Смертельная белизна

– Мы уйдем вместе. Хочу попасть в ад под ручку с сексуальной девчон…

Со страшным треском разбиваемого в щепки дерева распахнулась дверь. Рафаэль резко обернулся, наставив револьвер на чью-то крупную фигуру. Робин упала на стол, чтобы схватить Рафаэля за руку, но тот отшвырнул ее локтем, и у нее из разбитой губы брызнула кровь.

– Рафф, нет, не надо – не смей!

Сгорбившись в тесной каюте, он сунул ствол себе в рот. На расстоянии вытянутой руки от него остановился, тяжело дыша, выбивший дверь плечом Страйк, а за спиной Страйка оказался Уордл.

– Давай, стреляй, трусливый говнюк! – крикнул Страйк.

Робин хотела что-то сказать, но язык не слушался.

Раздался тихий металлический щелчок.

– Я вынул все пули, когда отирался в доме Чизлов, тупой ты ублюдок. – Страйк, прихрамывая, двинулся вперед, перехватил руку Рафаэля, и револьвер с чавкающим звуком вырвался из обмякшего рта. – Думал, ты самый умный, а?

В ушах Робин отдавались истошные вопли. Рафаэль сыпал бранью на английском и итальянском, выкрикивал угрозы, корчился и извивался, когда Страйк пригнул его к столу, чтобы Уордл надел ему наручники, но Робин, спотыкаясь, как в полусне, отступила назад, в кухню баржи, где висели горшки и кастрюли, а рядом с маленькой раковиной белел до смешного обыденный рулон бумажных полотенец. Губа в месте удара ощутимо распухла. Робин оторвала бумажное полотенце, подержала под струей холодной воды и прижала в кровоточащему рту, наблюдая через иллюминатор, как полицейские в форме бегут через черные ворота и принимают оружие и вырывающегося Рафаэля, которого Уордл вытолкал по трапу на берег.

Ее только что держали под дулом револьвера. Реальность сделалась потусторонней. Теперь полицейские с топотом поднимались на баржу и спускались на берег, но это были всего лишь гулкие шумы, и сейчас Робин начала понимать, что рядом стоит Страйк – вроде бы единственный, кто хоть как-то связан с реальным миром.

– Как ты узнал? – прошелестела она сквозь ком бумаги, еле ворочая языком.

– Допер через пять минут после твоего ухода. Последние три цифры в номере, с которого, по твоим словам, пришло сообщение от Мэтью, совпадали с цифрами одного из тех одноразовых номеров. Пошел за тобой, но тебя и след простыл. Лэйборн направил сюда патрульные машины, а я непрерывно тебе звонил. Почему ты не снимала трубку?

– Телефон был в сумке, с выключенным звуком. Теперь лежит на дне канала.

Ей нестерпимо хотелось глотнуть чего-нибудь крепкого. Быть может, смутно пронеслось у нее в голове, поблизости есть какой-нибудь бар… но как туда вырваться? В ближайшее время ее будут мурыжить в Скотленд-Ярде. Потребуют детальных показаний. Поневоле заставят во всех подробностях пережить самый жуткий час. Ее захлестнула полная опустошенность.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Позвонил Иззи и спросил, нет ли у Рафаэля знакомых, живущих вблизи фальшивого адреса, куда он тебя зазывал. Она сказала, что была у него какая-то шикарная подружка-наркоманка, владелица баржи. У него не было недостатка в тайных укрытиях. В последние двое суток полиция следила за его квартирой.

– И ты знал, что револьвер не заряжен?

– Надеялся, что не заряжен, – уточнил Страйк. – Ведь этот гад мог его проверить и перезарядить.

Он пошарил в карманах. У него слегка дрожали пальцы, когда он закуривал сигарету. Затянувшись, Страйк сказал:

– Ты офигенная молодчина, Робин, что так долго поддерживала разговор, но в следующий раз, когда тебе поступит звонок с незнакомого номера, ты, черт тебя подери, тут же перезвони, чтобы проверить, кто там на другом конце. И больше никогда – никогда – не рассказывай подозреваемому о своей личной жизни.

– Не мог бы ты, перед тем как мы уйдем, дать мне две минуты, – попросила она, прижимая холодное бумажное полотенце к распухшей и кровоточащей губе, – хотя бы порадоваться, что я не умерла?

Страйк выдохнул струйку дыма.

– Ладно уж, – сказал он и неуклюже, одной рукой притянул ее к себе.





Месяц спустя




Эпилог




Твое прошлое умерло, Ребекка. Оно не имеет больше власти над тобой… никакой связи с тобой – такой, какой ты теперь стала.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм



Завершились и канули в прошлое Паралимпийские игры; сентябрь усердно смывал память о долгих летних днях, над которыми реял «Юнион-Джек», пока Лондон неделями упивался вниманием всего мира. В высокие окна брассери «Чейни-уок» барабанил дождь, соперничая с Сержем Гензбуром[61], напевавшим из скрытых динамиков «Черный тромбон».

Приехавшие вместе Страйк и Робин едва устроились за столом, когда вошла Иззи, которая выбрала этот ресторан из-за близости к своему дому; слегка расхристанная, в тренче «Бёрберри», она немного повозилась у входа с упрямым намокшим зонтом.

После закрытия дела Страйк общался с этой клиенткой только один раз, да и то недолго: Иззи была настолько потрясена и подавлена, что почти все время молчала. На сегодняшней встрече настоял Страйк, поскольку в деле Чизуэлла оставался последний незакрытый вопрос. Когда они созванивались насчет обеда, Иззи призналась Страйку, что после ареста Рафаэля старается не выходить из дому: «Не могу ни с кем общаться. Это сущий кошмар».

– Как ты? – обеспокоенно спросила она Страйка, который выбрался из-за накрытого белой скатертью стола, чтобы отдаться ее сыроватым объятиям. – Ой, Робин, бедняжка, как я тебе сочувствую! – спохватилась Иззи, поспешно обошла стол с другой стороны, чтобы обнять Робин, и рассеянно сказала: – Да, пожалуйста, благодарю вас, – неулыбчивой официантке, принявшей у нее мокрый плащ и зонтик.

Садясь за стол, Иззи выговорила:


– Я обещала себе не плакать. – А сама схватила салфетку и крепко прижала к глазам. – Извините… в привычку вошло. Всеми силами стараюсь никого не смущать. – Прочистив горло и распрямив спину, она прошептала: – Это такой шок.

– Еще бы, – отозвалась Робин; Иззи ответила ей слезливой улыбкой.

«C’est l’automne de ma vie, – пропел Гензбур. – Plus personne ne m’étonne…»[62]

– Стало быть, вы легко нашли этот ресторанчик? – спросила Иззи, нащупывая нейтральную тему. – Тут мило, правда?

Она приглашала их выразить восхищение прованским рестораном, который, как с первых минут подумалось Страйку, напоминал ее собственную квартиру в переводе на французский. Здесь царила та же консервативная смесь традиций и модерна: черно-белые фотографии в рамках на голых побеленных стенах, обитые алой и бирюзовой кожей стулья и скамьи, старомодные торшеры из бронзы и стекла с розовыми абажурами.

Официантка принесла им меню и предложила сразу заказать напитки.

– Подождем? – спросила Иззи, указывая на незанятое место.

– Нечего опаздывать, – сказал Страйк, которому не терпелось хлебнуть пива. – Напитки можно и сразу.

На этом спорные вопросы иссякли. Сегодняшняя встреча была назначена для объяснений. Когда официантка отошла, за столом повисло неловкое молчание.

– Да, между прочим, не знаю, слышал ты или нет, – внезапно заговорила Иззи со Страйком, всем своим видом показывая, какое это облегчение – припомнить обыкновенную, с ее точки зрения, сплетню. – Шарли положили в больницу.

– Неужели? – без особого интереса отреагировал он.

– Да, на сохранение. У нее что-то… воды отошли, кажется… в общем, ей нужно быть под медицинским наблюдением.

Без всякого выражения Страйк покивал. Робин, может, и хотела бы узнать побольше, но промолчала, стыдясь своего любопытства. Официантка принесла напитки. Иззи, будто не замечая (видимо, в силу своей взвинченности) прохладного отношения Страйка к этой теме, которая в ее глазах была невинной и интересной для всех троих, продолжила:

– Я слышала, Джейго чуть с ума не сошел, когда вашу с ней историю начали полоскать все газеты. Думаю, он рад-радешенек, что упрятал ее в надежное место и может сам контролировать…

Что-то во взгляде Страйка заставило ее прикусить язык. Она отпила вина, обвела глазами немногочисленные занятые столики, убедилась, что никто не подслушивает, и спросила:

– Надеюсь, полиция держит тебя в курсе? Тебе известно, что Кинвара во всем призналась?

– Угу, – ответил Страйк, – мы слышали.

Иззи покачала головой; на глаза опять навернулись слезы.

– Вот ужас-то. Знакомые не понимают, как со мной держаться… До сих пор не могу поверить… Это уму непостижимо. Рафф… Знаешь, я хотела съездить к нему на свидание. Возникла какая-то внутренняя потребность… но он отказался. Никого не желает видеть.

Она сделала еще глоток вина.

– У него помутнение рассудка. Он болен. Как можно было на такое пойти? Это же не что иное, как психическое расстройство.

Робин вспомнила темную баржу, где Рафаэль благоговейно расписывал ту жизнь, какую искал для себя: вилла на Капри, холостяцкая берлога в Лондоне и новый автомобиль с водительскими правами – по истечении срока давности за аварию со смертельным исходом. Ей подумалось, что он самым тщательным образом спланировал отцовскую смерть, а допущенные промахи объяснялись только спешкой. Робин снова увидела лицо Рафаэля поверх наставленного на нее ствола и снова услышала вопрос: почему она решила, будто одна женщина отличается от другой – что его шлюха-мать, что соблазненная им мачеха, что Робин, которую он собирался застрелить, чтобы утянуть за собой в преисподнюю? Неужели такое состояние действительно могло считаться болезнью и требовало изоляции в психиатрической клинике, а не в тюремной камере, о которой страшно подумать? Или же его грезы об отцеубийстве созрели в темных болотах между болезнью и неистребимой злокозненностью?

– …у него было кошмарное детство, – говорила Иззи, а потом, не получив отклика ни от Страйка, ни от Робин, решила нажать: – В самом деле, поверьте, это так. Не хочу плохо говорить об отце, но Фредди был для него всем. Папа привечал и Раффа, и эту Орку… то есть Орнеллу, его мать… про которую Торкс всегда говорил: «Дорогая проститутка, не более того». Когда Рафф приезжал из школы-интерната на каникулы, мать вечно таскала его с собой в погоне за очередным мужчиной.

– Бывает детство и похуже, – вставил Страйк.

Основываясь на немногих известных ей фактах, Робин как раз подумала, что жизнь Рафаэля под крылом матери была в чем-то схожа с ранним этапом жизни Страйка; удивляла лишь резкость, с которой тот высказал свое мнение.

– На долю многих выпадает куда более злая судьба, чем быть сыном легкомысленной матери, – продолжал он. – Однако не все становятся убийцами. Взять хотя бы Билли Найта. Своей матери он, считай, не знал. Терпел издевательства и побои жестокого алкоголика-отца, получил серьезное психическое заболевание, но за всю жизнь мухи не обидел. И ко мне в агентство он явился в приступе психоза, но лишь затем, чтобы добиться справедливости для кого-то другого.

– Да-да, – торопливо подтвердила Иззи, – да, конечно, это правда.

Но Робин чувствовала, что даже сейчас Иззи неспособна соизмерить страдания Рафаэля и Билли. Первый, в противовес второму, всегда будет вызывать у нее жалость, ибо потомок рода Чизуэлл уже по праву своего появления на свет отличен от безродного мальчишки, чьи мучения были спрятаны в усадебном лесу, где по неписаным законам селился рабочий люд.

– Ну наконец-то, – сказал Страйк.

В ресторане появился Билли Найт; в его коротко стриженных волосах блестели дождевые капли. Он по-прежнему поражал своей худобой, но лицо округлилось, а одежда, как и он сам, стала чище. Его выписали из больницы всего неделю назад, и сейчас он жил в квартире Джимми на Шарлемонт-роуд.

– Здравствуйте, – обратился он к Страйку. – Извините за опоздание. На метро долго ехал, не рассчитал.

– Ничего страшного, – в один голос ответили женщины.

– Вы – Иззи, – сказал Билли, занимая место рядом с ней. – Давненько вас не видал.

– В самом деле, – с преувеличенной сердечностью ответила Иззи, – столько лет прошло, да?

Робин протянула руку через стол:

– Привет, Билли, я – Робин.

– Здравствуйте, – сказал он, как в первый раз, и пожал протянутую руку.