Сияние

Широкий угол. Установочный кадр. Медленный зум.

«Вальдорф – Белый Пион» сияет, как украшенный свечами торт. Ужин ждёт под серебряными куполами; всё готово, осталось лишь подать. Корзиночка с мятными конфетами загружена в кухонный подъёмник, её содержимое готово поцеловать каждую подушку аккуратной зелёной фольгой. Потолок разрисован, словно в странной часовне, и изображена на нём Венера, примиряющая троянцев с греками. Армии окружили болотце. Богиня баюкает одной рукой покрытое синяками тело Париса, другой взывает о мире. Из раны у неё над сердцем течёт кровь, пропитавшая волосы. Это известная картина, хотя никто из ныне пользующихся благами отельного холла не смотрит вверх.

Длинный кадр охватывает лабиринты розово-кобальтового узора на роскошном ковре, блестящий рояль, вазы с пышными букетами цветов варуна и гардений, которые на самом деле не гардении. Шумная группа чужаков устроила настоящий переполох в Миртовом холле. Что за невоспитанность! Даже прохожие на утопающей в сумерках улице слышат этот шум и гам.

– Съели нас?! – кричит Арло Ковингтон, сертифицированный бухгалтер. Он бьёт кулаком по шлему водолазного костюма. Пейто и Эрзули Кефус испуганно отодвигаются; они помнят внезапный глухой удар, с которым их настигла смерть, и по-прежнему не выносят громких звуков. – Съели нас?!!

Каллиопа Беззаботный Кит держится молодцом. От подавленного возмущения и замешательства её нарисованный силуэт меняет цвет с бирюзового на чёрный, а потом – ультрамариновый.

– Прошу прощения, а как бы вы поступили, если бы жареный цыплёнок влетел в окно кухни, улёгся на тарелку и сам себя разрезал вашими ножом и вилкой? Осмелюсь предположить, сэр, вы бы не устояли. – Она по-мультяшому краснеет, на китовых щеках опять появляются два пурпурных кружочка. – Вы вошли прямиком в меня, мистер Ковингтон. Что я, по-вашему, должна была делать?

Персиваль Анк гладит чёрные волосы дочери. Её киношная кожа мерцает и пропускает кадры. Они не стояли так близко друг к другу уже очень давно. Северин поджимает губы. Она с трудом может смотреть на съёмочную группу, которую потеряла. Она знает, что к чему, но её ещё не попросили признать это по-настоящему.

– А как же я? – Гораций Сент-Джон с огромным трудом встаёт, опираясь на изукрашенную драгоценными камнями трость. Его сломанные, перевязанные лентами ноги подгибаются. – Я не мог спать. Повинен в великом грехе бессонницы. Мой непростительный поступок состоит в том, что я вышел наружу, чтобы отлить, а не стал делать это в своей палатке.

Эразмо Сент-Джон кладёт широкую ладонь на спину кузена. Спина холодная; Эразмо это не беспокоит.

Каллиопа опускает голову.

– Ты был случайностью. Мы извиняемся – это всего лишь наше седьмое извинение за всю историю.

– О, перед Горацием извиняемся, а остальным – хренушки, вот как? – кричит Марианна Альфрик, и с её кожи слущиваются хлопья плесени, плавно летят во все стороны.

– Но что же со мной произошло? – молит Гораций. Его голос понижается до шёпота. – Я не помню, как умер.

– Что ты помнишь? – спрашивает Анхис.

– Вышел из палатки. Шёл через посёлок; дышал морским воздухом. Думал про оборудование для следующего дня. Продолжал идти – я решил, что в какой-то момент появится Раз, так что шёл медленно. Прошел мимо мемориала и увидел что-то за домами. За старой каруселью. Что-то зелёное. Вы же понимаете, на Венере зелени мало. Но там была зелень, и жёлтый солнечный свет, яркий как в полдень, и синяя вода. Это был пруд, окружённый высокой травой, голубыми колокольчиками и грибами, мягкими и влажными. Я опустил в воду руку и попробовал – она была свежая. Я подумал, что поплавать в несолёной воде будет здорово. И окунулся всего лишь на миг.

Мистер Бергамот с печальным видом отплясывает танцевальное па.

– Помни про спицу, – скорбно говорит он.

Каллиопа начинает объяснять.

– Мы удерживаем вместе бесчисленные миры. Когда один из нас умирает, края начинают истираться и расходиться. Миры истрёпываются, просачиваются друг в друга, улетают в ничто, выгорают. Когда мы уходим, остаётся дыра. Через такие дыры просачиваются другие места, оставляют отпечатки. Осколки тех мест застревают в наших остовах. Песни, которые никто раньше не слышал, фильмы, которые никто не видел, слова, незнакомые, как новые планеты. Другие голоса могут кричать из ниоткуда, осиротевшие голоса, отделившиеся от ртов, которые их породили. Голоса, которые начались в других версиях вас и затерялись внутри нас, и теперь они ищут путь домой. Ты увидел одно из таких мест. Если хочешь знать, это маленькое озеро за пределами Тонганокси, что в Канзасе. В этом месте нет ничего важного. В вашем мире его попросту не существует – ни Тонганокси, ни Канзаса, ни озера. Ты направился к нему. Однако твоё тело не вошло в заросли колокольчиков; оно разбилось на десять кусков о стены колодца на Венере. Но приземлился ты прямо в яблочко, ибо к этому моменту размочалившийся край мира сам себя заштопал с тобой внутри. Ты больше не был на Венере. Ты утонул в Канзасе. Мы не существуем повсюду сразу. Мы всегда движемся. Наши части задерживаются, когда мы оставляем после себя след, подобный тропинке из хлебных крошек. Это как лестница. Какие-то наши куски остались в Адонисе после того, как мы разломали его на части в поисках своего детёныша. Арло вошёл в одну. Ты упал за край другой.

– Если позволите, – вмешивается мадам Максин Мортимер, снимая облегающий чёрный блейзер и бросая его на подлокотник абрикосовой тахты. – Эти маленькие междусобойчики проходят куда более гладко, когда мы позволяем логике главенствовать. Мы просто не можем допустить встречных обвинений до того, как полностью рассмотрим преступление и преступника. Мы должны разложить события на нашем рабочем столе, налить себе ещё стопочку шнапса и как следует их препарировать.

Анхис Сент-Джон проводит рукой в перчатке по волосам.

– Весьма согласен, мадам. Я ведь сказал, если припомните, что существует два возможных решения. Ну что, по второму кругу?

– Можно я займусь баром, Анхис? – спрашивает Перси Анк. – Свои первые пенни я заработал барменом в Труро, до того, как сумел отложить денег на «Прыгающую корову» [96] и отправить свой зад на Луну.

– Что угодно для моего дедушки. – Анхис великодушно уступает. Цитера Брасс запрыгивает на барную стойку и усаживается там, болтая ногами как ребёнок. Среди усилившегося ворчания компания собирается возле бара.

Северин смеётся и протягивает бокал, чтобы его наполнили.

– Ты никогда мне не рассказывал, что мы корнуолльцы! И к тому же зайцы-безбилетники.

– Разве не в этом суть бегства с Земли? – мурлычет Перси, выпустив на волю корнуолльский акцент. Он так долго его прятал, что испытывает приятное ощущение, сбросив оковы. – Бросить себя, если ты себе не нравишься – а я не нравился. Создать нового человека там, где у старого коленки обтрепались. На том корабле я встретил Фредди. Он тоже убегал. Кажется, я забрался дальше, чем он. – Перси не может удержаться и, напоказ подбросив бутылку джина, ловит её у себя за спиной.

– Сделай ещё! – кричит Марвин Мангуст.

– Мы действительно корнуолльцы, мой бегемотик, – говорит Перси, наливая Мэри Пеллам и мадам Мортимер. – Хоть моя мать и была наполовину француженкой, а отец – наполовину идиотом. Твоя мать, разумеется, – он прочищает горло, – была из басков. Ну, наполовину. Её мать, кажется, была ливанкой. Вот такая она, карта твоей крови. – Он принимается быстро смешивать коктейли для Вайолет, Марианны, Арло, мистера Бергамота и Эразмо, действуя как опытный жонглёр. Легко переключается на голос, который Северин знала всю свою жизнь. – О, знаю, я не говорю как корнуоллец – забавно, до чего я в те времена был уверен, что мой голос чертовски важен. А потом пошёл и выбрал работу, во время которой надо помалкивать. Ох, славная была тишина! Вы знали, что теперь, когда Фредди умер, опять начали снимать звуковое кино? Это ненадолго. Ты, скорее всего, не в курсе, Ринни, но дядя Фредди два года назад взял да и застрелился. Его нашли на пляже. Ужасная история, но мне кажется, что я один сожалею. Мэри, ты не отнесёшь это Максу в угол? Спасибо, любовь моя.

Каллиопа получает свою чашу для пунша последней.

Анхис опять берёт слово.

– Теперь, когда антракт завершён, могу я попросить всех не терять головы? Знаю, у нас у всех в этом деле существенный личный интерес, но всё-таки давайте постараемся не говорить одновременно.

Мэри Пеллам залпом выпивает третий «Беллини».

– Я заметила в твоей теории дыру, мальчик, – говорит она.

– Ух ты, я тоже! – вопит Марвин Мангуст. Он подскакивает к Мэри, забирается по ней как по дереву, устраивается на макушке её золотоволосой головы, обвернув рыжий мультипликационный хвост вокруг её шеи. – Сначала ты, сначала ты!

– Излагай, Мэри, – говорит Анхис с улыбкой. Он хлопает ладонями и потирает их друг о друга.


Мэри отводит с лица шерсть Марвина и тыкает длинным пальцем в мальчика с Венеры.

– Ты не мальцовый кит.

– Отлично, дорогая! – восклицает мадам Мортимер.

– Я должен им быть? – Анхис многозначительно вскидывает бровь.

– Ну, это ведь очевидно, не так ли? Если эта фигулина на твоей ладони – маленький мальцовый кит, и всё случилось из-за того, что они искали своего малька, разве ты не должен быть чуточку больше похож на нашего мистера Кусто и малость меньше – на следующего ведущего актёра Перси? Без обид, Каллиопа.

– Да ну, что ты, никто не обижается, – отвечает Беззаботный Кит, сердито зыркнув.

– В чём состоит твоё возражение, Марвин? – интересуется Анхис.

– О, у меня его нет. – Мангуст хихикает. – Я просто хотел быть в вашей банде!

– Ты, в сущности, права, Мэри. Я не мальцовый кит. – Анхис начинает расхаживать по Миртовому холлу. На ходу ему лучше думается. – В самом деле, эта досадная деталь первой предупредила меня о том, что у нашей общей загадки имеется второе решение. Мне тридцать или сорок лет, в зависимости от того, считать ли время, которое я провёл в чистилище Адониса, и могу вас заверить, что не страдаю недугами или какими-то физиологическими отклонениями – помимо очевидных, к которым я вскоре подойду, – и лишь ожидаемыми психическими нарушениями, какие случаются с перенесшими травму детьми, которые потеряли своих родителей, не считая тех, которые я сам себе причинил с помощью бутылки, распылителя или кинопроектора. Были времена, когда я желал всех этих вещей. Думаю, мне стало бы немного легче, превратись мои пальцы в газовые пузыри, наполненные молоком, зарасти мой рот вязкой плотью и обзаведись я дыхалом. В моей жизни появился бы смысл. Но правда совершенно иная. Вообще-то, в последние годы… – Тут Анхис снимает свою кожаную перчатку масляного цвета и демонстрирует открытую ладонь как кролика, вытащенного из шляпы. Собравшаяся компания громко ахает. Рука исцелилась. Ладонь пересекает грубый, некрасивый шрам, сморщенный, словно от пулевого ранения. Но это всё. Марианна глядит на собственные ладони, покрытые перистыми отростками, чьи кончики то сворачиваются, то разворачиваются. – Даже это последнее напоминание о том давнем утре, когда я нашёл умирающую конечность мальцового кита, такую несчастную, лежащей на пляже и… – Он умолкает, внезапно охрипнув. – Простите. Даже это напоминание исчезло. Как говорится, в чём прикол? Так я и пришёл ко второму выводу: я не мальцовый кит – но кое-кто в этой комнате им точно является!

– Не смотрите на меня! – вскрикивает мистер Бергамот, от ужаса втягивая щупальца.

– Я просто озвучивала кита на радио! – Вайолет Эль-Хашем вскидывает руки.

– Ой, ну ладно – это я. – Северин Анк криво ухмыляется и кладёт одну руку на бедро.

– Привет, малышка, – говорит Каллиопа и машет ей синим плавником.

– Привет, мама. – Северин машет в ответ ладонью с растопыренными пальцами.

– Что с тобой случилось там, внизу? – с мольбой спрашивает Персиваль Анк. – Я должен узнать.

– Прошу тебя, Ринни. – Эразмо смотрит на неё снизу вверх, обиженный и растерянный, испытывающий боль, как от пули, засевшей в кости.

– Свет погас, – шепчет Северин. – Тьма на вкус была как молоко. Моё сердце превратилось в фотографию сердца.

– Я тебя не понимаю, дорогая, – говорит Эразмо.

Анхис садится за блестящий рояль в углу Миртового холла. Играет туш. Северин пересекает комнату. Стряхивает лётную куртку, приводит волосы в беспорядок. Забирается на крышку чёрного рояля и плавным движением ложится поперёк. Одновременно с этим её мерцающая чёрно-белая кожа обретает цвет, платье становится переливающимся тёмно-зелёным, туфли – ярко-золотыми, а губы – краснее Марса.

– Как идёт ваша ночь, мисс С? – спрашивает Анхис, легко вживаясь в старую знакомую роль в салонном представлении, и пальцы его ласково беседуют с клавишами.

– О, неплохо, мистер А, – воркует Северин. – Я была немножко мертва, но очухалась.

– Рад слышать. У вас есть песня для всех этих одиноких сердец?

– Кое-что имеется. Называется «Блюз стержня квантовой стабильности». Хотите послушать?

– До смерти!

И Северин Анк начинает петь, глубоким голосом с хрипотцой, похожим на бурбон, который наливают в деревянную чашу.

Я встретила милого на дне морском,

Где не бывает солнца и тьма кругом.

Что мой милый,

О, что мой милый,

Делает со мной…





Северин перекатывается на спину, зелёные блёстки пульсируют в лучах света.

Милый надел мне луну на палец,

Милый подал мне звёзды на блюде,

Папа говорил: хорошие девочки не колеблются,

Когда приходит милый,

О, когда приходит милый