Темная вода

А из темной воды уже выходили навки…

– Он ваш, – сказала Нина, впиваясь ногтями в деревянные перила.

Грохот выстрела потонул в отчаянном, наполненном ужасом вопле. Нина спустилась к воде. Отец спустился следом. Навья луна залила берег мертвенным светом. Его хватало, чтобы в малейших подробностях видеть все и всех.

Сущь с ощетинившимся, дыбом стоящим загривком, яростно сшибающий тонким, как кнут, хвостом уже не одуванчики, а ивовые ветви…

Бегущие от «уазика» Чернов и Яков. Живые! Слава богу, живые! Яков что-то кричит и на бегу прилаживает к плечу ружье. Это лишнее. Оно все равно не понадобится, а выстрел может разбудить Темку…

Сычев и… теперь еще и отец в самом центре навьего хоровода.

Навки… Голодные и яростные, помнящие свои обиды и своих убийц. В последнюю ночь русальей недели они не пощадят никого. Если Нина позволит…

Тонкие руки с полупрозрачной кожей и черными когтями тянутся к зашедшемуся в беззвучном визге Сычеву. Эти руки приласкают, расправят окровавленную, прилипшую к животу рубашку, а потом вспорют сначала ткань, а потом и кожу.

– Вот мы и встретились, миленький мой… – Тихий шепот и кончик языка, облизывающий дергающуюся в тике щеку Сычева. – Помнишь, как сильно ты меня хотел? – Это она, самая первая жертва. Уже вкусившая человеческой крови, уже неукротимая, но все равно заслуживающая отмщения. – Помнишь, миленький?

Он помнит! И рад бы забыть, но помнит и визжит уже в полный голос. Он видит то, что и должен видеть, женщину, жизнь которой он отнял больше двух десятков лет назад. А навка уже плетет из нитей морока тонкую удавку, чтобы он никуда не сбежал, чтобы остался с ней на веки вечные.

И к отцу тоже тянутся из темноты бледные руки, обвивают ласково за шею.

– Нет!!! – кричит Нина и пытается прорваться в навий хоровод.

А к ней пытается прорваться Чернов, хватает за плечи, крепко-крепко прижимает к себе. В его глазах – тоже морок. Он тоже что-то видит. Он знает что-то неведомое Нине и поэтому держит так, что не вырваться, и поэтому жарко шепчет ей на ухо:

– Нина, подожди… Им нужно попрощаться…

Попрощаться…

А отец уже прижимает к себе навку так же крепко, как Чернов прижимает ее, Нину. Нет, не навку! Женщину! Нинину маму! Мама гладит его по седым волосам, поверх его плеча улыбается Нине почти счастливой улыбкой, кивком головы указывает куда-то в сторону, туда, где медленно поднимается на поверхность черная навья лодка с тремя венками из луговых трав.

Объятия Чернова сначала слабеют, а потом размыкаются, он тоже бесстрашно и безрассудно шагает в навий хоровод к женщине с длинными черными волосами, к женщине, глаза которой полны живого тепла и нежности. Она не достает Чернову даже до плеча, но кажется, что рядом с ней он все еще маленький мальчик, а не взрослый мужчина. И по вихрастой голове она гладит его с материнской любовью и шепчет что-то на ухо. А Нина вдруг с кристальной ясностью понимает, для чего нужна была жертва. Для того, чтобы двадцать неизбежных навьих лет превратились в один милосердный год. Чтобы две матери смогли дождаться и проститься со своими покинутыми, уже повзрослевшими детьми. Теперь, когда у Нины достаточно сил, чтобы проводить их обеих на ту сторону. Теперь, когда ее сил достаточно, чтобы заглушить их многолетнюю боль и многолетний голод, они могут проститься с теми, кого любили при жизни.

Одного лишь движения руки хватает, чтобы разочарованная навка отпустила уже переставшего визжать Сычева. Одного лишь его остекленевшего взгляда достаточно, чтобы понять, что человек этот наказан до конца своих дней. Потому что до самого конца он останется жить в навьем мороке. Наверное, это куда хуже смерти…

Яков тоже шагает в воду. Свои «авиаторы» он сдвигает на лоб одновременно лихим и растерянным движением. На его загорелом лице робкая улыбка. Нина не слышит его голос, но точно знает, чье имя он произносит. И мамина рука ласково треплет его по бритому затылку таким движением, словно ерошит буйную шевелюру. И мамины губы что-то шепчут ему на ухо, наверное, что-то важное, потому что он кивает и улыбается.

Нина ждет своего часа. Сейчас она маленькая девочка в красном платье в белый горох. Сейчас в ее руке кукла Клюква, а непослушные волосы щекочут щеку. Мама умеет управляться с ее волосами лучше всех, и косы плетет такие красивые, как на картинках в модных журналах.

– Давай-ка я расчешу тебя, детка! – В маминых зеленых глазах ласковая грусть, а в руках деревянный гребешок. – Какая же ты стала взрослая, моя Нина!

– Мамочка, я так скучала по тебе! – Нина встает на колени, чтобы маме было удобно заплетать ей косу.

– Я знаю, малышка. Я тоже по тебя скучала. – Гребешок ласково скользит по волосам, расчесывая непослушные пряди. – Ты выросла смелой и сильной. Даже без меня…

Они разговаривают. Нина знает, что времени хватит. Эта ночь будет длиться столько, сколько нужно, чтобы они сказали друг другу самое важное. Чтобы попрощались и подготовились к расставанию.

– Он хороший человек… – Коса заплетена уже наполовину. – Твой папа. Он хороший человек и не виноват, что так вышло. Присмотри за ним. Ладно?

Нина кивает. Она присмотрит. Она бы и так присмотрела, безо всяких просьб.

– И за тобой присмотрят. – Вплетенные в косу васильки щекочут шею.

– Сущик?

Мама смеется задорным молодым смехом.

– Нет, я говорю о нем. – Он смотрит на Чернова. – Он уже за тобой присматривает.

Присматривает. Смотрит очень внимательно, словно пытается понять про нее что-то очень важное. Уже понял, потому что лицо его озаряет неуверенная улыбка. Нина улыбается в ответ.

А из темноты доносится то ли тихое ворчание, то ли приглушенное рычание. Они оборачиваются все разом, оборачиваются к Сущи и маленькому мальчику, который крепко и бесстрашно держит зверя за шею. Проснулся. Или Сущь разбудил, чтобы показать внука бабушке, чтобы дать возможность им, никогда не видевшим друг друга раньше, попрощаться.

Напрягается, каменеет Чернов. Хватаются за оружие отец и Яков.

– Не надо. – Мамины руки успокаивающе ложатся им на плечи. – Он вас не обидит. Он никого тут не обидит.

А Сущь крадется к озеру, замирает у самой кромки воды, втягивает черными ноздрями предрассветный туман, по-кошачьи щурит красные глаза. Обережный дух, который сначала защитил Нину, а потом и ее маленького сына. Ее Сущик.

Она подходит к зверю без страха, одной рукой обнимает Темку за плечи, второй обхватывает Сущь за шею. От него привычно пахнет мокрой шерстью и немного луговыми травами. Он ласково утыкается горячим носом Нине в шею, уже не ворчит, а урчит всем своим огромным серебряным телом.

А мама тянется к Темке. И Темка тянется к ней. Голос крови силен в таких, как они. Таким, как они, не нужны ни представление, ни объяснения. Родовые знания просачиваются в них с Темной водой, чтобы остаться с каждым из них навсегда.

Нине тоже хочется подойти, присоединиться к тихой беседе этих двоих, но на запястье ласково и решительно смыкаются крепкие челюсти. Не мешай им – читается в красных глазах, не мешай им и побудь со мной, погладь, почеши за ухом. И она гладит, выбирает колючки чертополоха из серебряной шерсти, а Сущь щурится от удовольствия.


Они все – и живые и мертвые – снова собираются вместе, когда верхушки высоких сосен начинает золотить нарождающийся рассвет.

– Нам пора, детка. – Мама целует Темку и надевает на голову Нины венок из луговых трав. – Проводите нас, дети. Проводите и закройте за нами дверь. Навсегда.

Навсегда. Нина знает, как это сделать, и знает, что им с Темкой это по силам. А еще она знает, что случится, когда дверь между мирами закроется. Сущь поднимает на нее усталый взгляд, ворчит ободряюще. Сущь тоже знает.

Они плывут по лунному фарватеру на навьей лодке, места в ней хватает как раз четверым. Сущь плывет рядом, над темной водой видна только его остроухая голова. А под водой, не поднимаясь на поверхность, безмолвной мертвой свитой скользят навки. Этим утром они тоже войдут в потайную дверь. Нина чувствует их нетерпение и страх, слышит их тихое прощальное пение.

Они ждали этого момента годами, а некоторые, возможно, веками. Ждали и одновременно боялись того дня, когда в доме на берегу Темной воды появится мальчик. Ждали, когда из глубин озера к нему поднимется черная навья лодка, признавая и его право, и его силу. И не просто покорно ждали, а пытались убить, утопить просыпающуюся в нем силу в Темных водах озера. Пытались его жизнью оплатить свою не-жизнь. Не получилось. Сущь, обережный дух и темный погонщик, не позволил. И навки смирились, подчинились и детской воле, и недетской уже силе. Долгие века ожидания, боли и страха подходили к концу, а черная лодка подплывала к забрезжившей в тумане двери…

От двери, от перехода между мирами, она унесла только двоих, тех, кому место на этой стороне. Остальные ушли, переступили порог. Кто добровольно и с радостью, кто смиренно, кто ропща и сопротивляясь из последних сил. Но ушли все, кому пришло время. И остались те, чей час наступит еще не скоро.

На берегу их ждали трое мужчин. Стояли по стойке «смирно», словно статуи, до тех пор, пока черная навья лодка не ткнулась острым носом в берег, а потом шагнули в воду. Чернов подхватил на руки Темку, отец набросил на Нинины плечи пуховую шаль, Яков закурил. А темная вода светлела прямо на глазах, то ли от утвердившегося на небе солнца, то ли по какой-то иной причине.

– Да, похоже, озеро придется переименовывать, – задумчиво сказал Яков.





Эпилог


Год спустя

К новому дому Нина привыкла быстро, а Темка еще быстрее. Чернову привыкать и вовсе не пришлось, потому что дом этот он строил для себя и под себя. Сначала. А теперь вот оказалось, что дом прекрасно подходит для комфортной жизни не только одиночки, но и целой семьи. Да, очень даже подходит! И для приема гостей!

Гостей в их доме теперь всегда было много. Нинин отец, Яков с Ксюшей, Гришаев с женой Алей, товарищи и сослуживцы Чернова. За минувший год Темная вода стала очень популярным местом. Чернов уже начал ворчать, что даже слишком популярным. А по весне на берегах озера угнездились рыбаки. Пока только на берегах, но об их небывалых уловах в Загоринах уже начали складывать легенды. Уловы и в самом деле были богатые. Отец, Чернов, Яков и Темка могли бы этот факт подтвердить. Если бы захотели. Но они предпочитали помалкивать, не выдавать рыбные места. Хотя бы первый год.

Это был одновременно тяжелый и счастливый год, в равной мере насыщенный радостными и грустными событиями. Нет, пожалуй, радости было больше. По крайней мере, в их семье.

Чернов сделал ей предложение полгода назад. Собственно, предложение это было чистой формальностью, потому что к тому времени они с Темкой уже и так переселились в его модерново-рустикальный дом. Кажется, Чернов забрал их к себе прямо тем утром, что завершило русалью неделю. Да, совершенно точно, тем утром! Просто подогнал к домику у озера свой джип и закинул их с Темкой на заднее сиденье.

– Мне так будет спокойнее, – сказал с мрачной решимостью.

– Как – так? – спросила тогда Нина.

– Чтобы вы находились рядом.

– Надолго?

– Навсегда.

Наверное, это и было самое настоящее предложение. Нет, даже наверняка! Не слишком романтичное, зато искреннее.

– Но могу переехать к вам с Темычем, если тебе так будет спокойнее. – Он сказал это, не оборачиваясь и даже не глядя на Нину.

Ей было спокойно рядом с ним в любом месте. Кажется, она так ему и сказала там, сидя в салоне джипа. Или она сказала это, лежа поперек широкой кровати Чернова, положив голову на его каменное пузо? Или когда вышла на террасу с двумя чашками кофе и уселась рядом с ним, свесив босые ноги прямо в воду? Или она сказала ему это в каждый из тех раз? Оказывается, счастье, тихое женское счастье, не нуждается в статистике. Оно есть, и этим все сказано.

Яков сделал предложение Ксюше прошлой зимой. Свадьбу гуляли всеми Загоринами. Катались на озере на коньках, а по деревне на самой настоящей тройке. Ксюша и Темка визжали от восторга. Причины для восторга у них были разные, но это тоже ничего не значило. Нет, это означало, что темнота ушла из этих многострадальных мест. Или потихоньку уходила вслед за теми, кто носил ее в своих душах.

Расследования и разбирательства длились почти год. Сычева-младшего арестовали после проведенных экспертиз и чистосердечного признания Сычева-старшего. Временами ему удавалось вынырнуть из навьего хоровода, и тогда он начинал кричать, умолять о пощаде и милости. А потом принимался рассказывать такие страшные вещи, от которых даже у бывалых, ко всему привычных следователей шел мороз по коже. Этих «окошек» прояснения и раскаяния становилось с каждым разом все меньше и меньше, из навьего морока просто так не вырваться. Но информации, фактов и доказательств хватило.

Березин не стал дожидаться расследования. Его нашли мертвым на дне пансионатского бассейна. На лице его, говорят, было выражение нечеловеческого ужаса, а на бортике лежала увядшая кувшинка. Про кувшинку рассказывал пансионатский сторож, про кувшинку и мокрые женские следы на кафеле. Но сторож любил приложиться к бутылке, а криминалисты так ничего и не нашли. А Нина была почти уверена, что все это – остатки морока, что накинула на Березина на прощание одна из навок. Возможно, та же самая – первая жертва. Пусть и запоздалое, но возмездие.

Возмездие – одним. Полная реабилитация – другим. Нинин отец по ее настоятельной просьбе поселился в домике на берегу. Это было правильное и успокаивающее истерзанную душу решение. Сколько потребуется времени, чтобы исцелиться окончательно, Нина не знала, но они с Черновым делали все возможное. И Яков с Ксюшей тоже делали. И даже Шипичиха, которая наведывалась в дом у озера с регулярностью часового. Но лучшим лекарством для него было общение с внуком. Лекарством и успокоением.

Темке тоже требовалось лекарство. Ее бесстрашный мальчик тосковал по пропавшему другу. Сущь не вернулся с той стороны. Или не смог, или остался охранять переход. Нина тоже тосковала. По всему сразу. Но это была светлая, почти незамутненная тоска. Наверное, потому, что рядом с ней был Чернов. Наверняка потому! Она тосковала и с легкой тревогой ждала очередную русалью неделю, прислушивалась к шорохам, всматривалась в Темную воду, которая на самом деле больше не была темной, ждала, что со дна ее вдруг снова поднимется черная навья лодка. Мало ли…

Чернов, кажется, тоже ждал. А самого его ждала работа. Медицинский центр функционировал как часы. Чернов, бывало, говорил, что главное – как следует наладить процесс, а потом можно лежать на печи и ничего не делать. Но оба они знали правду: присмотр нужен и за медцентром, и за Темной водой. Так они и жили этот год – на два дома. Но, когда очередная русалья неделя вступила в свои права, Чернов отложил все дела и вернулся в дом у озера. Береженого и бог бережет…

Они оба знали: стоит только пережить вот эту одну-единственную русалью неделю, и все закончится теперь уже навсегда. Может, оно уже закончилось, но все равно надо удостовериться.

Тот звук Нина услышала первой. Нет, это была не колыбельная и не скрежет когтей по стеклу. Это было похоже на слабый детский плач. Или не детский.

На террасу она выбежала первой, накинув поверх пижамы пуховую шаль. Следом вышел Чернов. На лице его застыла решимость. Ее муж, так же, как и она сама, этой ночью был готов ко всему. Но к этому они оказались не готовы.

Он лежал на верхней ступеньке лестницы. Еще явно кроха, но уже крупный, длиннолапый и остроухий, с отливающей серебром шерстью. Он ткнулся горячим носом в протянутую Нинину ладонь и тихо рыкнул. Пока еще по-щенячьи тихо. А потом лизнул ее в щеку шершавым языком.

– Сущик! – послышался за их спинами восторженный визг. – Мой Сущик вернулся!

Темка бросился к щенку, ухватил за не по-собачьи острые уши, чмокнул в нос.

– Ты вернулся!