Смертельная белизна

Расправив плечи, он подался вперед и при этом на пару дюймов сдвинул локоть, отчего дуло пистолета увеличилось в размере. Глаза, которые в тени казались темными пятнами, вновь обозначились грубо, как черно-белые ониксы. Робин недоумевала: чем он в свое время мог ее подкупить?

– Где же я просчитался?

При этих его словах Робин краем глаза увидела скользнувший по мосту синий проблеск, заслоненный от Рафаэля бортом судна. Проблеск исчез, и мост опять погрузился в сумерки.

– Во-первых, – осторожно начала Робин, – ошибкой было продолжать встречаться с Кинварой во время подготовки убийства. Она все время делала вид, будто забыла, где должна встретиться с твоим отцом, припоминаешь? Исключительно для того, чтобы провести с тобой пару минут, просто увидеться и проверить…

– Это не улика.

– За Кинварой следили, когда она в свой день рождения ехала в отель «Le Manoir aux Quat’Saisons».

Рафаэль прищурился:

– Кто следил?

– Джимми Найт. Флик это подтвердила. Джимми думал, что с Кинварой поедет твой отец, за которым числился должок, и хотел устроить ему прилюдный скандал. Разумеется, твоего отца там не оказалось, и Джимми, вернувшись домой ни с чем, от злости написал в своем блоге, как тори сорят деньгами – к примеру, в отеле «Le Manoir aux Quat’Saisons».

– Значит, он точно не видел, как я тайком пробирался в номер Кинвары, – сделал вывод Рафаэль. – Я из кожи вон лез, чтобы ни одна собака меня не застукала, так что не надо пустых измышлений.

– Допустим, – сказала Робин, – а что ты скажешь насчет второго раза, в галерее, когда кое-кто слышал, как ты занимаешься сексом в туалете? Ладно бы еще с Франческой. Но с тобой была Кинвара.

– Докажи.

– Кинвара в тот день приехала в город за пилюлями «лахезис» и делала вид, будто зла на твоего отца, который продолжает с тобой общаться, – это важный пункт легенды о ее ненависти к пасынку. Она позвонила твоему отцу и удостоверилась, что он обедает не дома. Свидетелем того разговора был Страйк. Но вы с Кинварой не догадывались, что твой отец обедает всего в сотне ярдов от места, где вы занимаетесь сексом. Ворвавшись в туалет, твой отец нашел на полу тюбик с таблетками «лахезис». И тут его чуть не хватил инфаркт. Он знал, для чего твоя мачеха приехала в город. И понял, кто только что занимался с тобой сексом на унитазе.

Улыбка Рафаэля больше походила на гримасу.

– Да, облом получился. В тот день, когда он приперся к нам в офис и заговорил о Лахесис: «Она знает, какой кому отпущен срок», – до меня не сразу дошло, что этот намек адресован мне: мол, ему все известно, понимаешь? А у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Но когда ты и твой калека-босс упомянули те же таблетки в доме Чизлов, Кинвара допетрила: тюбик выпал у нее из кармана, когда мы с ней развлекались в сортире. Мы не знали, кто ему настучал… и только когда я услышал его разборки с «Le Manoir» по надуманному поводу зажима для денег, мне стало ясно: он кое-что пронюхал. А уж когда он меня вызвал на Эбери-стрит – ясное дело, для объяснений, для чего же еще? – я понял, что тянуть больше нельзя, нужно от него избавляться.

Робин похолодела, услышав такой деловой рассказ о планах отцеубийства. Таким тоном обычно обсуждают небольшой косметический ремонт комнаты.

– Вероятно, папаша надумал предъявить мне эти пилюли во время своей разгромной речи: «Знаю, ты пялишь мою жену»… как я мог не заметить их на полу? И ведь прибрался тогда в гостиной… то ли они у него из кармана выкатились, то ли что… Это труднее, чем ты думаешь, – сказал Рафаэль, – наводить марафет вокруг свежего трупа. Я даже удивился, как сильно это меня торкнуло.

Она явственно услышала, как в нем говорит самовлюбленность. Им двигали сугубо личные интересы и сострадание к собственной персоне. А смерть отца не значила ровным счетом ничего.

– Следователи взяли показания у Франчески и ее родителей, – сказала Робин. – Она категорически отрицает, что в тот, второй раз была с тобой в туалете. Родители все равно ей и не поверили, но…

– Потому и не поверили, что у этой курицы мозгов еще меньше, чем у Кинвары.

– Следствие запросило данные с камер системы безопасности из магазинов, где, по ее словам, она делала покупки, когда вы с Кинварой были в туалете.

– Допустим, – сказал Рафаэль, – но чем это грозит? Следаки докажут, что ее со мной не было, и мне, возможно, придется сознаться, что в тот день я кувыркался в сортире с другой дамочкой, чью репутацию должен по-рыцарски защищать.

– Ты в самом деле рассчитываешь найти такую женщину, которая ради тебя даст ложные показания в деле об убийстве? – недоверчиво спросила Робин.

– Женщина, которой принадлежит это жилое корыто, от меня без ума, – тихо сказал Рафаэль. – Я с ней замутил, но очень скоро меня закрыли. Она ко мне на свидания приезжала, и все такое. Сейчас лечится в центре реабилитации. Чокнутая бабенка, обожает мелодраму. Художницей себя мнит. Пьет по-черному и вообще от нее сплошной гемор, но трахается как крольчиха. Даже не подумала забрать у меня запасной ключ от этой баржи, а ключ от мамашиного дома хранит вон в том ящике…

– И в дом ее мамаши ты заказал доставку гелия, шлангов и перчаток, правильно я понимаю? – спросила Робин.

Рафаэль моргнул. Этого он не ожидал.

– Тебе требовался адрес, никак на первый взгляд с тобой не связанный. Ты заказал доставку на то время, когда хозяева будут в отъезде или на работе, без труда проник в дом и забрал извещение об отсутствии получателя.

– Ну да, изменил внешность, за посылкой сгонял сам и отправил всю эту хрень курьером в дом драгоценного папочки, это так.

– Посылку приняла Флик, а Кинвара сохранила в укромном месте.

– Точно, – сказал Рафаэль. – В тюряге чему только не научишься. У кого ксиву раздобыть, где бесплатно перекантоваться, как чистый адресок заполучить – горы свернуть можно. Когда ты сдохнешь, – (у Робин зашевелились волосы), – никто не будет меня искать по этим адресам.

– А владелица баржи…

– Будет всем рассказывать, что занималась со мной сексом в туалете галереи Драммонда, помнишь? Она – мой человечек, Венеция, – тихо сказал он, – а для тебя расклад совсем херовый, чувствуешь?

– Ты допустил и другие промахи, – сипло выговорила Робин; у нее пересохло во рту.

– Какие, например?

– Сообщил Флик, что твоему отцу нужна уборщица.

– Да, чтобы подозрения пали на них с Джимми, – она же с умыслом проникла в дом моего отца. Присяжные наверняка полюбопытствуют, откуда ей стало известно, что эта семья ищет уборщицу. Но я же тебе говорил: на скамье подсудимых она будет выглядеть чумазой, злопамятной шлюшкой. Подумаешь: одной ложью больше, одной меньше.

– Но она украла у твоего отца памятку, которую он составил для выяснения деталей пребывания Кинвары в отеле «Le Manoir aux Quat’Saisons». Я нашла ее у Флик в сортире. Кинвара солгала, сказав, что едет в отель с матерью. Гостиницы обычно не дают сведений о постояльцах, но твой отец был министром, да к тому же останавливался там не раз, и благодаря этому, как мы считаем, хитростью вытянул из персонала признание, что в указанное время на парковке действительно стояла семейная машина, и еще добавил, как, дескать, жаль, что теща не смогла приехать. Он записал номер люкса, в котором остановилась Кинвара, и, возможно, пытался заполучить дубликат счета – проверить, не значится ли там заказ в номер двух завтраков или ужинов, так я думаю. А уж когда обвинение предъявит суду и памятку, и счет…

– Так это ты раскопала записку, да? – взвился Рафаэль.


У Робин внутри все оборвалось. Она не собиралась давать Рафаэлю лишний повод спустить курок.

– После нашего с тобой ужина в «Нам-Лонг ле Шейкер» я понял, что с самого начала тебя недооценивал, – сказал Рафаэль.

Это не было комплиментом. У него сузились зрачки, ноздри раздулись от злобы.

– У тебя тогда были неприятности, но ты все равно задавала чертовски неудобные вопросы. И ты, и твой босс неожиданно для меня спутались с легавыми. И даже когда я дал наводку «Дейли мейл»…

– Так это был ты! – Робин не могла поверить, что упустила из виду такую возможность. – Это ты натравил на нас прессу и Митча Паттерсона…

– Наплел ему, что ты бросила мужа ради Страйка, который все еще спит со своей бывшей. Эту сплетню принесла мне Иззи. Я подумал, что вас, таких шустрых, надо бы слегка притормозить, уж очень вам было интересно мое алиби… Но когда я тебя пристрелю, – (по телу Робин пробежал ледяной холод), – твоему боссу не так-то просто будет объяснить прессе, как твой труп оказался в канале, правда? Есть возможность, как говорится, убить двух зайцев одним выстрелом.

– Даже если я умру, – Робин старалась говорить ровным тоном, – остается записка твоего отца и показания гостиничного персонала…

– Ладно, он задергался, когда Кинвару понесло в «Le Manoir», – грубо прервал Рафаэль, – но говорю же тебе: меня там никто не видел. Эта тупая корова действительно заказала в номер шампанское и два бокала, но с ней ведь мог находиться кто угодно.

– У вас с ней не будет возможности состряпать новую версию, – сказала Робин; она уже еле ворочала языком, хотя по-прежнему старалась изображать спокойствие и уверенность. – Кинвара сейчас в заключении, потому что умом ей до тебя далеко… – выпалила Робин, – а ты, узнав, что отец вас разоблачил, заторопился и наворотил еще немало ошибок, причем довольно нелепых.

– Каких, например?

– Ну, например: упустил из виду, что Кинвара избавилась от коробочки из-под амитриптилина после того, как подмешала порошок в пакет с апельсиновым соком. Не уточнил у Кинвары, как закрывается входная дверь. И… – Робин понимала, что раскрывает свою последнюю карту, – заставил ее на Паддингтоне бросить тебе ключ от входной двери.

Между ними зависла бессловесная пустота; Робин показалось, что где-то совсем близко слышатся шаги. Она не посмела выглянуть в иллюминатор, чтобы не насторожить Рафаэля, который был настолько изумлен ее перечнем, что уже не думал ни о чем другом.

– Бросить мне ключ от входной двери? – изображая браваду, повторил Рафаэль. – Какой, к черту, ключ? Не понимаю, хоть убей.

– Ключ-секретку от Эбери-стрит – сделать с него дубликат практически невозможно. У вас в распоряжении был только один – ее ключ, потому что незадолго до смерти твой отец, заподозрив вас обоих, позаботился о том, чтобы запасной ключ оказался вне пределов твоей досягаемости. Но Кинвара без ключа не смогла бы проникнуть в дом и подмешать лекарство в сок, а ты бы не смог пробраться туда рано утром, чтобы задушить отца… Вот вы и состряпали план: она передаст тебе ключ на Паддингтонском вокзале, в заранее оговоренном месте, где ты будешь изображать попрошайку. Но ты попал на камеру. В полиции сейчас восстанавливают и увеличивают изображение. Есть мнение, что ты в спешке купил вещи в секонд-хенде, – там тоже найдется полезный свидетель. А прошерстить записи с камер наружного наблюдения, чтобы выяснить твои передвижения от Паддингтона и дальше, – это дело техники.

С минуту Рафаэль молчал. Еле заметно переводя взгляд слева направо, он пытался найти лазейку, способ побега.

– Это… не прокатит, – наконец сказал он. – Вряд ли я попал под камеру, сидя на вокзале.

Робин показалось, что она видит, как от него ускользает надежда. Не повышая голоса, она продолжила:

– Согласно вашему плану Кинвара приехала домой в Оксфордшир, позвонила Драммонду и, чтобы обеспечить резервную версию, оставила сообщение, будто хочет оценить ожерелье. Ранним утром следующего дня с другого разового номера были сделаны звонки Герайнту Уинну и Джимми Найту. Обоих выманили из дому, предположительно пообещав компромат на Чизуэлла. Таким образом вы подстроили, чтобы они оказались на виду, если возникнут подозрения в убийстве.

– Не докажешь, – машинально пробормотал Рафаэль, но глаза его все еще стреляли из стороны в сторону в поиске невидимых спасательных тросов.

– Ты вошел в дом на рассвете, ожидая, что твой отец после утреннего апельсинового сока будет практически в коматозе, но…

– Поначалу колеса не сработали. – У Рафаэля остекленели глаза, и Робин поняла, что он восстанавливает в памяти все события. – Папаша, заторможенный, валялся на диване. Я сразу прошел мимо него в кухню, открыл свою коробку с прибамбасами для детского праздника…

На долю секунды Робин опять увидела затянутую пленкой голову, облепленное седыми волосами лицо, зияющую дырку рта. Все это был делом рук Рафаэля – того, кто сейчас целился ей в лицо.

– Но пока я готовился, старый черт продрал глаза, увидел, как я прикрепляю трубку к баллону, и ожил, мать его! Еле-еле поднимается, хватает со стены шпагу Фредди и лезет в драку, но я-то клинок у него вырвал. Погнул даже, пока отбирал. Силком усадил папашу на стул… старикан все еще сопротивлялся… ну и… – Рафаэль изобразил, как надевает пакет на голову отца. – Капут.

– А потом, – с пересохшим ртом выговорила Робин, – ты с его телефона сделал необходимые звонки, чтобы обеспечить себе алиби. ПИН-код тебе, конечно, сообщила Кинвара. И ты ушел, не закрыв как следует дверь.

Робин не знала, почудилось ей или нет движение за иллюминатором слева. Она не отводила глаз от Рафаэля и слегка дрожащего пистолета.

– Очень многие улики – косвенные, – пробормотал Рафаэль все с той же стеклянной неподвижностью во взгляде. – И у Флик, и у Франчески есть повод меня оболгать… С Франческой я расстался некрасиво. Но у меня еще остается шанс…

– Шансов у тебя ровно ноль, Рафф, – сказала Робин. – Кинвара недолго будет тебя выгораживать. Когда она узнает правду о «Скорбящей кобыле», ей откроется и все остальное. Сдается мне, именно ты настоял на том, что в гостевой спальне сыровато, а потому картину надо перевесить в гостиную – якобы в память об усыпленной лошадке. Очень скоро Кинвара осознает, что все гадости, которые ты ей наговорил при расставании, были чистой правдой, а отношения ты возобновил только потому, что узнал настоящую цену этого полотна. Но хуже всего, – сказала Робин, – что она поймет: когда вы оба услышали, как в усадьбе орудуют чужаки, на сей раз невымышленные, ты выгнал им навстречу женщину, якобы горячо любимую, в одном белье, а сам остался в доме защищать…

– Хватит! – взревел он, и ей в лоб снова уперлось дуло пистолета. – Кончай трендеть, хватит.

Робин замерла. Она представила себе, что с ней сейчас будет. Рафаэль сказал, что застрелит ее через подушку, чтобы заглушить грохот, но, как видно, забыл и уже плохо владел собой.

– Ты знаешь, каково это – гнить в тюрьме? – спросил он.

Она попыталась сказать «нет», но не смогла выдавить ни звука.

– Шум и гам, – зашипел он. – Вонь. Мерзкое, тупое отребье. Животные. Некоторые – хуже зверей. Я и помыслить не мог, что бывают такие людишки. Где жрешь, там и гадишь. Ни на миг нельзя расслабиться, чтобы не получить заточкой в спину. Лязг, вопли, убожество, насилие. Пусть лучше меня похоронят заживо. Больше я туда не вернусь… Мне светила жизнь-мечта. Мне светила свобода, полная свобода. Чтобы не пресмыкаться перед такими ничтожествами, как Драммонд. Я давно присмотрел себе виллу на Капри, с видом на Неаполитанский залив. Потом собирался оборудовать славную берлогу в Лондоне… купить новую машину, как только с меня снимут этот сраный запрет… вообрази: прогуливаешься по улицам и можешь купить, что душе угодно. Жизнь-мечта… А оставалось всего ничего: убрать с пути пару небольших помех… Флик – это просто: поздний вечер, темный закоулок, нож под ребра, жертва уличной преступности. А Кинвара… пусть бы составила завещание в мою пользу, а через несколько лет – вот несчастье – сломала шею, упав с норовистой лошади, или утонула бы где-нибудь в Италии… она ведь плавает как топор… И после этого – послать всех куда подальше, правильно? И Чизлов, и мою шлюху-мать. Чтобы ни от кого не зависеть. У меня всегда бу… А впрочем, к черту все, – осекся он.

Робин увидела, как под смуглой кожей проступает смертельная бледность, а вокруг ввалившихся глаз сгущаются глубокие тени.

– К черту все. Знаешь что, Венеция? Не нравишься ты мне. Я вышибу твои поганые мозги. Приятно будет посмотреть, как твоя башка взорвется раньше моей…

– Рафф…

– «Рафф… Рафф»… – заблеял он с издевкой. – Почему каждая баба считает себя особенной? Все вы одинаковы – нет среди вас ни одной особенной.

Он потянулся за лежащей рядом дряблой подушкой.