прозерпины. Люди так забавно относятся к трагедиям! И что же сделал наш Король Серебряного Экрана? Он построил Плутон на Луне. Совершенно верно, весь этот совершенно секретный шум и гам посреди Эндимионовых равнин за Городом Кузнечика, все эти грузовики, выезжающие из ворот «Вираго», всё ворчание и рычание, которое раздавалось в офисах «Оксблад» и «Плантагенет»? Всё это было ради того, чтобы состряпать свой собственный Плутон. О, его уже не будет ко времени, когда вы это прочитаете – целлулоид, знаете ли, хрупкая вещь, – но он станет жить вечно на киноэкранах начиная с осени. Камера пожирает мир: обводит его своим взглядом и всё подряд засасывает в Страну Синематографа.

Но в субботу, о, в субботу – мы все танцевали чарльстон на утопающих в ночи берегах Плутона! Мы пили гранатовый дым из витражных бокалов и втискивались в бумажные наряды бизонов, раскиданные по парусиновым ледникам, как праздничные шляпы. Весь вечер нам играл Мики Халл собственной персоной, со своим оркестром из двадцати музыкантов. Мисс Мэри Пеллам, к 9 часам вечера, наполовину выскользнув из платья, сорвала овации, исполнив «На Венере дождей не бывает». Мики Х. выдал «Я оставил своё сердце на Галимеде», и, поверьте мне, в зале не осталось человека с сухими глазами.

Но я забегаю вперёд.

Наш хозяин соорудил из павильона лабиринт – задники и декорации расставили так, что гости вечеринки самым натуральным образом заблудились, погрузившись в спутанный мир марки «Анк» – «Патентованный растворимый Плутон – просто добавь камеры!» Внутренние стены – все с нарисованными окнами и настоящими занавесками, канделябрами и каминными досками, за которыми прятались рычаги, открывающие выходы к потайным лестницам, – стояли под углом в девяносто градусов к просторным пейзажам мёрзлой плутоновской тундры: скачут дикие бизоны с серебряными хвостами, над головой висит огромный и мрачный Харон, покрытый таким количеством блёсток, что их бы хватило, по моим предположениям, на весь остров Мадагаскар. Руины Прозерпины убрали, чтобы освободить место для декораций города во всей его безудержной высоте. Никто не мог отыскать дорогу; мы натыкались друг на друга и хихикали, как дети на пижамной вечеринке. По всем углам лабиринта были натыканы запасы выпивки и деликатесов – обычно перевёрнутые и рассыпанные к тому моменту, когда я их обнаруживал. Но все дороги вели к Анку, и извилистые, кружные пути в конце концов закончились у величественной главной сцены, где циклопический ледяной дракон – марионетка Толмаджа Брейса – обвернулся вокруг оркестра Мики Халла. Перед сценой простирался бальный зал с полом цвета крови. От красного у меня решительно заболели глаза, после нежных серебристого, чёрного, серого и белого.

И кого же я увидел на танцевальной площадке, если не мускулистого «золотого мальчика» студии «Каприкорн» – Тада Иригарея, который подкатывал к Мэри П., текущей миссис Анк! Не то чтобы парню сопутствовал успех. А это у нас кто? Старина Вадси милуется с Ричардом Бореалем возле сотканного из света и тени вампирского пристанища, ты смотри-ка! Quel scandale… точнее, был бы скандал, не расскажи я вам об этом ещё несколько месяцев назад. Наши ведущие актриса и актёр, мисс Аннабелль Огэст и мистер Хартфорд Крейн, грандиозно поцеловались на публике, но в бар отправились по отдельности, тыльной стороной ладони вытирая рот. Птички напели, что эти двое детишек не выносят друг друга, и Анни ищет способ удрать к «Каприкорн» под крылышко к Таду – но кто же отпустит в свободный полёт такую голубку? Чую, близится стычка, так что задрайте все люки и придерживайте шляпы.

Руководил приёмом сам Перси в лихом зелёном костюме, столь непривычном для монохромной путаницы, что царит во владениях «Вираго»! И не думаю, что мне померещились косые взгляды, которые он бросал на милую балерину, знакомую нам по кордебалетам Города Кузнечика. Я в таких вещах не ошибаюсь.

Что меня больше встревожило, так это маленькая – всего-то десять лет – Северин Анк, которая шныряла по лабиринту проворнее любого из нас, исчезала за декорациями и притаскивала оттуда водку и каллистянский бурбон, словно маленькая злая фея, негодница, незаконная дочь Пака. К полуночи её нашли свернувшейся клубочком на массивной морде марионетки, ледяного дракона, который сыграл в фильме столь заметную роль; пальчики она запустила в жестяные усы, ножки в чулках спрятала под нижней юбкой, а в кулаке сжимала хрустальный распылитель с эф-юном. Она не первый ребёнок, который отправился этой дорогой на нашем Острове Удовольствий, плывущем в небесах, но у меня всё равно защемило сердце.

Когда суматоха улеглась и закончились запасы конфетти, бедняжка резко проснулась и обнаружила, что осталась одна, если не считать меня и нескольких официантов, которые наводили порядок. Она забралась повыше на голову этого покрытого блёстками монстра, встала на цыпочки, окружённая ярмарочной версией Плутона, руинами, гостиной и ледниками, и начала жалобно кричать: «Папа! Папа!»

И на миг – держу пари, единственный миг за всё время съёмок «Прозерпины» – я ощутил, что стою на настоящем Плутоне; прямо там, в конце всего, в ужасном холоде и пустоте очень настоящего и очень мёртвого города, от которого остался только призрачный голос, который кричит в ночь одно и то же слово, опять и опять, но никто ему не отвечает.

Элджернон Б.,

главный редактор





«Тёмно-синий дьявол» «Человек в малахитовой маске»: Убийство Гонзаго




25 февраля 1962 г.

Половина четвёртого утра, Сетебос-холл



Рука моя дрожит, когда я пытаюсь записать всё, что приключилось со мною этой ночью. Лампа угасает, отбрасывая похожие на кляксы тени на костяшки моих пальцев, моё перо, мои страницы. В этом доме слышатся звуки… звуки, которые я едва ли возьмусь описывать. Я мог бы назвать их «завываниями», но нет в этом одиноком слове ничего достаточно кровавого и примитивного, способного вобрать в себя то, что терзает мой слух. Возможно, знай я нужное слово на санскрите, древнем прародителе всех языков, оно бы подошло.

Теперь я понимаю: то, что случилось в моём присутствии в тронном зале Короля Плутона, случается каждую ночь – это представление, которое повторяется, словно заевшая пластинка, словно церковный колокол. Устроили его не ради моего блага; я был там случаен. Оно не изменяется; Король держит при себе деревянный молоток, изукрашенный лентами, словно майское дерево, и этой страшной колотушкой наказывает любую импровизацию или отклонение проворно и жестоко. Я собственными глазами видел, как на девушку, которая по ошибке спела слово «мучение», обрушились удары молотка, пока она не исправилась, плача: «Учение, учение, я хотела сказать – учение!»

Хватит, хватит. Анхис, хватит. Должно существовать некое успокоение в описании событий, иначе зачем люди рассказывают друг другу истории? Чтобы исцелить, чтобы смягчить, вот единственная цель изречённого слова.

Мы с Цитерой этим вечером были почётными гостями на ужине. Мы не предполагали, что случится нечто непристойное – по крайней мере, более непристойное, чем заурядный вторник на этой отвратительной планете. Нарядились мы соответствующим образом, в чёрные костюмы, которые не располагали к легкомысленным занятиям. Даже я сумел напустить на себя вид профессиональный, беспристрастный и важный, возможно, с лёгким намёком на способность внушать страх. Я льщу себе, воображая, что способен выдать такую комбинацию в редких случаях. Цитера взяла меня за руку без обычного неприязненного вздоха – неизменного, но почти различимого лишь для того, кто провёл с нею три месяца в одной каюте. Вздох этот выражает несогласие с моими действиями и мягкое отвращение. Но сегодня она его сдержала, так что, вероятно, я выглядел весьма прилично. Я накрыл её руку своей и прошептал:

– Цитера, не теряй бдительность вблизи Варелы. Кого бы он ни изображал из себя здесь, он… плохой человек. – Я даже самому себе показался испуганным ребёнком. Я именно таким и был в последний раз, когда мне случилось оказаться запертым в одной комнате с осветителем из съёмочной группы Северин Анк. Я боялся всего, но его – особенно, его пристального взгляда, его жутких огней в чёрных ящиках, которые он собрал вокруг себя, словно выстроив из них стены тюрьмы.

– Ты в своих заметках ничего о нём не рассказал, – ответила она, приостановившись у дверей наших совмещённых покоев. – Пренебрег какими-то сведениями, утаив их от меня?

Я закрыл глаза. Из-под гнёта долгих лет пьянства и кое-чего похуже выплыли образы и достигли поверхности: столовая «Моллюска», люди плачут, мужчины и женщины кричат, доктор с жёлтыми руками, пистолет, который никому не принадлежит… дым – стигийский, ненормальный дым с ужасным привкусом – но это был дым без огня… так много света, так много света! А потом мужские кулаки – кулаки Максимо – бьют меня снова и снова, его ботинок с хрустом опускается на мою уродливую руку…

Я зашатался. Цитера помогла мне устоять на ногах, в её глазах под золотой маской отразилась неподдельная тревога. Какое чудо. Выходит, она всё же волновалась за меня.

– На Венере я не запомнил о нём ничего, за исключением запаха – он уделял личной гигиене больше внимания, чем остальные. Даже от Северин по утрам неприятно попахивало, а вот Варела… он всегда источал аромат мыла. Но… на корабле, по пути домой. Он меня избил; велел помалкивать. Никому не говорить, если сумею. И показал мне воздушный шлюз. Спросил, нравится ли. Каждый день спрашивал. Я сбежал от него…

Но на Венере было кое-что ещё. На фотографиях, в документах, в моей собственной памяти оно плясало у самого края пропасти, к которой мой мозг не смел приблизиться.

Компаньонка протянула мне стакан её собственного бренди – каллистянского, которое она, должно быть, прятала от меня на корабле; я почувствовал, как возвращаются силы. Возможно, вся сила, которой я когда-то обладал, происходила из бутылки, из распылителя, из шприца. Без них я одинок.

– Ты уже не ребёнок, Анхис. Он не может тебе навредить. А мне и подавно. Могу тебя заверить, я одним взглядом осаживала мужчин куда более отважных, чем какая-то пропитанная алкоголем театральная крыса.

Как добра была она со мной в тот раз. Понятия не имею, что на неё нашло. Возможно, она плохо себя чувствовала. Если бы мы только знали.

Появились Боцман и Мореход, опять безумно молчаливые и в своих безумных масках, и отвели нас в столовую. Там уже был накрыт длинный чёрный стол, ломился от чудесных яств, земных яств: зажаренные до блестящей корочки индюшки и гуси, тарелки зелёных овощей, украшенных сладкими орехами и маслом, хлеб, источающий пар, шампанское, холодный вишнёвый суп, пироги с тыквой – всё настолько безупречное, словно приготовленное какой-нибудь почтенной дамой из Сент-Луиса в её скромной кухне. Весельчаки уже сидели за столом, разговаривали, смеялись, даже пели, словно их ничто в целом мире не тревожило. Мы заняли свои места за дальним концом банкетного стола. За противоположным концом сидел Максимо Варела, великий осветитель, Безумный Король Плутона. Его костюм не сильно отличался от наших – но лицо скрывала всё та же неприятная, зловещая маска, изображающая Северин.

Мы ели, но еда не насыщала. Индюшка, гусиная подлива, брокколи и брюссельская капуста на вкус казались одинаковыми, и аромат их не был сильней, чем аромат цветов инфанты: сладкий, сложный, но едва ли сравнимый с ароматом ноги ягнёнка, каким я его помнил. Никто с нами не разговаривал; они вели себя так, словно мы были совершенно невидимы, тянулись мимо нас за добавкой, пинали под столом наши голени. Я искал взглядом глаза Варелы, чтобы сравнить их с глазами человека в моих воспоминаниях – того, кто прижал моё плечо одним ботинком, в то время как каблуком другого давил мою кисть. Но видел я лишь пластиковое лицо Северин Анк, невыразительное и сбивающее с толку.

Затем вся компания проследовала в тёмный зал, примыкающий к обеденному. В их глазах шевелился неподдельный страх. Нас до мозга костей встревожило, насколько голым выглядело помещение – голые стены, ни звука, ни света, и ничего, заслуживающего охраны. Гиену человеческого сердца выпустили на свободу в комнатах этого дворца. Я предложил Цитере руку, но она отказалась.

– Меня не твой комфорт заботит, – пробормотал я, и она одарила меня тем сердитым взглядом, который я хорошо изучил на борту корабля.

Ну ладно. Ощущая дискомфорт, мы вошли в эту комнату без света, широкую и достаточно длинную для того, чтобы сквозняки и эхо играли здесь роли жутких, невидимых хозяев. Я ощущал движения тел, слышал шелест ткани, мягкие удары предметов, но ничто не имело имени или формы; ничто ещё не было собой. Наконец забрезжил свет, как будто пришла заря: он был едва заметным, если не считать некий красноватый оттенок, проступивший вокруг. Потрясённый, я услышал шум океанского прибоя. Обозначились резкие тени – тени из мелового периода, с широкими папоротниковыми ветвями и стволами, спутанные кустарники, шипы и колючие лозы. Я почувствовал, как на голову упала капля дождя. Ощутил запахи озона, мха, недавно прошедшего шторма. Зелёные огни словно потерянные изумруды испятнали чёрные глубины потолка. Наметились силуэты разбитых кораблей, разрушенных дворцов, изувеченных тел. Полился свет, по цвету напоминавший тела утопленников, по-змеиному скользнул навстречу Королю, который ступил в мир, созданный его силами.


Он сделал шаг. Ещё один. И повернулся. Стал ходить по кругу, маленькому кругу, снова и снова. На нём больше не было маски с лицом Северин. Теперь его череп скрывал гротескный Зелёный Человек, с гривой из спутанных водорослей, цветов апельсина и кусками коры какао; к висячим лозам были привязаны рыбьи кости. Король всё кружился и кружился, опустив голову, прижимая руку к обнажённой груди. «Нет, нет, нет», – шептал я, тряся головой, пытаясь отступить, выбраться из этого места до того, как место увидит меня, но стена тел меня поймала, удержала. Король кружился. Тяжёлые листья на его маске подрагивали от настоящего ветра, который подул из ниоткуда и завертелся, трогая мои перчатки, словно зная – зная! – что прячется под ними.

Я заплакал. Мне не стыдно. Любой бы заплакал на моём месте.

Король остановился так внезапно, словно ему воткнули нож в глаз. Он повернул ко мне голову, но тело его осталось недвижным. Глаза маски были пустыми дырами, проделанными в зелени. Два длинных побега свисали почти до талии. Они оканчивались сферами цвета меди, в которых плескалось какое-то жуткое бесцветное вино – и разве я не знал, какое? Как я мог не знать? Я вцепился в Цитеру Брасс.

– Вытащи меня отсюда, – прошипел я. – Мне нельзя здесь находиться. Это жестоко. Защити меня. Делай свою работу.

– Возьми себя в руки, – прошипела она в ответ.

Король заговорил:

– Ни одна история не может по-настоящему начаться, пока автор её не исповедался. И потому я хочу возложить своё признание на алтарь рассказа. Услышите ли вы меня? Сделаете ли так, как я прошу?

Я не ответил ему – я не мог.

– Сделай это! – взревел Король Плутона. Он внезапно рванулся ко мне, словно лев к раненой жертве; его ноги и руки были изрисованы, покрыты мазками краски, чёрными и белыми, резкими, жуткими. Краска вязкими, жирными слезами капала с его бицепсов, бедер.

– Сделай это, – снова закричал он и упал, словно подогнулись колени. Его маска со спутанными ветвями папоротников молила меня пустыми глазницами. Как же выглядело лицо Варелы? Я должен был его помнить; должен был помнить Макса, человека с лампами; должен был помнить его так живо, как любой ребёнок помнит любимого героя какой-нибудь увлекательной истории, услышанной на заре юности. Но ничего не было. Мой разум сопротивлялся. Я тряхнул головой, вскинул руки, сглотнул собравшуюся желчь. Я весь состоял из желчи, из неё одной. Я не понимал, чего он от меня хочет!

– Сделай это, – прошептал Король Плутона. – Прости меня. Прости. Я её убил. Прости меня.

Я уставился на жалкое подобие человека перед собой. Неужели всё так легко? Так просто и банально, так… старомодно, как обычное убийство? Он её любил, а она его не любила; или она его уволила, и он не вынес позора; или они поссорились, и он не рассчитал силу? Я попытался представить себе, как он душит Северин, вышибает ей мозги на плоских камнях, где мои родители раскладывали бельё для сушки до того, как их вырвали из этого мира. Может быть… может, я видел, как это случилось, и потому мой разум отказывается вспоминать те чудовищные дни на берегах Кадеша.

– Никогда! – прошипел я. – Никогда я тебя не прощу.

Но он лишь рассмеялся: высокий, визгливый, пронзительный, булькающий смех раскатился в пустоте жуткого склепа.

Максимо Варела щёлкнул пальцами. В центре помещения возник походный костёр с беспокойно моргающими углями. Заиграли барабаны, а вслед за ними и дудки – громкие, похожие на уханье сов. Восемь фигур плясали вокруг костра, нагих, разрисованных, в масках: серебристый мужчина в маске с клювом, с широкими линзами объектива над глазами, напоминающими бандитскую морду енота; мужчина и женщина, разрисованные под пламя и лес, её маска была циферблатом часов, его – обожжёнными остатками водолазного шлема; двое мужчин в нарядах, сплетённых из бесценных стеблей пшеницы; женщина-циклоп, чей единственный глаз был чёрной ямой; мужчина цвета индиго с лицом быка и шрамом в виде звезды на щеке и отмеченный мелом ребёнок, сжимающий одной рукой другую, в простой арлекинской белой маске с двумя чёрными сердечками там, где полагалось быть ямочкам на щеках, с отверстием для рта в виде сердца. Я сжал собственную руку – рефлекторно, инстинктивно. Под перчаткой ощутил рельеф шрамов; тягучую плоть; скрытую рану, из которой сочилась жидкость; мягкие, извилистые копошения этого… Святые на небесах, почему сейчас? Оно не шевелилось уже много лет.

Ребёнок вертелся среди танцующих взрослых, тянулся к ним, чтобы они его коснулись, прижали к себе, утешили. Они не обращали внимания. Женщины обнимались; мужчина с глазами-камерами поднял миску молока и лил его на себя, на остальных – они слизывали молоко с кожи друг друга, глотали, плясали под его струями, словно под бледным дождём. Капли сливок собирались у них на ключицах, на груди, на плоских животах. Ребёнок угрюмо обсасывал пальцы, присев у костра. Потом женщина, разрисованная как лес, вскрикнула и исчезла среди теней.

«Нет, нет, нет!»

Мужчина с лицом быка начал задыхаться. Он схватился за горло. Его лицо стало опухать; рвота полетела с губ, и была она не жидкостью, но потоком света, пузырящегося, пенящегося, алого света. Чьи-то когти терзали лохмотья моей памяти. Какие-то крючки, острые осколки. «Ох, Просперо, ты ничего там не найдёшь. Моя память – бесплодная земля». Циклоп неестественно задёргался, его руки и ноги изогнулись под уродливыми углами, и появилось лезвие, которое вонзилось в центр его чудовищного глаза.

На сцене возник Король Плутона. Он привёл женщину, выкрашенную в красный цвет. Нет – не выкрашенную в красный, но с ног до головы в крови. На ней была маска Северин, но теперь фарфоровое лицо было испорчено брызгами артериальной крови. Алая и чёрная кровь испятнала её обнажённую грудь, собралась в ложбинке на пояснице, стеклась и наполовину высохла над ключицами, превратила живот в алое царство. Это была не Северин. Это была не она! Это тело, такое вульгарное и выставленное напоказ, не было телом, о котором я мечтал. И всё же я отвернулся, как будто она была ею, могла быть. Король передавал её от танцора к танцору; она была нежна с каждым, даже – наконец-то – с бледным ребёнком. Его она подняла, закружила. Он рассмеялся, и она швырнула его на землю. Я рванулся вперёд, сам того не ожидая, как дурак. «С ним всё в порядке, конечно в порядке. Это всего лишь представление, затеянная фиглярами чепуховина, чтобы скоротать время на проклятой богом планете; только вот не надо с ним так грубо – он же маленький; он хороший мальчик». Смех мальчишки превратился в плач.

Барабаны и дудки ускорились, как и звуки моря: стали жёстче, торопливее, утратили ритм. Серебряный мужчина, прямой как нож, поднял окровавленную Северин на руки и совокупился с нею; кровь текла по её ногам, смешиваясь с молоком – откуда столько крови? Откуда она появляется? Мне показалось, сердце моё вот-вот остановится. Цитера смотрела спокойно, заинтересованно, не отворачиваясь ни на миг. Музыка стонала, скрипела, спешила по дёргающейся, спазматической тропе куда-то, не знаю куда; серебряный мужчина направил свои линзы на влажное, красное тело любовницы, словно мог выпить её всю через эти чёрные рты. Она подскакивала в его руках и теперь уже кричала. Остальные извивались, танцуя, ссутулились так, что их руки касались земли, и пальцы искривились наподобие крючков и когтей.

Безумный Король Плутона не танцевал. Он оторвал зелёный побег от своей маски и бросил в огонь, где тот превратился в огромную книгу, насаженную на вертел, и языки пламени лизали её корешок, словно жарящуюся тушу. Он начал читать её пламенеющие страницы, и голос его звучал гулко, перекрывая грохот невидимых волн:

– Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас, Ты, что шла над бездною ещё до того, как тьме понадобился Бог. Возьми её и пощади нас. Как давным-давно дочь Агамемнона призвали к кораблям, застрявшим в Авлиде из-за безветрия, так дочь Персиваля отдала себя, чтобы мы могли жить. Дитя Агамемнона было наделено красотой утренней звезды. Возьми её и пощади нас. Властители людей сказали, что она выйдет замуж за величайшего из них, и дева охотно подготовилась к мягкому ложу, украшенному цветами, ложу новобрачной. Возьми её и пощади нас. Но ложе было не ложем, и гирлянды на нём были не из цветов. Возьми её и пощади нас. Дочь Агамемнона легла на каменный алтарь, обвязанная грубыми верёвками, и жрец перерезал ей горло, чтобы усмирить рассерженную Луну. Возьми её и пощади нас. И из её кровоточащего тела вырвались ветра, запели, так что все корабли без исключения отыскали свою судьбу. Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас. Пошли нас домой, а её – в преисподнюю.

Просперо за волосы сдёрнул Северин с её серебряного скакуна. На миг, вкрадчивый, упругий миг, он затанцевал вместе с нею. Это был официальный танец, вальс, и её запрокинутое лицо тянулось к его лицу. Он коснулся её щеки – щеки её маски, щеки под маской. А потом яростно швырнул её на озарённые зелёным светом камни, расплескав кровь, молоко и болотную грязь. У меня на глазах оставшиеся танцоры содрогнулись, завыли и превратились в четырёх красных тигров и детёныша: без масок, но с полосками – это были настоящие тигры, голодные тигры.

Окружённые барабанным боем и молоком, они опустили головы и сожрали её. Я слышал, как треснули её кости, я увидел костный мозг внутри, я узрел её застывший, мучительно разинутый рот, я увидал, как Король Плутона пил её кровь, и я лицезрел, как та женщина умерла с ликом Северин, прицепленным к черепу.

Но после мига её красной смерти я ничего не помню, ибо как раз тогда я потерял сознание.



25 февраля 1962 г. Час мне неведом



Я видел её. Я видел её здесь, на Плутоне, в этом проклятом городе Просперо-Варелы, живую, здоровую, смеющуюся.

Она пришла ко мне в спальню цвета охры – как я туда попал и кто меня принёс, не ведаю. Я проснулся в ночи, взволнованный, дрожащий, воспоминание о том, как ключица той бедной девушки треснула в пасти тигра, обдавало мой мозг кровью. Я прижал ладонь ко рту, сдерживая не то крики, не то тошноту, и я по-прежнему не могу сказать, что из этого могло бы одержать верх. Но в тот момент бесцветная дверь в мою комнату открылась, и кто-то проскользнул внутрь, прокрался – пусть и не очень умело – сквозь тени. Её запах наполнил комнату, её пот, её масло для волос, её дыхание. Северин, Северин, все её кусочки, какие только моя попрошайка-память сумела собрать и соединить. Она забралась в постель рядом со мною, её кожа была холодна, запредельно холодна, светилась синим и выглядела обескровленной. Во тьме на ней не было маски. Её чёрные волосы, чуть всклокоченные и вьющиеся, обрамляли лицо в форме сердечка, и это лицо склонилось надо мною, как в тот первый миг убогой жизни, которую я теперь вёл.

– Придвинься ближе, дурачок, – прошептала она. – Я замерзаю.

А потом я уже сжимал её в объятиях. Она была обнажена. Её длинные, вытянутые космосом кости, её маленькая грудь прижималась к моей груди, её лёгкое дыхание касалось моей шеи. Это сон, да; это должен был быть сон. Непостижимое сновидение. Но она была такой ощутимой, такой живой.

– Ты по мне скучал?

Её голос был голосом из фильма, из фонографа – он даже потрескивал, как потрескивает фонограф. Помехи лились из её рта.

– Всю жизнь только и делаю, что скучаю по тебе, – ответил я. Я таков, каков есть, и сам я – по сути ответ. Я должен говорить правду. Я способен на любой грех, кроме лжесвидетельства.

– Ну разве это не мило? – Она рассмеялась, и смех её подскакивал, как игла над поцарапанной пластинкой. Я погладил её волосы, чувствуя пальцами каждую прядь.

– Что с тобой случилось? Просто скажи мне, скажи, чтобы я перестал гадать.

– Я прямо здесь, дорогой. Вот и всё, что имеет значение. Я здесь.