Сияние

«Тёмно-синий дьявол» «Человек в малахитовой маске» «Сон Мальцового Доктора»: Край молока и жажды




Однажды, совсем не так уж давно, жил-был мальчик, чьи желания никогда не сбывались. Мальчик появился на свет в Краю молока и жажды, и ему не довелось узнать другой страны. Край молока и жажды сделал его таким, каким он был, и мальчик любил его, как некоторые дети любят плюшевую игрушку с потёртым хвостом.

В Краю молока и жажды всё всегда влажное. Куда ни ступишь, везде найдётся по меньшей мере речка; или роскошное золотисто-синее болото; или нежно-зелёная чмокающая трясина; или блестящее благостное озеро; или глубокий, спокойный пруд; или ароматный, переливчатый рукав речной дельты; или одно из многочисленных морей, которые все красны, как вожделение. Мальчик вырос в маленьком посёлке на берегу одного из этих морей: самого большого, под названием Кадеш. Он играл на пляже, собирал раковины моллюсков-трубачей (то есть на самом деле не раковины, но, скорее, грубые, дымчатые кристаллы, внутри которых жили изысканные, изящные, игривые существа) и пла́вник (то есть на самом деле не пла́вник, но окаменелые кости коварных, колоссальных, косматых тварей, которые некогда обитали в Краю молока и жажды, прежде чем время проснулось с больной головой и принялось наводить порядок) и прислушивался к странным визгливым песням тюленей (то есть на самом деле не тюленей, но двурогих морских копытных, полосатых, словно карамельные трости, с усами длинными, как бивни, и пушистыми, как отцовские бакенбарды). И он глядел на море, мимо мысов, поросших хаотичными, густыми и влажными джунглями, пахнущими солью, корицей и какао, мимо огней на лодках в гавани, мимо розовых волноломов и густого тумана – туда, где вдалеке виднелись длинные и тёмные очертания существ, которые дрейфовали над глубинами Кадеша как острова, как места, куда можно было отправиться и на которые можно было забраться, изучить, полежать там на спине и, глядя в небо, помечтать о звёздах, которых было так много.

Но они на самом деле не были островами, и ни один ребёнок, родившийся в Краю молока и жажды, никогда их таковыми и не считал. Ибо в море под названием Кадеш жили мальцовые киты, настолько загадочные, насколько и волшебные. Мальцовые киты ни разу не произнесли ни слова, не вышли из воды, не пели, как тюлени, которые не были на самом деле тюленями, не сбрасывали свои раковины, как моллюски, которые не были на самом деле моллюсками, и не раскидывали небрежно собственные кости, как пла́вник, который на самом деле не был пла́вником. И с того времени, когда наш мальчик был таким маленьким, что не знал, в чём заключается ложь, он хранил один секрет, одно тайное, исключительное желание, такое тайное, что он ни разу не произнёс его вслух: увидеть лик мальцового кита.

Надо сказать, в течение долгого времени мальчик не знал, что обладает даром желаний, которые никогда не сбываются. Он считал, что ничем не отличается от любого другого мальчика или девочки в Адонисе. Адонис – так назывался посёлок, где он жил с начала мира, которое, в его случае, случилось третьего июля, когда его мать родила на свет дитя в какаовой хижине из трёх комнат, пока муж и повитуха держали её за руки и говорили, что всё идёт очень и очень хорошо. Мать назвала его Анхисом, в честь возлюбленного Венеры в одной очень старой истории.

Анхис родился утром, что в Краю молока и жажды означает то же самое, как если сказать, что он родился весной, ибо на той чудесной планете день длится год. Миру нужно столько же времени, чтобы обойти вокруг солнца по своей то тусклой, то яркой золотой тропе, сколько всему Краю молока и жажды – чтобы повернуться вокруг своей оси, хотя Венера умудряется проделать и то и другое за две трети того времени, которое требуется Земле, старой лентяйке. Это означает, что утро продолжается столько же, сколько и весна, и длится оно целую вечность; пока яркое, зеркально-блестящее, влажное лето не приносит день; который всё тянется и тянется, и переходит в резкие, ветреные осенние сумерки, и нет им конца – пока зима не приносит ночь, долгую и полную тайн, словно память.

Третье июля был мягким годом. Утром часто шли дожди, а днём какао (то есть на самом деле не какао, но сумрачно-тёмное, сухое и с-ума-сойти-какое-высокое дерево, приносящее плоды, которые на самом деле не финики, и орехи, которые на самом деле не кешью) дало обильный урожай, коровы (то есть на самом деле не коровы, но пламенно-красные, пожирающие папоротник громадины с четырьмя сердцами, вкусным мясом и в разумной степени ровным нравом) жевали жвачку и нагуливали жир, а ныряльщики собрали множество амфор с мальцовым молоком, которые были такими полными, что едва не лопались. Когда наступила бледно-розовая меланхоличная вечерняя осень, дети собрали так много какаовых орехов и яиц казуаров (то есть на самом деле не казуаров, но сварливых, сине-зелёных, сытыми не бывающих и нелетающих ящероптиц с чёрными отметинами на груди, похожими на отпечатки человеческих ладоней), что был объявлен Фестиваль ореховых пирогов, который с той поры проводили каждые осенние сумерки. Даже бесконечная зимняя ночь выдалась не такой холодной, чтобы что-то замёрзло, но и не такой тёплой, чтобы растения, коим холод требовался для процветания, не смогли как следует выспаться в темноте.

Фестиваль ореховых пирогов наш мальчик любил больше всего на свете – после своих родителей, мальцовых китов и гонок за казуарами, которые длились до тех пор, пока ящероптицы не начинали негодующе вопить и повторять, что он «Хулиган! Хулиган!» на мандаринском наречии, которое птицы выучили попугайским образом после появления в Краю молока и жажды первых людей – те были, как нетрудно догадаться, китайцами. (Твари упрямо отказывались выучить какой-нибудь другой язык из тех, коими все с удовольствием пользуются, вроде английского и турецкого, родных языков Анхиса – но, по крайней мере, можно было позавидовать тому, что маленькие дети сносно болтали на мандарине, пусть и с резким казуарским акцентом.)

В завершение Фестиваля ореховых пирогов каждый житель Адониса выбирал собственное блестящее, разрисованное яйцо и большой коричневый какаовый орех, всё ещё в скорлупе, из огромной медной корзины в центре города. Надо сказать, что один из орехов был на самом деле не орехом, а пустой скорлупой, в которой пряталось милое колечко того же веса, что и орех. Тот, кому доставалась эта скорлупа, должен был загадать желание, которое обязательно сбывалось, и ещё он забирал домой вкусный пирог и бочку чёрного пива. В год, когда Анхису исполнилось шесть, он выбрал скорлупу с кольцом и, держа медное колечко (слишком большое даже для самого толстого из его пальцев) так, чтобы все видели, весьма торжественно пожелал, чтобы родители его всегда любили и жили вечно – на самом деле, это два желания, но жители посёлка притворились, будто ничего не заметили, ибо просить о подобном было весьма мило.

Анхис ещё не знал, что его желания не могли исполниться, что любое из них, будучи высказанным, металось среди звёзд, будто гулкое эхо, не находя там пристанища. И поскольку «вечность» – это очень, очень долго, он открыл своё проклятие лишь через много лет после того Фестиваля, когда солёно-сладкий ветер с моря был так полон тюленьих песен и хороших предзнаменований.

И до той поры он продолжал желать.

Следующим, что пожелал Анхис, было стать в точности таким же, как все прочие дети в Краю молока и жажды. Многие дети этого хотят – не выделяться, не быть чужаками, чтобы их не бросали в одиночестве, когда все уходят домой, к розовым окошкам, объятиям и полным тарелкам. Анхис этого желал, потому что другие мальчишки в классе дразнили его – он был темнокожим и рисовал мальцовых китов на полях в книгах, так что их изящные отростки извивались вдоль параграфов, выписывая сложные узоры, похожие на маленькие лабиринты; раздутые газовые пузыри, в которых содержалось исключительно важное мальцовое молоко, свисали по углам страниц, где шла речь про обустройство Края молока и жажды Четырьмя Государствами-Основателями. Но едва желание сорвалось с губ Анхиса, оно начало воплощаться в виде своей противоположности.

Он раньше всех одноклассников вырос и сидел за своей партой, неудобно согнувшись, как морковка, поспешившая созреть. И ещё он постепенно делался очень красивым – с высокими и широкими скулами, задумчивыми тёмными глазами, с блестящими волосами, которые ложились аккуратно, как бы он ни старался их взлохматить и растрепать. Вскоре родители остальных детей заговорили о том, что он покинет Край молока и жажды ради какого-нибудь другого, более цивилизованного и космополитного, не такого захолустного места – например, Страны видящих и тех, кого видят, или Края неистовых ранчеро, или даже Родины (которая на самом деле вовсе не была родиной никому из знакомых Анхиса – на самом-то деле, большинство пекарей, ныряльщиков, упаковщиков и молочников, с которыми он здоровался каждый день, никогда не видели места под названием «Родина», того плодородного, далёкого и чужеродного мира, где родились их деды и прадеды). Мальчик с его лицом уж точно должен был стать знаменитостью, если бы жил там, где люди ценят более утончённые вещи, чем молоко и жажда. Но Анхис хотел остаться в Адонисе, на берегах Кадеша, навсегда, стать ныряльщиком, как мать и отец, и однажды привести своих собственных детей на Фестиваль ореховых пирогов.

Однако Анхису не везло ни с крупными желаниями, ни с мелкими. Пожелав на Рождество собственный водолазный шлем, он получил велосипед с гудком и ужасную экзему, которая означала, что он не окунёт даже бедный шелушащийся палец в красные воды Кадеша до конца венерианской ночи. Когда одноклассница, которая собирала чёрные волосы в хвостик и так сильно любила казуаров, что почти не разговаривала по-английски, подхватила скарлатину (то есть на самом деле не скарлатину, но грозный, губительный, гемморагический вирус, время от времени поражающий нежных детей в Краю молока и жажды), Анхис неистово желал, чтобы она поправилась. Он немного её любил за мягкий голос и густые волосы, но девочка быстро скончалась в одиночной палате на станции Белый Пион – большом электрическом городе, где жили все доктора. Анхис дни напролёт плакал на своей постели из коры какао, и к красным стропилам улетало его желание умереть вместе с подругой, отправиться с нею на небо, где сотня казуаров и сотня мальцовых китов поют в унисон на безупречном мандаринском наречии.

Но он не умер.

Анхис что-то заподозрил. Он не стал никому ничего говорить, чтобы его не сочли чокнутым. Он рисовал мальцовых китов и напряжённо размышлял, рисуя. Вот что у Анхиса получалось, когда он создавал портрет кита:





По меркам начинающих натуралистов, это был неплохой набросок. И, в общем, точный. Анхис всегда рисовал верхнюю половину кита одинаково, изображая то, что видел всю свою жизнь. Но он понятия не имел, как выглядит нижняя половина. Ему ни разу не разрешили нырнуть вместе с мамой или папой, как бы сильно он этого ни желал. И к тому же ныряльщики сами не знали, как на самом деле выглядит мальцовый кит. Эти существа были слишком большими, чтобы охватить их взглядом. Всё равно что гадать, как выглядит Южная Америка, увидев лишь одно кафе в Буэнос-Айресе. Но Анхис гадал. Он много раз пытался нарисовать кита, который выглядел бы правильно, однако ни один из рисунков не казался ему таковым. То у него получался аэростат в юбке из травы, то фасоль пинто, из которой росли макаронины. Подобное он считал глупым, дурацким. Но мальцовые киты не были ни глупыми, ни дурацкими. Анхис это знал. Он знал, хотя не имел причин знать о китах хоть что-нибудь. Даже люди, которые действительно что-то знали об огромных, красивых животных, живущих в прекрасном алом море, никак не могли прийти к общему мнению относительно этих существ, хотя Анхис почти не сомневался в том, что они и впрямь живые существа, а не «здоровенные куски мяса с кровью», как называл их мистер Прикнис, или «брюссельская капуста-переросток», как настаивала мисс Бао.

Наконец Анхис решил попробовать кое-что новенькое. Он положил перед собой лист новой, чистой бумаги – лучший из всех, какие смог разыскать, поскольку в нём лишь кое-где проглядывали кусочки какаовых семян. Заточил карандаш ножом и убедился, что рядом сытный завтрак и стакан апельсинового сока (то есть на самом деле не апельсинового сока, но тусклого, тягучего и терпкого сока растения с плодами оранжевого цвета, но размером с докторский саквояж и покрытыми снаружи сиреневой шерстью) на случай, если его одолеет жажда. Сидя за своим столом, лицом к пляжу и пенному Кадешу, он сказал очень чётко, обращаясь к прибою: «Хочу, чтобы у меня никогда не получилось нарисовать, как на самом деле выглядит мальцовый кит, и чтобы я всякий раз только портил бумагу, взявшись за это дело».

Анхис коснулся карандашом бумаги, и нарисовалось вот что:





После этого Анхис спрятал карандаш и бумагу под половицы и вытаскивал своё изображение нижней половины мальцового кита, лишь когда все отправлялись спать. Он ни разу не спросил маму или папу, считают ли они его рисунок правильным. Ему это не требовалось.

И день за днём, выполнив домашние поручения и прочитав все параграфы, требуемые для завтрашнего урока, Анхис отправлялся на берег недалеко от дома. Он уже не собирал раковины брюхоногих, которые на самом деле не были брюхоногими, или пла́вник, который на самом деле не был пла́вником. Он не пытался петь в унисон с полосатыми тюленями, которые не были на самом деле тюленями. Он лишь смотрел на мальцовых китов. В уме он продолжал их рисовать, снова и снова, и под красной водой их бесконечные руки заключали его в объятия любви.





* * *


Мальчик, чьи желания не могли исполниться, был хорошим ребёнком, и в его груди билось доброе сердце. Даже открыв, как желать противоположность того, что требовалось, он не злоупотреблял этой привилегией. Если слишком заиграться, игрушка сломается. Анхис ни разу не ломал игрушки, даже когда был таким маленьким, что считал свою набивную плюшевую черепаху настоящей. Он тратил свои желания аккуратно, как скряга тратит монеты.

Он пожелал, чтобы у родителей, когда они ныряют за мальцовым молоком, улов был отвратительный – и голос его дрожал, ибо заранее зная, что всё будет хорошо, он испытывал боль от того, что приходилось желать семье неудачи. Подслушав, как его отец плачет в ночи от того, что всегда хотел семерых детей – ведь сам он был одним из семерых, и у его матери и бабушки было по шесть братьев и сестёр, – Анхис взглянул на ярко-красные осенние волны и пожелал, чтобы у его матери больше никогда не было детей, чтобы он навсегда остался единственным ребёнком и чтобы у него никогда не появилось три брата и три сестры, ведь это чересчур, любой согласится. И, наконец, он пожелал, мучаясь угрызениями совести, чтобы все дети в школе его ненавидели, обзывали и били, чтобы чурались даже его вида и никогда не брали его с собой, отправляясь после школы на рыбалку. Он всю ночь после этого дрожал от страха, что заклинание сработает, но также от страха, что не сработает; его тошнило от убеждённости в том, что уж на этот раз он точно зашёл слишком далеко, пожелал чего-то слишком ценного, слишком невозможного, слишком роскошного, чтобы магия с ним справилась.

И амфоры в доме Анхиса переполнились мальцовым молоком.

И мать Анхиса располнела, забеременев двойней.

И дети, знакомые Анхиса, хлопали его по плечу; и смеялись над его робкими шутками; и называли «Мальцовым Доктором», потому что он знал о мальцовых китах больше, чем учитель; и, божечки мои, Доктор ловил больше форелей (то есть на самом деле не форелей, а чахлых, чутких, чешуйчатых рыб с плавниками винного цвета и тремя выпученными глазами, один из которых был фальшивым глазом-фонарём, зажигавшимся по ночам, чтобы обманом завлечь криля-который-не-криль прямо в широко распахнутые пасти этих существ), чем все остальные!

Мальцовый Доктор вдруг почувствовал себя счастливым ребёнком. И таким вот осчастливленным он дорос до восьми лет в Краю молока и жажды, больше не желая противоположного тому, чего на самом деле хотелось, ибо у него было всё, о чём только можно мечтать.




«Королева голода с Фобоса»

(«Оксблад Филмз», 1938 г., реж. Северин Анк)



(СОПРОВОДИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ: ЗАПИСЬ 4, СТОРОНА 2, НАЧАЛО 0:09)



С3 НАТ. ЛОКАЦИЯ № 6 МАРС/ФОБОС – ПЛОЩАДЬ КАЛЛИСТИ, ДЕНЬ 49. ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ [5 АПРЕЛЯ 1936 Г.]

[НАТ. База на площади Каллисти; Фобос, бо́льшая из двух лун Марса. Камера неустойчиво качается; толпа разъярённых мужчин и женщин несётся по площади, палками и дубинами разбивает окна общественного распределительного центра, таможни, кафе и складов. Они ищут еду – воспевают еду, кричат о еде, хнычут о ней. Но в распределительном центре пусто. В кафе пусто. Они вот уже несколько недель как закрылись, и на складах остались всего лишь ценники с последних поставок хлеба и мальцового молока. Жители Фобоса разграбили бы целый город, если бы в нём было что грабить.

Фобос – маленький мирок, почва в нём бедная, и почти нет ничего примечательного, чтобы привлекать туристов или инвесторов. Это промышленное поселение, перевалочный пункт между шахтами пояса астероидов и рынками Земли. Почти вся еда должна откуда-то привозиться: с самого Марса, с Земли, из плодородной Внутренней системы. Близлежащий Деймос мало чем может помочь – он зеленее, с более мягким климатом, но его население всё ещё балансирует на грани нестабильности и не очень-то понимает, на какую сторону ему надо. Два месяца назад объединившиеся рабочие во главе с Аркадием Лю и Эллори Лайфордом начали бастовать, требуя все те вещи, в которых нуждаются рабочие и которые начальство удерживает: зарплаты, укороченные контракты, больше врачей, больше еды, больше надёжности. Ответ оказался простым: все продовольственные поставки на Фобос прекратились. Через год имя «Аркадий Лю» будет знать почти каждый иномирник.

СЕВЕРИН АНК бежит вместе с разъярённой толпой, возглавляемой Лю, выискивая место, чтобы остановиться и заговорить. Она ныряет в дверь фабрики «Глубоководных владений Притхви» и приседает на корточки в тени. Она тяжело дышит, её щёки зарумянились. Она ничего не ела два дня. За последние двадцать четыре часа она выпила одну чашку воды. Она прячется – её оборудование кое-чего стоит, как и её одежда. Она приехала сюда, чтобы снять нечто совершенно иное: целый год отпусков, каждый на другой луне. Не проект, а конфетка, и за счёт этого контракта с «Оксблад» можно будет оплатить юпитерианский проект, который она уже сочиняет в голове.

Это Пасха на Фобосе. За яйцо можно расплатиться жизнью.

Впервые у ног СЕВЕРИН нет сценария. Она смотрит в камеру; сперва чуть-чуть заикается, шепчет, пытается вспомнить, что написала для этой сцены накануне вечером.]



СЕВЕРИН

К-к-кому… [Она сглатывает, начинает заново.] Кому принадлежит Фобос? Китай заселил его, Прекрасная Британия владеет двумя третями земли. Ост-Индская торговая компания – его мать и хозяйка. Но на самом деле ни одно государство не владеет сердцем Фобоса.

Это знакомая история: прежде чем брат и сестра Верныгора дали нам возможность отправиться к звёздам, колониальные державы и их самые невоспитанные корпоративные детки от души попировали на Земле и были готовы к тому, чтобы поубивать друг друга за столом ради ещё одного куска кровавой добычи. Чтобы доказать, что они способны разом засунуть в пасть целый мир. А дальше что? Мы по-прежнему сидим за тем же столом, застыли на месте, словно портрет собравшейся за ужином компании за миг до того, как она рассеялась ради более увлекательных занятий. Что бы случилось с Европой, если бы те голодные империи не отвлеклись на сотню новых миров? Что бы осталось от Лиги Ирокезов, если бы половина Американского Эксперимента не утратила интерес к Луизиане в тот момент, когда мимо скользящей походкой прошла Венера? Почему на дверях в невозделанный и бурный космос по-прежнему написано «Англия», «Россия», «Франция», «Германия», «Китай»? Девяносто лет прошло, а мы всё никак не можем освободиться от того каннибальского званого ужина, приглашения на который послали ещё до нашего рождения.

[СЕВЕРИН пытается перевести дух. В её глазах стоит ужас. Румянец сошёл с её щёк. Её руки трясутся.]

Я… я не помню, что собиралась сказать. У меня ведь был сценарий. Я не помню. [Где-то за кадром раздаётся жуткий грохот; СЕВЕРИН инстинктивно падает на землю, прижимается как можно ниже. Но не перестаёт говорить.] Я родилась на Луне, но я не лунница. Я называю себя англичанкой, но единственная на то причина – лев на моём паспорте. Я никогда не была в Лондоне. Моя нога ступала по Земле всего два раза. Я не знаю и мне наплевать, что происходит там, внизу, – но Земля по-прежнему владеет мною. Земля владеет всеми нами. А когда мы пытаемся убежать в сад, всего на миг, просто чтобы поглядеть на что-нибудь помимо всё тех же гостиниц, кухонь и коридоров, построенных нашими обидчивыми родителями, – теперь мы знаем, что происходит. Фобос знает. Они уморят нас голодом. Они сожгут нас. Они выпустят нам всю кровь.

[Рядом со зданием происходит взрыв; летят осколки стекла, повреждая лицо и руки СЕВЕРИН; её с силой бросает на массивную стальную установку по переработке минералов «Глубоководных владений Притхви». Она оседает на пол. Пытается подняться, но левая рука не выдерживает веса. Она не поднимает голову, но слова слышны чётко. Из её рта на цемент капает кровь.]

Страны, породившие нас, так и не избавились от желания пожрать всё и вся. Они так и не перестали развешивать гирлянды для вечеринки, которую запланировали, не перестали на ощупь искать своё предназначение, чтобы прицепить ему хвост [80]. Во времена, что были до звёзд, они собирались начать войну из-за того, кому достанется этот хвост. Сегодня я не могу избавиться от ощущения, что их война по-прежнему надвигается. До неё больше времени, чем прошло бы, останься мы в своих уютных кроватках, прикованных к Земле. Может, намного больше. И всё будет намного хуже. Но существует сценарий, и всё произойдёт согласно ему.

[На фабрику врываются люди и принимаются разбивать оборудование ломами, крушить его голыми руками, фонарными столбами, которые тащат вшестером. Они не замечают камеру или СЕВЕРИН; они топчут её, ботинками ступая по щеке, плечу, спине. Она издаёт жалобный крик, прежде чем потерять сознание.]



АРКАДИЙ ЛЮ

Может, они уморят нас голодом, но мы заставим их подавиться собственным богатством!



СЕВЕРИН

Эразмо, помоги. Вот дрянь. Мне так больно.



Из личного киноархива Персиваля Альфреда Анка

[ПЕРСИВАЛЬ АНК снимает свою дочь играющей на склоне Пика Ампера. Вокруг неё растут синие альпийские кассии, скрюченные и как будто обрубленные, покрытые колючими полупрозрачными иголками. Относительное тепло долин для них предпочтительней. Высота превращает бесконечные леса Луны в сборище горбатых, злобных, исковерканных существ. Под ножками СЕВЕРИН АНК хрустит тонкий снежный покров. Она одета так, как должен выглядеть, по мнению её отца, покоритель горных вершин: ледерхозе, чулки, туфли с пряжками, рубашка с оборками. Её длинные волосы заплетены в две толстые косички и украшены лентами. СЕВЕРИН пытается увлечь отца игрой в прятки, но хотя он с радостью её ищет, сам прятаться не хочет. Он может что-то упустить. Наконец дитя сдаётся.]



СЕВЕРИН

Папочка, ты должен гоняться за мной! Ты что, совсем не знаешь правил?



ПЕРСИВАЛЬ

О, я побегу за тобой, Ринни. Я побегу, куда бы ты ни удрала. А когда догоню, съем всю без остатка, как большой серый волк!

[Вопли и смех. СЕВЕРИН убегает и прячется за кассией, ствол которой выглядит так, будто его заколдовала злая волшебница. Северин выглядывает опять, стряхивая с волос иголки.]