Соблазняющий разум. Как выбор сексуального партнера повлиял на эволюцию человеческой природы

Переход к прямохождению поставил ягодицы наших предков в новое положение – как с точки зрения осанки, так и с точки зрения эволюции. У других человекообразных обезьян – например, у шимпанзе – маленький, покрытый шерстью плоский зад с “заплатами” из грубой кожи, на которых они сидят. Когда около 4,2 миллиона лет назад наши предки-гоминиды перешли к прямохождению, строение их ног и ягодиц изменилось. Развились гораздо более массивные, сильные мышцы, позволяющие оттягивать ногу назад, а тело, таким образом, продвигать вперед. Именно эти мускулы и придают базовую округлую форму человеческим ягодицам. Помимо развития мышц у обоих полов, у самок появились большие запасы жира в ягодицах, области таза и верхней части бедер. Подобно груди, они эволюционировали, скорее всего, как индикаторы молодости, достаточности жировых запасов и, возможно, стабильности развития.

Мы единственный вид приматов с постоянно выдающимися полукруглыми ягодицами и единственный вид, у взрослых самок которого ягодицы постоянно увеличены за счет отложения жира. У людей уникальный размер и форма ягодиц, и по этим признакам значительно выражены межполовые различия. Вид ягодиц зависит и от возраста: до пубертата они почти одинаковы у обоих полов, а затем у девушек буквально в течение нескольких лет в ягодицах и бедрах откладывается жир. Величина и выпуклость ягодиц обычно достигают пика в ранней молодости – тогда же, когда достигает максимума и женская фертильность, – а затем содержание жира в них постепенно снижается относительно других частей тела. Кроме того, для ягодиц характерны межпопуляционные различия. Например, у койсанских народов, живущих в Южной Африке, ягодицы женщин благодаря древним предпочтениям мужчин обрели просто феноменальную выпуклость.

Межполовые различия размеров и формы ягодиц трудно объяснить естественным отбором. Поскольку женская грудь и ягодицы состоят в основном из жировой ткани, долгое время предполагали, что их эволюционный смысл – запасать жир, защищая от непредсказуемости и сезонности питания. Однако самки почти всех позвоночных в ходе эволюции приобрели склонность накапливать жир, но только у женщин он распределен по телу таким необычным образом. Самки горилл, например, как и мужчины нашего вида, накапливают жир в животе. Так почему же женщины не следуют этой стандартной для приматов тенденции и накапливают жир ниже талии?

Эволюционный психолог Дев Сингх предположил, что особое распределение жира у женщин появилось как индикатор молодости, здоровья и фертильности. Он обнаружил, что мужчины по всему миру, как правило, предпочитают женщин с низким отношением окружности талии к окружности бедер[49], то есть с относительно узкой талией и широкими бедрами. У молодых фертильных женщин, если они не беременны, это соотношение колеблется в районе 0,7. Такое значение получается, например, при обхвате талии 63 см, а бедер – 90 см. У мужчин это соотношение, как правило, не меньше 0,9, равно как у девочек до полового созревания и женщин после менопаузы. У беременных женщин оно, естественно, еще выше. У женщин с медицинскими проблемами, которые сказываются на фертильности, индекс талия/бедра обычно растет. У индийских храмовых скульптур, изображающих индуистских богинь, традиционно тонкая талия и широкие бедра: их соотношение иногда снижено до 0,3. Это символизирует их сверхъестественную плодовитость и сексуальность. В европейской моде были в ходу корсеты и турнюры, визуально занижавшие это соотношение. Тем, что самцы гоминид из поколения в поколение выбирали самок с низким индексом талия/бедра, можно было бы объяснить, почему у современных женщин такая узкая талия, такие широкие бедра и такие увесистые ягодицы.

Внушительные бюсты и ягодицы развились у женщин не потому, что мужчины-гоминиды однажды зафиксировались на полусферах как платонических идеалах красоты. Эти части тела развивались как надежные индикаторы молодости, здоровья, фертильности, симметрии и достаточных жировых запасов. У голодающих и болезненных женщин не бывает пышных форм. Они расходуют жировые запасы на то, чтобы оставаться в живых, а не крутиться перед мужчинами в надежде кого-нибудь завлечь. Поскольку у голодающих женщин обычно прекращается овуляция, женщины с невыраженными ягодицами и грудью часто оказываются бесплодными. У бегуний на длинные дистанции, балерин и женщин, страдающих анорексией, с потерей большей части жира обычно уменьшаются размеры груди и ягодиц и нередко прекращаются овуляции и менструации. Ягодицы, как и грудь, показывают важность мужского выбора в человеческой эволюции.





Тела, лица, люди и мозги




Мы рассмотрели четыре варианта: пенис, клитор, грудь и ягодицы, – но телесные брачные украшения на этом не заканчиваются. Поскольку для этих четырех частей тела характерны яркие межполовые различия, они несут много информации о мужском и женском выборе. Однако они вносят относительно небольшой вклад в физическую привлекательность по сравнению с лицом, ростом, пропорциями и общим состоянием организма. Минимум волос на теле, длинные волосы на голове, межполовые различия мускулатуры – тоже важные свидетельства выбора партнеров нашими предками. Нэнси Эткофф в книге “Выживание красивейших” (Survival of the Prettiest) и Десмонд Моррис в книге “Наблюдая за телом” (Bodywatching) очень подробно рассмотрели все эти прелести.

Однако я бы хотел упомянуть несколько особенностей строения человеческой головы, благодаря которым мозг встроен в контекст телесного окружения. Голова – это основной ориентир при выборе партнера для обоих полов. Она полна разнообразной информации о приспособленности, потому что обеспечить ее развитие очень сложно, и многое может пойти не так. Передняя поверхность головы в ходе эволюции стала рельефной. В эволюции вообще существует тенденция к расположению органов чувств на переднем конце тела: так удобнее всего сканировать ту часть окружающего пространства, к которой животное повернуто головой, и сигналы от органов чувств так быстрее достигают мозга. Потому-то наши глаза, уши, нос и язык сосредоточены в одном месте, а не распределены по всему телу. Отверстие для приема пищи в ходе эволюции тоже расположилось поближе к мозгу, благодаря чему мы можем эффективно контролировать, что мы едим и как жуем. Плод эволюции, сосредоточивший органы чувств и рот так близко к мозгу, называется лицом.

Инопланетному биологу столь неблаговидная сконцентрированность органов на небольшом участке тела, вероятно, показалась бы отталкивающей. Он изумился бы тому, что лица нам представляются ключевым критерием физической красоты. Если бы инопланетянин не воспринимал индикаторы приспособленности так же, как мы, он или она (или оно) был бы озадачен тем, что мы обращаем столько внимания на одну-единственную часть тела, которая настолько сложна, что мало у кого вырастает идеальной. Не проще ли было сосредоточиться на спине или бедрах, правильное развитие которых намного проще обеспечить? Да, это было бы проще. Но тогда мы не получили бы нужной нам информации о приспособленности. Вместо того чтобы отвести взгляд от уродливого лица, странные пропорции и асимметрия которого кричат о вредных мутациях его хозяина, мы можем грубо пялиться именно на него – а не на пенис или грудь, например. Неужели мы настолько неучтивы? На самом деле мы непроизвольно уделяем больше внимания той части тела, где различия в приспособленности проявляются ярче всего, и назначаем ее главным вместилищем индивидуальности. Где сильнее проявляются мутации, туда мы и направляем свое сексуальное и социальное внимание. Описание человека подразумевает отображение его лица.

На протяжении почти всей этой книги я приписываю те же свойства и мозгу. Лица мы воспринимаем при помощи зрительной системы. Эффективность же чужого мозга мы можем оценить лишь косвенным путем, наблюдая за ухаживаниями. У нашего вида красота не лежит на поверхности, она кроется глубоко под кожей. Механизм выбора партнера проникает через наши лица в глубины мозга, чтобы хорошенько покопаться в наших умах. Он делает это в основном через уникальную спайку между нашим мозгом и ртом, благодаря которой мы можем разговаривать, а не только жевать и хрюкать. Внимание к лицу и мозгу при выборе партнера, наша одержимость именно теми частями тела, гармонично сформировать которые труднее всего, – это мощный аргумент в пользу теории индикаторов приспособленности.





Слабое тело, сильный разум?




Теперь, когда мы обсудили несколько примеров влияния полового отбора на наши тела, вернемся на шаг назад и рассмотрим, как соотносится эволюция человеческого тела с эволюцией человеческого разума. В середине XX века многие эволюционисты считали, что люди телесно деградировали относительно других человекообразных обезьян – диких, крепких и сильных. Они предполагали, что наша физическая слабость каким-то образом стимулировала увеличение мощности мозга, и за счет этого мы смогли сохранить свою экологическую нишу во враждебной доисторической Африке. Эта точка зрения отражена в научно-фантастической повести “Уолдо” Роберта Хайнлайна, где наши далекие потомки, путешествующие по космическому пространству в условиях невесомости, в 10 раз слабее нас и во столько же раз умнее – а как же иначе, если мы в 10 раз слабее и в 10 раз умнее шимпанзе? Представления антрополога Эшли Монтегю о неотении оказали большое влияние на целое поколение его коллег: он считал, что тело человека слабее и больше напоминает детское по сравнению с телами других человекообразных обезьян; это придает ему универсальность и гибкость, уникальным образом подходящие для развития культуры.

Но этот взгляд – что наш мозг развился для компенсации недостатка мышечной силы – не подтверждается палеонтологическими данными. С тех пор как 1,7 миллиона лет назад появился Homo erectus, наши предки заняли достойное место среди самых крупных и сильных приматов, когда-либо существовавших. Самцы Homo erectus, по всей видимости, дорастали почти до 1,8 м и имели массивный скелет, что может свидетельствовать о креплении к нему сильных мышц. Когда современные Homo sapiens вели образ жизни охотников-собирателей в богатой пищей среде, они тоже вырастали высокими и массивными. Пока мозг наших предков утраивался в объеме, тело тоже увеличивалось. Мы на 60 см выше и в два раза тяжелее, чем наши прямоходящие предки, жившие 4,2 миллиона лет назад. Случись нам встретиться, их больше впечатлили бы наши размеры и сила, чем слабые колебания воздуха, которые мы называем языком.

Последние два миллиона лет наши предки были крупнее любого насекомого или амфибии, крупнее и сильнее 90 % птиц, рептилий и млекопитающих (в первом приближении млекопитающие – сплошь грызуны и зайцеобразные). Среди трехсот с небольшим видов современных приматов только самцы горилл (средняя масса около 160 кг) заметно массивнее мужчин (средняя масса около 70 кг), а самки горилл и самцы орангутанов – лишь слегка. Самцы шимпанзе весят не больше 60 кг, а бонобо – не больше 40 кг. Наши предки были самыми мощными среди всеядных животных Африки. Крупнее были только некоторые копытные, часть хищников, слоны, мастодонты, бегемоты и носороги. Но когда наши предки научились кидаться камнями, махать факелами, нападать группами и бегать на длинные дистанции под полуденным солнцем, они, вероятно, стали самыми ужасающими животными в Африке. Это чудо, что они вообще озаботились развитием интеллекта.





Хорошая форма – эволюционная норма




Вы ошибаетесь, если представляете наших предков-гоминид чумазыми, сопящими, шаркающими пещерными жителями со слабым здоровьем. Они жили на свежем воздухе. Можно сказать, вся жизнь их проходила в одном большом турпоходе, и они уж точно не страдали от недостатка физической нагрузки. Их рацион по современным стандартам был превосходным: ежедневно они съедали два килограмма свежих фруктов и овощей, а в удачные дни – и полкило постного мяса (дичи не удается накопить много жира). Вряд ли они употребляли соль и сахар и уж точно не пробовали ни шоколада, ни пива. В их рационе не было молочных продуктов, кроме молока их матерей. Они не ели макароны, хлеб и овсянку, пока около 10 тысяч лет назад не одомашнили зерновые злаки. Самки должны были каждый день проходить километры, взвалив на себя младенцев, съедобные растения и, вероятно, воду и дрова. Самцы должны были устраивать забеги на длинные дистанции, преследуя раненую дичь. Даже в среднем возрасте наши предки оставались в хорошей форме, поскольку продолжали жить типичной жизнью собирателей.

Не стоит думать, что если бы машина времени перенесла нас на 100 тысяч лет назад, то древние люди противоположного пола упали бы перед нами на колени и принялись поклоняться нашей божественной красоте. Если бы те, кто вам встретился, жили в благодатной среде, они наверняка были бы такими же высокими и здоровыми, как мы, но только в лучшей форме. Спустя неделю жизни в лесу от нашей первоначальной чистоты ничего бы не осталось, а красивая одежда превратилась бы в лохмотья. Проявившийся к нам поначалу сексуальный интерес испарился бы, как только всплыла бы наша полнейшая некомпетентность в охоте и собирательстве. А наша реакция на встречу с бабуинами, леопардами, змеями, слонами и львами сделала бы нас героями местных анекдотов. Но перенесись мы во времена более поздних архаичных земледельческих цивилизаций, наше тело вызвало бы гораздо больше уважения: рацион тогда был небогат питательными веществами, да и инфекции одолевали куда сильнее, в итоге люди были в среднем на 30 см ниже нас и жили на десятки лет меньше.

Современные люди в большинстве своем показались бы нашим предкам смехотворно толстыми, слабыми, неуклюжими, неприспособленными к дыхательным нагрузкам и к жизни вообще. Они, предки, не могли заехать в магазин за углом и прикупить ящик пива или пару килограммов мороженого. Они не были отягощены лишним жиром, как и лишними мышцами, которые современные бодибилдеры наращивают, потея на силовых тренажерах и поглощая протеиновые коктейли и стероиды. Перекачанные мышцы Конана-варвара, например, совершенно непригодны для преследования раненых газелей. Судя по тому, как выглядят современные охотники-собиратели, наши предки должны были быть относительно стройными, достаточно сильными, чтобы переносить детей и туши животных на большие расстояния, и находиться в неплохой физической форме, чтобы гоняться за дичью или убегать от хищников.





Спорт как индикатор приспособленности




Обсуждая физическую форму, мы подобрались к первому примеру умственных способностей человека, развившихся в результате полового отбора, – способности к спорту. Способность выдумывать и оценивать новые способы демонстрации физической приспособленности – уникальная человеческая черта. В ритуальном поведении других животных, направленном на привлечение партнеров и устрашение конкурентов, задействованы индикаторы физического состояния, которые трудно подделать. Так, самцы благородных оленей ревут друг на друга так громко, как только могут, демонстрируя свою внушительность и энергию. Как правило, более слабый, то есть более тихий, быстро сдается. Но когда соперники ревут одинаково громко, противостояние длится часами и все решает уже не сила рева, а длительность.

В спорте действуют правила. Они нужны для того, чтобы конкуренты не убили друг друга, как это случается в обычной борьбе за партнеров. Даже боксерам нельзя снимать перчатки, кусать соперника за уши и бить его ниже пояса, где хранится его генетическое будущее. Арбитр должен прерывать поединок, чтобы не допускать тяжелых увечий или гибели спортсменов. Кроме того, в спорте есть правила, определяющие, кто победил, а кто побежден. Любой спорт можно рассматривать как систему преобразования мелких различий в физической приспособленности в явные различия статуса – это упрощает выбор партнера и делает его более точным. В этом смысле спорт – это порожденный культурой индикатор физической приспособленности.

С точки зрения теории игр многие человеческие виды спорта – странное явление, поскольку выигрыш победителя в правилах не указан. К неотъемлемым элементам игры в теории игр относят самих игроков, набор возможных стратегий, регулируемых правилами, и список наград – то, что получают игроки в случае выигрыша. Если в игре не предусмотрена награда, то игра не имеет смысла. В современном профессиональном спорте наградой служат денежные призы. Но в традиционных культурах спорт почти никогда не был связан с денежными и иными материальными выгодами. Можно возразить, что победители получают “статус”, но что это значит? Если статус не способствует выживанию или размножению, с точки зрения эволюции он бесполезен. Я полагаю, что в человеческой эволюции наградой обычно было репродуктивное преимущество. Атлетичность несомненно ценится при выборе партнера; у молодых людей, желающих завязать отношения, мотивация участвовать в спортивных состязаниях высока. Поэтому зачастую занятия спортом и не предполагают награды в явном виде. Никакой рефери не принудит женщину заняться любовью с мужчиной-победителем. Такая награда, как секс, не может быть прописана в правилах, поскольку это все же зависит от индивидуального выбора партнера. Участникам спортивных соревнований достаточно понимать, что победитель с большей вероятностью привлечет высококачественных половых партнеров – как в стереотипной истории об американской старшей школе капитан футбольной команды завоевывает расположение королевы школьного бала.

Спортивные правила считаются справедливыми, если обеспечивают предельно высокую корреляцию между приспособленностью участника и вероятностью его победы. Справедливые правила делают спорт хорошим индикатором приспособленности, а если не следовать правилам или если эти правила плохие, корреляция между победой и приспособленностью нарушается. Мальчики, осваивая какой-нибудь спорт, бесконечно спорят о правилах и об их трактовке. Девочки спорят о правилах гораздо меньше и не так склонны к соперничеству: как правило, они избегают игр, в которых есть явный победитель и побежденный. Взрослые, занимаясь спортом, тщательно следят за тем, чтобы правила не нарушались. Если бы спорт был просто забавой, порождением культуры, зачем было бы соперникам по спортивной игре так беспокоиться о разработке правил? Я думаю, что такое внимание к правилам связано с заинтересованностью участников в том, чтобы успех в спорте считался надежным индикатором приспособленности, на который могут ориентироваться наблюдатели противоположного пола. Очевидно, у соперников есть конфликт интересов по поводу того, кто победит. Но все они хотят, чтобы их спорт считался “крутым”, и победа в нем повышала социальный статус и приносила награду в виде секса. В “крутых” видах спорта – например, горных лыжах – есть четкие правила; приходя в этот спорт, люди получают возможность продемонстрировать все основные аспекты наследуемой приспособленности – силу, выносливость, ловкость, интеллект. “Крутые” командные виды спорта, такие как волейбол, позволяют игрокам проявить свой социальный интеллект, который необходим для слаженной работы. (Многие современные виды спорта “крутые” еще и потому, что требуют дорогостоящей экипировки и за счет этого становятся индикаторами благосостояния.) Такая одержимость правилами и престижем указывает на важность выбора партнера в эволюции спорта.


Во многих племенных обществах спортивные состязания, драки и военные действия отделены друг от друга нечетко. Все они ритуализованы и в какой-то мере подчиняются правилам. Правила исходно формулируют как общественные договоренности, призванные минимизировать риск смерти в ходе половой конкуренции, которая принимает форму борьбы за ресурсы, территорию и статус. Сильнее всего искушение нарушить договоренности во время войн между племенами: мертвые враги ведь не расскажут другим племенам о вероломстве. Но во внутриплеменных конфликтах следовать правилам ведения борьбы заставляет социум. Если признать, что и мужские соревновательные виды спорта, и мужские сражения относятся к одной и той же сфере – сфере полового отбора, – то перестанет казаться странной склонность мужчин рисковать своей жизнью и конечностями, участвуя в гонках, занимаясь альпинизмом и кикбоксингом. Самцы всех видов млекопитающих рискуют своей жизнью в ритуальных поединках за самок. Мы, люди, изобрели тысячи способов делать то же самое с помощью разума, позволяющего понимать правила спортивных состязаний и следовать им. Как и в случае других поведенческих продуктов полового отбора, нам необязательно осознавать, что спорт появился как сексуальная демонстрация для получения репродуктивного преимущества от обладания спортивными навыками.

В эволюционной психологии почти нет исследований психологических адаптаций, лежащих в основе спортивных способностей. Я лишь могу сделать несколько предположений. Психика людей обоих полов должна быть особым образом приспособлена к изобретательству, подражанию и занятиям спортом. Учитывая, что дети сами по себе, без принуждения, показывают высокую мотивацию к занятиям спортом – в отличие от других видов борьбы или игр, – я бы предположил, что это адаптации, специфичные для спорта, а не побочный эффект более общих механизмов обучения. Кроме того, у нас должны быть мотивационные системы, распределяющие энергию и усилия в зависимости от того, кто наблюдает за спортивным состязанием и кто наш соперник. Должны быть и когнитивные системы, позволяющие разрабатывать правила спорта, выявлять их нарушения и наказывать нарушителей. Еще, похоже, мы обладаем очень гибкой способностью делать бессознательные умозаключения о физической приспособленности человека на основе его спортивных демонстраций, даже если с этим видом спорта мы сталкиваемся впервые. Это общее умение распознавать физическую приспособленность по незнакомым формам демонстраций может объяснить, за счет чего могло развиться такое многообразие видов спорта в разных культурах.

Спорт – это явление на стыке тела и разума, природы и культуры, соперничества и выбора партнера, физической и эволюционной приспособленностей. Спорт – это способ прорекламировать основные аспекты здоровья и состояния тела. Он доступен обоим полам, в отличие от специфических брачных украшений вроде груди или бороды. Олимпийская медаль по плаванию может оказаться гораздо более сексуально привлекательной, чем эротический танец, поскольку плавание намного лучше отражает приспособленность. Спорт в разных своих проявлениях развился в результате полового отбора, но он вовсе не сводится к примитивным сексуальным демонстрациям.

Половой отбор, действующий на тело человека, затрагивает не только брачные украшения. Когда наши предки освоили спорт, это создало условия для более прицельного отбора особей с лучшей физической приспособленностью. Эволюционным психологам стоило бы расширить свои исследования физической красоты, включив в них и элементы поведения, которые служат для демонстрации приспособленности – например, спорт. Нам нужно уметь объяснять, почему женщины находят привлекательным тело чемпиона-спринтера Линфорда Кристи и его поразительную скорость – даже если он бежит стометровку из одной произвольной точки в другую, не преследуя никакой очевидной биологической цели.





Внедорожники?




До недавнего времени наука и медицина видели в человеческом теле лишь машину для выживания. Ричард Докинз в своей книге “Эгоистичный ген” предложил радикальный эволюционный взгляд на тело как на автомобиль, перевозящий гены из одного поколения в другое. С точки зрения теории полового отбора тело – это инструмент для демонстрации физической приспособленности с помощью таких дорогостоящих представлений, как копулятивные ухаживания или многообразные виды спорта. А не попробовать ли нам забавы ради объединить эти взгляды – спортивный, утилитарный и автомобильный – и посмотреть на человеческое тело как на своеобразный спортивно-утилитарный автомобиль (SUV)[50]?

Метафора кажется удачной, поскольку спортивно-утилитарные автомобили стремятся выставить напоказ свою грубую функциональность, вездеходность, огромную мощь и абсурдные размеры. Эти автомобили претендуют на практичность, но для большинства автовладельцев Америки и Европы это лишь новая форма показного потребления. Внедорожники – это прежде всего показатель статуса, просто так сложилось, что они еще и воплощают эстетику функциональности. И, конечно же, здесь не обходится без принципа гандикапа. Большой размер машины демонстрирует способность выложить круглую сумму при покупке автомобиля, а большой двигатель – способность нести высокие эксплуатационные расходы при маленьком пробеге. Возможности автомобиля позволяют возить шестерых взрослых людей по горной местности, но обычно его используют для задач не сложнее, чем возить ребенка в детский сад и обратно по зеленому пригороду. В какой-то степени размер этих автомобилей похож на результат процесса убегания, этакой эволюционной гонки вооружений в деле обеспечения автомобильной безопасности. Если все остальные ездят на внедорожнике, водитель машины среднего размера оказывается в небезопасной ситуации – и ему остается лишь самому пересесть на SUV. Но будет неверным рассматривать феномен внедорожников лишь как следствие соревновательного стремления к ударостойкости. Все же их размер – это показатель благосостояния владельца, и переход от первоначальной эстетики функциональности SUV к их современной эстетике люксовой декоративности служит тому подтверждением.

Эволюция человеческого тела, похоже, шла тем же путем. На первый взгляд кажется, что оно выглядит и функционирует так же, как утилитарный автомобиль, предназначенный для выживания. Вероятно, размеры нашего тела увеличились под давлением мужской половой конкуренции в плейстоцене из-за того, что генам казалось небезопасным кататься в мелких самцах. Но высокая степень развития нашего телесного декора говорит о том, что выбор партнера тоже в этом поучаствовал. Его следы особенно заметны в мужском теле. Крупные размеры, жадный до топлива метаболизм и способность сжигать энергию в занятиях спортом выдают роль женского выбора в истории его развития – выбора в пользу индикаторов физической приспособленности. Требования, которые предъявляли беременность и материнство к женскому телу, не допускали такой расточительности. Но и у женщин есть индикаторы приспособленности, которые выработались благодаря выбору партнера мужчинами. Наши тела развивались как внедорожники – машины для сексуальных демонстраций, а не для охоты и рыбалки. Возможно, и наш разум развивался тем же псевдофункциональным путем. В следующей главе мы узнаем, как выбор партнера помог нам приобрести особые поведенческие возможности и эстетические вкусы, благодаря которым мы смогли расширить ассортимент наших брачных украшений от телесных черт до произведений искусства.





Глава 8

Искусство соблазнения





Искусство всегда было загадкой для эволюционистов. Универсальная кислота дарвинизма, так эффективно разлагающая культурное до биологического, не действует на Давида работы Микеланджело. Подобно какому-нибудь знатоку искусства из нуворишей, мы одновременно гордимся своими знаниями и стыдимся своего прошлого – испытываем чувства, которые, кажется, невозможно примирить друг с другом.

Эволюцию искусства едва ли можно объяснить естественным отбором, но оно идеально подходит на роль объекта полового отбора. Создание бесполезных украшений, которые по какой-то причине выглядят удивительно гармоничными, – конек полового отбора. Художественный декор за пределами тела – естественное продолжение телесных украшений, таких как пенис, борода, грудь и ягодицы. Мы начнем наше путешествие по человеческому разуму с творческих инстинктов, благодаря которым мы можем создавать и воспринимать рукотворные, а не вырастающие на наших телах украшения.

Переход к теме искусства – поворотная точка книги. До сих пор мы обсуждали общие моменты: половой отбор как теорию, его роль в формировании нашего тела и разума в целом. Пришло время поговорить о конкретных умственных адаптациях и попытаться понять, возможно ли объяснить отдельные особенности человеческой психологии с помощью теории выбора партнера. Оставшаяся часть книги посвящена четырем аспектам нашей жизни: искусству, морали, языку и креативности. Я их выбрал просто как наглядные примеры. Все они мало похожи на адаптации, способствующие выживанию. Тогда возникает закономерный вопрос: могли ли они исходно развиваться как приспособления для ухаживаний? Разумеется, сейчас это уже не единственное их назначение, но все четыре черты обнаруживают следы действия полового отбора. Анализируя эти подсказки, мы можем проследить путь их развития вплоть до выбора партнеров, который осуществляли наши предки.





Искусство как адаптация




Антрополог Эллен Диссанайаки в своих книгах “Зачем нужно искусство?” (What is the art for?) и Homo Aestheticus предприняла одну из первых серьезных попыток рассмотреть искусство как эволюционную адаптацию нашего вида. Диссанайаки предполагает, что человеческое искусство соответствует трем важнейшим критериям биологической адаптации. Во-первых, оно распространено среди всех человеческих групп. К какой бы культуре ни принадлежали люди, они создают одежду, занимаются резьбой, декорируют и стилизуют себя и окружающее пространство, а также воспринимают и оценивают все это. Во-вторых, искусство – это источник удовольствия и для создателя, и для наблюдателя, а эволюция обычно делает приятными именно адаптивные элементы поведения. И наконец, создание произведений искусства требует усилий, а действия, не несущие адаптивного смысла, редко бывают энергозатратными. Искусство повсеместно распространено и высокозатратно, поэтому его возникновение – едва ли случайность.

Искусство отвечает и большинству других критериев настоящих адаптаций, разработанных в эволюционной психологии для нашего вида. Занятия искусством довольно приятны, их легко можно освоить. Если ребенок нормально развивается и имеет доступ к необходимым материалам, его способности к живописи и графике с возрастом раскрываются спонтанно. У человека гораздо лучше получается создавать произведения искусства и судить о них, чем у любого другого примата или же искусственного интеллекта. Подобно тому как наша универсальная способность к языку позволяет нам осваивать языки, свойственные разным культурам, наша универсальная способность к занятию искусством позволяет нам осваивать присущие разным культурам художественные техники и стили. Как и бо́льшая часть умственных адаптаций, способность создавать и понимать искусство проявляется у нас не с самого рождения. Совсем небольшую часть нашей психики можно назвать “врожденной” в этом смысле, ведь младенцам почти ничего не нужно делать. Наши генетически обусловленные адаптации проявляются в те периоды жизни, когда они становятся нужны для решения конкретных задач выживания и размножения. Они не проявляются при рождении, а ведь именно по этому принципу психологам удобно отделять эволюционные приобретения от влияний культуры. Скажем, борода – эволюционная адаптация, но она вырастает только после полового созревания. Можно ли назвать бороду “врожденной”? А что насчет менопаузы? Врожденность – довольно-таки бессмысленная концепция, которая мало что значит для современной теории эволюции и генетики поведения.

Некоторые археологи считают, что искусство зародилось лишь 35 тысяч лет назад, в верхнем палеолите: тогда в Европе начали появляться первые пещерные рисунки и фигурки Венер. Эта точка зрения основана на идее археолога Джона Пфайффера: он предположил, что в то время произошел “творческий взрыв”, породивший искусство, язык, погребальные церемонии, религию и креативность. Это в высшей степени европоцентричный взгляд. Австралию, например, люди заселили как минимум 50 тысяч лет назад и, очевидно, приступили к разрисовыванию скал примерно тогда же. Если искусство зародилось в Европе времен верхнего палеолита 35 тысяч лет назад, как его можно считать общечеловеческой чертой? Есть данные, что красную охру использовали для росписи тела в Африке более 100 тысяч лет назад. Это самое позднее время, когда могло бы возникнуть искусство, потому что примерно тогда современный Homo sapiens вышел за пределы Африки. Если бы искусство появилось позднее, как бы оно распространилось по всем человеческим популяциям и стало человеческой универсалией?





Функции искусства




“Эстетическое” традиционно противопоставляется “прагматическому”. Если искусство выходит за рамки материальных потребностей, то непонятно, как объяснить его существование с точки зрения эволюции. Считается, что отбор благоприятствует тем признакам, которые полезны для выживания, но редкий искусствовед рискнет предположить, что искусство напрямую способствует выживанию. Оно требует слишком много времени и энергии, а отдача от него ничтожна. Это давняя проблема. Ученые столкнулись с ней, как только приступили к построению эволюционной теории искусства. Эрнст Гроссе в своей книге “Происхождение искусства” (1897) относительно расточительности искусства писал, что естественный отбор “давным-давно должен был отсеять тех, кто впустую растрачивал свои силы, и оставить только людей с практическими талантами; вероятно, и искусство не смогло бы достичь такой высокой степени развития и такого многообразия форм”. Гроссе пытался найти скрытую пользу искусства для выживания – как и многие умы после него.

Дарвин считал, что высокая затратность, кажущаяся бессмысленность и вызывающая красота указывают на то, что у элемента поведения есть скрытая функция ухаживания. Но большинство теоретиков искусства как раз таки из-за высокой затратности и кажущейся бессмысленности искусства думали, что дарвиновский подход к нему применять нельзя, что искусство – исключение из диктуемого отбором принципа умеренности и экономии. Такой взгляд породил множество довольно слабых теорий на тему биологических функций искусства. Я кратко опишу недостатки этих теорий, а затем постараюсь вновь поместить искусство в эволюционный контекст.





Искусство ради искусства