Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1929
  
НА ЗАПАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО
 
 
 
Как совесть голубя,
 
чист асфальт.
 
Как лысина банкира,
 
тротуара плиты
 
(после того,
 
как трупы
 
на грузовозы взвалят
 
и кровь отмоют
 
от плит политых).
 
В бульварах
 
буржуеныши,
 
под нянин сказ,
 
медведям
 
игрушечным
 
гладят плюшики
 
(после того,
 
как баллоны
 
заполнил газ
 
и в полночь
 
прогрохали
 
к Польше
 
пушки).
 
Миротворцы
 
сияют
 
цилиндровым глянцем,
 
мозолят язык,
 
состязаясь с мечом
 
(после того,
 
как посланы
 
винтовки афганцам,
 
а бомбы —
 
басмачам).
 
Сидят
 
по кафе
 
гусары спешенные.
 
Пехота
 
развлекается
 
в штатской лени.
 
А под этой
 
идиллией —
 
взлихораденно-бешеные
 
военные
 
приготовления.
 
Кровавых капель
 
пунктирный путь
 
ползет по земле, —
 
недаром кругла!
 
Кто-нибудь
 
кого-нибудь
 
подстреливает
 
из-за угла.
 
Целят —
 
в сердце.
 
В самую точку.
 
Одно
 
стрельбы командирам
 
надо —
 
бунтовщиков
 
смирив в одиночку,
 
погнать
 
на бойню
 
баранье стадо.
 
Сегодня
 
кровишка
 
мелких стычек,
 
а завтра
 
в толпы
 
танки тыча,
 
кровищи
 
вкус
 
война поймет, —
 
пойдет
 
хлестать
 
с бронированных птичек
 
железа
 
и газа
 
кровавый помет.
 
Смотри,
 
выступает
 
из близких лет,
 
костьми постукивает
 
лошадь-краса.
 
На ней
 
войны
 
пожелтелый скелет,
 
и сталью
 
синеет
 
смерти коса.
 
Мы,
 
излюбленное
 
пушечное лакомство,
 
мы,
 
оптовые потребители
 
костылей
 
и протез,
 
мы
 
выйдем на улицу,
 
мы
 
1 августа
 
аж к небу
 
гвоздями
 
прибьем протест.
 
Долой
 
политику
 
пороховых бочек!
 
Довольно
 
дома
 
пугливо щуплиться!
 
От первой республики
 
крестьян и рабочих
 
отбросим
 
войны
 
штыкастые щупальцы.
 
Мы
 
требуем мира.
 
Но если
 
тронете,
 
мы
 
в роты сожмемся,
 
сжавши рот.
 
Зачинщики бойни
 
увидят
 
на фронте
 
один
 
восставший
 
рабочий фронт.
 
 
1929
   
ПАРИЖАНКА
 
 
 
Вы себе представляете
 
парижских женщин
 
с шеей разжемчуженной,
 
разбриллиантенной
 
рукой…
 
Бросьте представлять себе!
 
Жизнь —
 
жестче —
 
у моей парижанки
 
вид другой.
 
Не знаю, право,
 
молода
 
или стара она,
 
до желтизны
 
отшлифованная
 
в лощеном хамье.
 
Служит
 
она
 
в уборной ресторана —
 
маленького ресторана —
 
Гранд-Шомьер.
 
Выпившим бургундского
 
может захотеться
 
для облегчения
 
пойти пройтись.
 
Дело мадмуазель
 
подавать полотенце,
 
она
 
в этом деле
 
просто артист.
 
Пока
 
у трюмо
 
разглядываешь прыщик,
 
она,
 
разулыбив
 
облупленный рот,
 
пудрой подпудрит,
 
духами попрыщет,
 
подаст пипифакс
 
и лужу подотрет.
 
Раба чревоугодий
 
торчит без солнца,
 
в клозетной шахте
 
по суткам
 
клопея,
 
за пятьдесят сантимов!
 
(По курсу червонца
 
с мужчины
 
около
 
четырех копеек.)
 
Под умывальником
 
ладони омывая,
 
дыша
 
диковиной
 
парфюмерных зелий,
 
над мадмуазелью
 
недоумевая,
 
хочу
 
сказать
 
мадмуазели:
 
— Мадмуазель,
 
ваш вид,
 
извините,
 
жалок.
 
На уборную молодость
 
губить не жалко вам?
 
Или
 
мне
 
наврали про парижанок,
 
или
 
вы, мадмуазель,
 
не парижанка.
 
Выглядите вы
 
туберкулезно
 
и вяло.
 
Чулки шерстяные…
 
Почему не шелка?
 
Почему
 
не шлют вам
 
пармских фиалок
 
благородные мусью
 
от полного кошелька? —
 
Мадмуазель молчала,
 
грохот наваливал
 
на трактир,
 
на потолок,
 
на нас.
 
Это,
 
кружа
 
веселье карнавалово,
 
весь
 
в парижанках
 
гудел Монпарнас.
 
 
 
Простите, пожалуйста,
 
за стих раскрежещенный
 
и
 
за описанные
 
вонючие лужи,
 
но очень
 
трудно
 
в Париже
 
женщине,
 
если
 
женщина
 
не продается,
 
а служит.