Темная вода

– Когда я заглянул к тебе на огонек?

– Позже.

– То есть тогда, когда ты задавала все эти свои вопросы, ты еще ничего не знала.

– Не знала.

– Забавно. – Он ухмыльнулся совершенно безумной улыбкой. – Выходит, я зря волновался.

– Не зря.

И снова она не стала врать. Он просто еще не понимает, что его ждет, не догадывается.

Оказывается, она тоже не смогла предвидеть все и сразу, потому что, когда Сычев сделал шаг в ее сторону, из темноты послышался сиплый голос:

– Стоять!

Он замер, застыл как вкопанный, а потом проговорил с легкой досадой:

– Ну конечно! Как я мог сбросить тебя со счетов, Лютый! Мне сказали, меня клятвенно заверили, что тебя возьмут под стражу, отвезут в район. Ради твоего же блага. – Он снова усмехнулся. – Чтобы не случился самосуд. Ты же понимаешь, как сейчас неспокойно в Загоринах? Девушку убили. Еще одну девушку. И что же? Участковый, этот никчемушник, меня обманул?! Он же сам лично звонил мне, чтобы отчитаться, что тебя взяли. Я своими собственными глазами видел, как они тебя взяли. Я был там, у этой твоей землянки! А потом что?

– Что потом? – Из темноты под тусклый свет электрической лампочки вышел мужчина. Он был высокий и болезненно худой. На его изможденном лице живыми оставались только глаза, яркие, как васильки. В руках он держал обрез, держал как-то так, что сразу становилось понятно – он умеет обращаться с оружием. – Он тебя не обманул, Генка. – Мужчина шагнул на террасу, и его болотные сапоги оставили на досках грязные следы. Нина уже видела и эти сапоги, и эти следы… В далеком детстве, двадцать лет назад…

Не смотри… Не кричи…

– Здравствуй, девочка. – На Нину мужчина глянул мельком, и лицо его осветила мимолетная улыбка. Ему не нужно было ее разглядывать, он уже видел и ее, и Темку. Он нес вахту у Темной воды с того самого дня, как вернулся в Загорины. – Я боялся, что опоздаю.

– Ты сбежал! Обвел вокруг пальцев олухов из района! Я должен был догадаться. Ну ничего! Зато я заприметил этих двоих, Якова с Черновым. Едва не столкнулся с ними нос к носу, успел спрятаться в самый последний момент. Они теперь подыхают в твоей землянке. Каково это, Серега? Каково знать, что на твоей совести еще две смерти?

– Иди в дом, девочка, – велел мужчина, которого Нине следовало бы называть папой. Возможно, она так и сделает, когда все закончится. Если все закончится. – Иди в дом и не выходи, пока я тебя не позову. А ты не дергайся! Я всегда стрелял быстрее и лучше тебя. Опусти ружье, Сычев.

– И что ты сделаешь? – Конечно, он не опустил ружье, но во взгляде его больше не было прежней уверенности. Уверенности не было, а сумасшедший огонь разгорался ярким пламенем. – Ты хладнокровно убьешь человека на глазах у собственной дочери? Возьмешь грех на душу? Да ты же ничтожество, Лютый! Невезучее ничтожество! Скажи мне лучше, как ты очутился на месте преступления двадцать лет назад? Ты же пьяный был, лыка не вязал! У меня – что греха таить! – имелась мыслишка свалить все на тебя. Потому и ножик, подарок твой, с собой взял. А на ножике только твои отпечатки. Я же, в отличие от тебя, не дурак, я все наперед просчитываю. А тут и карга старая так удачно под удар подставилась. Вот бы и с Аленкой твоей ненаглядной так же… чтобы на тебя и ее убийство свалить. – Сычев оскалился. – Но там уж другие отпечатки, другие улики. Наследили мы там с Березой. Сильно наследили. Если ты понимаешь, о чем я. – Сычев хихикнул, пригладил окровавленную рубаху. – А тут такой подарок: ты сам приперся, собственной персоной! Кругом твои следы, твои отпечатки! А у старухи сердце из груди вырвано. Даже я бы до такого зверства не додумался! Так что тебя сюда привело, Лютый?

– Алена… Она меня привела… – Голос Лютаева звучал глухо, почти равнодушно. – Тронула меня за плечо, в глаза заглянула. А у самой глаза черные-черные… Очнись, говорит, Сережа. Очнись, там наша дочка совсем одна… Я не понял… не почуял, какая с ней беда стряслась. Сил только и хватило, чтобы сюда дойти… Сил хватило, а разума – нет. – Он посмотрел на Нину, сказал виновато: – Я искал тебя, девочка. Честное слово, искал.

Она кивнула в ответ. Искал. И если бы не Сущь, если бы не ее собственный парализующий страх, то и нашел бы. Но теперь уж что?..

– А теперь уходи! Ступай в дом, Нина! На человека я руку не подниму, но это… это не человек!

– Нет! – Она замотала головой. – Не надо этого делать! Я прошу вас. Его можно задержать, вызвать полицию. Я дам показания, и все закончится.

– Показания? – Лютаев, человек, который пока еще не стал ее отцом, но уже не был и чужаком, горько усмехнулся. – У него – деньги и власть. Он сотрет твои показания в пыль. И тебя он тоже сотрет в пыль, девочка. Тебя и твоего сына. А мне больше нечего терять. – Ствол обреза угрожающе дернулся.

– Нет! – Нина старалась не кричать, старалась помнить про Темку. – Нет, вам есть что терять! Тебе есть что терять, папа! У тебя есть мы!

Он замер, словно окаменел. И на лице его, испещренном ранними морщинами, застыло странное, не поддающееся описанию чувство. Это было все сразу: и боль, и горечь, и неверие, и надежда, и робкая радость. Все те эмоции, которых он сознательно лишал себя все эти долгие годы.

– Я думал, что тебя больше нет, Ниночка. Я думал, что тебя тоже больше нет… – Он говорил, а ствол его обреза целился в живот Сычева, прямо в центр кровавого пятна. – Я искал тебя…

– Мы все ее искали. – Сычев попятился. – Сказать по правде, со временем я тоже стал думать, что ее больше нет, что ее сожрала та красноглазая тварь.

– Та тварь, которая напала на вас у озера? – Как же Нина его ненавидела! Просто лютой, нечеловеческой какой-то ненавистью. Но она не может позволить своему родному отцу замарать руки кровью этого выродка. Ей нужно еще совсем чуть-чуть времени.

– Да. Местные зовут ее чупакаброй. – Сычев машинально коснулся своего живота. – Вот только никакая это не чупакабра! Это какой-то адский пес! Адский…

– Это Сущь, – сказала Нина очень тихо, но они оба ее услышали и оба уставились на нее расширившимися от изумления глазами. Как малые дети, готовые услышать страшную сказку на ночь. – Это Сущь, а не адский пес… совсем не адский. – Пуховая шаль льнула к коже, ластилась, словно живая. В каком-то смысле она и была живой, бабушка связала ее из шерсти, которую вычесала у Сущи, из волшебной, меняющей цвет и исчезающей на глазах шерсти.

– Что еще за Сущь?.. – Голос Сычева дрогнул. – Что еще за хрень такая?

Не адский пес и не чупакабра. Даже не оборотень в полном смысле этого слова. Обережный дух для тех, кто взялся охранять покой Темной воды. Очень опасный обережный дух…

…В детстве Нина называла его Сущиком, потому что имя Сущь казалось ей непонятным и неподходящим для такого красивого, для такого волшебного пса! Только одно это слово она умела произносить. Так уж у нее получалось. Бабушка пыталась объяснить, что Сущь – это от слова «сущее», что это очень важно и Сущик может обидеться на нее, но Сущик не обижался, Сущик очень сильно ее любил, даже сильнее, чем бабушку. Наверное, поэтому Нина и не испугалась, когда бабушка подняла ее с кровати темной русальей ночью, закутала в теплую пуховую шаль и повела за собой к озеру. Бабушка сказала, что Нина уже достаточно большая, чтобы увидеть, какой Сущик на самом деле, что он на самом деле. Бабушка держала ее за руку так крепко, что было немного больно, а еще любопытно. Бабушка умела удивлять.

– Смотри… – она погладила Нину по голове, – смотри, моя хорошая, и ничего не бойся.

Она и смотрела. Во все глаза смотрела, как сгущается темнота, как вспыхивают в ней два красных огонька, как темнота начинает обрастать серебристо-серой шерстью. А потом послышалось тихое ворчание. Слишком тихое для такого большого зверя.

В этом красноглазом, остроухом и зубастом чудище Нина мгновенно узнала своего Сущика. Она узнала бы его даже без предупреждения бабушки. Просто почувствовала бы. И клыкастой пасти коснулась без страха и отвращения, а потом прижалась щекой к мощной, пахнущей туманом и мокрой шерстью шее.

Сущь обнюхал ее, совсем по-собачьи ткнувшись горячим носом в растрепанную макушку, заворчал и лизнул длинным, совсем не собачьим языком.

– Вот и славно, – сказала бабушка, как показалось Нине, с облегчением. – После моей смерти он станет твоим насовсем, но и сейчас он будет слушаться, любить и защищать тебя.

Серебристая шерсть под Ниниными пальцами менялась, редела, становилась тоньше и короче. Сущь тоже менялся. Прямо на глазах! Уже не зверь, но еще и не человек! Чудище на двух ногах, как в сказке про аленький цветочек, что читала Нине мама.


– Моя! – Из острозубой пасти слова вырывались нескладными, но все равно понятными. – Моя Нина!

Она засмеялась, снова потянулась к чудищу. И пасть, уже не звериная, но еще и не человечья, тоже растянулась в улыбке.

Сущь теперь был с ней всегда, во всех трех своих обличьях, но чаще всего в виде пса. Бабушка сказала, что так проще всего. Особенно для мамы. Мама не видела его истинную суть, мама не видела многих вещей, которые для Нины и бабушки были очевидны. Она даже не видела Сущь на фотографиях. Почти никто не видел. За мамой Сущь не присматривал, у него было только две настоящие хозяйки, но Нина знала, ее Сущь любит сильнее всего. И защищать станет до самого конца.

Он и защитил. Как умел, как считал нужным и правильным. Когтистая, пахнущая псиной лапа, зажимающая рот, и шепот:

– Не смотри… не кричи…

Наверное, он мог бы защитить маму от тех людей, но ему было приказано во что бы то ни стало защищать Нину. Он сам хотел защищать Нину. Однажды бабушка сказала, что такие, как Сущь, особенные существа, очень любят детей. Любят и никогда не обидят.

Детей не обидят, а как насчет взрослых? Как насчет бабушки?..

Тонкий хвост, сшибающий головки одуванчиков… Лапа с вырастающими черными когтями…

Не смотри…

Не кричи…

Так надо, Нина…

Так было надо. Теперь она знает это наверняка. Кровавая жертва, великая жертва, усыпившая Темную воду на долгие годы, давшая передышку живым и надежду мертвым. Бабушка решила все сама. Сущь лишь исполнил ее просьбу, оборвал агонию и совершил кровавое жертвоприношение. Кровь такой, как они, – это огромная усмиряющая сила. Нина помнила, как бросились врассыпную русалки, когда ее собственная кровь смешалась с водами озера. А на что способно еще бьющееся сердце?..

Не смотри…

Не кричи…

Давай кататься, Нина…

Сущь толкнул когтистой лапой потайную дверь почти сразу, как ушел тот человек в болотных сапогах. В потайной комнате Сущь помещался, только когда становился чудищем на двух ногах. И говорить он мог только тогда.

– Давай кататься, Нина…

Она не хотела кататься! Она хотела к своей маме! И боялась увидеть бабушку…

– Кататься… – слова потонули в тихом рычании, и на подоле ее нарядного красного платья в белый горошек сомкнулись мощные челюсти. Сущь лег перед Ниной на пол. Холка его нервно дергалась, а в глазах разгорался красный огонь.

Теперь у нее остался только ее Сущик. Страшный Сущик, забравший у бабушки сердце. Теперь только он будет любить и защищать Нину. А потом, когда она вырастет, они вдвоем найдут и накажут тех людей.

Сущь не стал ждать, когда она вырастет. Сущь сам нашел Сычева. Вот только убить не сумел, потому что на излете русальей недели слабел точно так же, как слабела Темная вода, но пометил на всю оставшуюся жизнь. Озерный дух… он был создан и призван охранять не только таких, как Нина, но и Темную воду тоже. Отпугивать, не подпускать к ней чужаков. Особенно в русалью неделю, в страшную русалью неделю, когда чаша весов может склониться в любую сторону. Когда такие, как Сычев, повинуясь неведомому зову, выходят на охоту.

А Березин темной русальей ночью попался в объятия к навкам, к сонным, уже готовым погрузиться в долгий двадцатилетний сон навкам. Только потому он и остался жив. В каком-то смысле им с Сычевым повезло. Вот только повезло ли?

Сущик отнес Нину к Шипичихе, грозно рыкнул на кинувшегося было к ним пса, ударил лапой по тяжелой двери, оставляя глубокие зазубрины. Дверь открылась почти сразу же. Старуха не испугалась и не закричала, бесстрашно подошла к Сущику, положила худую ладонь ему на лоб, прикрыла глаза, а когда снова их открыла, перевела взгляд на Нину:

– У меня есть для тебя подарок, Нина. – В руке ее, откуда ни возьмись появилась полосатая юла. – Посмотри. Ты только посмотри, какой он чудесный…

Нина посмотрела…



– …Что еще за Сущь? – сиплый голос Сычева пробивался через мельтешение разноцветных полос и мерный гул раскручивающегося волчка.

Как же ей хотелось сказать: «Ты узнаешь! Очень скоро ты узнаешь, что такое Сущь!» Но вместо этого она произнесла совсем другое. И посмотрела не на Сычева, а на своего отца:

– Папа, пусть он уходит. Отпусти его.

– Нет! – Лицо отца исказила судорога. – Он не заслуживает прощения!

– Уходите! – Нина встала между Сычевым и отцом, прямо на линии огня. – Уходите, если у вас получится уйти…

Нет, она, как и ее бедный отец, не была готова прощать. Но о справедливости и сути вещей Нина знала чуть больше, чем этот замученный, измордованный жизнью человек. На то и существует русалья ночь, чтобы чаша весов склонилась в правильную сторону. Особенно когда на одной из чаш до сих пор лежит и кровоточит жертвенное сердце.

– Нина, ты не понимаешь… – Отец прицелился.

– Уходи! Пошел вон! – Нина повернулась к отцу спиной. Теперь она смотрела прямо в глаза пятящегося к краю террасы чудовища. В глазах этих не было ни сожаления, ни раскаяния – одно лишь дикое торжество.

Наверное, поэтому она не удивилась, когда из темноты, из безопасной, по мнению Сычева, темноты послышался его теперь уже точно сумасшедший смешок и еще один, очень характерный звук. Сычев приготовился стрелять. Он был в темноте, в безопасности, а они с отцом на освещенной террасе. В кого он решит выстрелить первого?

Крепкая рука сжала Нинино плечо, с силой толкнула ее в глубь террасы. Теперь на линии огня стоял ее отец. Еще одна жертва во имя любви и будущей жизни. Еще одна чистая душа…

А в темноте уже рокотал рев мотора и вспыхивали красные огни…