Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
ВЕРЛЕН И СЕЗАН
 
 
 
Я стукаюсь
 
о стол,
 
о шкафа острия —
 
четыре метра ежедневно мерь.
 
Мне тесно здесь
 
в отеле Istria —
 
на коротышке
 
rue Campagne — Premiere.
 
Мне жмет.
 
Парижская жизнь не про нас —
 
в бульвары
 
тоску рассыпай.
 
Направо от нас —
 
Boulevard Montparnasse,
 
налево —
 
Boulevard Raspail.
 
Хожу и хожу,
 
не щадя каблука, —
 
хожу
 
и ночь и день я, —
 
хожу трафаретным поэтом, пока
 
в глазах
 
не встанут виденья.
 
Туман — парикмахер,
 
он делает гениев —
 
загримировал
 
одного
 
бородой —
 
Добрый вечер, m-r Тургенев.
 
Добрый вечер, m-me Виардо.
 
Пошел:
 
"За что боролись?
 
А Рудин?..
 
А вы,
 
именье
 
возьми подпальни…"
 
Мне
 
их разговор эмигрантский
 
нуден,
 
и юркаю
 
в кафе от скульни.
 
Да.
 
Это он,
 
вот эта сова —
 
не тронул
 
великого
 
тлен.
 
Приподнял шляпу:
 
"Comment ca va,
 
cher camarade Verlaine?" [4]
 
Откуда вас знаю?
 
Вас знают все.
 
И вот
 
довелось состукаться.
 
Лет сорок
 
вы тянете
 
свой абсент
 
из тысячи репродукций.
 
Я раньше
 
вас
 
почти не читал,
 
а нынче —
 
вышло из моды, —
 
и рад бы прочесть —
 
не поймешь ни черта:
 
по-русски дрянь, —
 
переводы.
 
Не злитесь, —
 
со мной,
 
должно быть, и вы
 
знакомы
 
лишь понаслышке.
 
Поговорим
 
о пустяках путевых,
 
о нашинском ремеслишке.
 
Теперь
 
плохие стихи —
 
труха.
 
Хороший —
 
себе дороже.
 
С хорошим
 
и я б
 
свои потроха
 
сложил
 
под забором
 
тоже.
 
Бумаги
 
гладь
 
облевывая
 
пером,
 
концом губы —
 
поэт,
 
как блядь рублевая,
 
живет
 
с словцом любым.
 
Я жизнь
 
отдать
 
за сегодня
 
рад.
 
Какая это громада!
 
Вы чуете
 
слово —
 
пролетариат? —
 
ему
 
грандиозное надо.
 
Из кожи
 
надо
 
вылазить тут,
 
а нас —
 
к журнальчикам
 
премией.
 
Когда ж поймут,
 
что поэзия —
 
труд,
 
что место нужно
 
и время ей.
 
«Лицом к деревне» —
 
заданье дано, —
 
за гусли,
 
поэты-други!
 
Поймите ж —
 
лицо у меня
 
одно —
 
оно лицо,
 
а не флюгер.
 
А тут и ГУС
 
отверзает уста:
 
вопрос не решен.
 
"Который?
 
Поэт?
 
Так ведь это ж —
 
просто кустарь,
 
простой кустарь,
 
без мотора".
 
Перо
 
такому
 
в язык вонзи,
 
прибей
 
к векам кунсткамер.
 
Ты врешь.
 
Еще
 
не найден бензин,
 
что движет
 
сердец кусками.
 
Идею
 
нельзя
 
замешать на воде.
 
В воде
 
отсыреет идейка.
 
Поэт
 
никогда
 
и не жил без идей.
 
Что я —
 
попугай?
 
индейка?
 
К рабочему
 
надо
 
идти серьезней —
 
недооценили их мы.
 
Поэты,
 
покайтесь,
 
пока не поздно,
 
во всех
 
отглагольных рифмах.
 
У нас
 
поэт
 
событья берет —
 
спишет
 
вчерашний гул,
 
а надо
 
рваться
 
в завтра,
 
вперед,
 
чтоб брюки
 
трещали
 
в шагу.
 
В садах коммуны
 
вспомнят о барде —
 
какие
 
птицы
 
зальются им?
 
Что
 
будет
 
с веток
 
товарищ Вардин
 
рассвистывать
 
свои резолюции?!
 
За глотку возьмем.
 
"Теперь поори,
 
несбитая быта морда!"
 
И вижу,
 
зависть
 
зажглась и горит
 
в глазах
 
моего натюрморта.
 
И каплет
 
с Верлена
 
в стакан слеза.
 
Он весь —
 
как зуб на сверле.
 
Тут
 
к нам
 
подходит
 
Поль Сезан:
 
"Я
 
так
 
напишу вас, Верлен".
 
Он пишет.
 
Смотрю,
 
как краска свежа.
 
Monsieur,
 
простите вы меня,
 
у нас
 
старикам,
 
как под хвост вожжа,
 
бывало
 
от вашего имени.
 
Бывало —
 
сезон,
 
наш бог — Ван-Гог,
 
другой сезон —
 
Сезан.
 
Теперь
 
ушли от искусства
 
вбок —
 
не краску любят,
 
а сан.
 
Птенцы —
 
у них
 
молоко на губах, —
 
а с детства
 
к смирению падки.
 
Большущее имя взяли
 
АХРР,
 
а чешут
 
ответственным
 
пятки.
 
Небось
 
не напишут
 
мой портрет, —
 
не трут
 
понапрасну
 
кисти.
 
Ведь то же
 
лицо как будто, —
 
ан нет,
 
рисуют
 
кто поцекистей.
 
Сезан
 
остановился на линии,
 
и весь
 
размерсился — тронутый.
 
Париж,
 
фиолетовый,
 
Париж в анилине,
 
вставал
 
за окном «Ротонды».