Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
NOTRE-DAME
 
 
 
Другие здания
 
лежат,
 
как грязная кора,
 
в воспоминании
 
о NOTRE-DAME'е.
 
Прошедшего
 
возвышенный корабль,
 
о время зацепившийся
 
и севший на мель.
 
Раскрыли дверь —
 
тоски тяжелей;
 
желе
 
из железа —
 
нелепее.
 
Прошли
 
сквозь монаший
 
служилый елей
 
в соборное великолепие.
 
Читал
 
письмена,
 
украшавшие храм,
 
про боговы блага
 
на небе.
 
Спускался в партер,
 
подымался к хорам,
 
смотрел удобства
 
и мебель.
 
Я вышел —
 
со мной
 
переводчица-дура,
 
щебечет
 
бантиком-ротиком:
 
"Ну, как вам
 
нравится архитектура?
 
Какая небесная готика!"
 
Я взвесил все
 
и обдумал, —
 
ну вот:
 
он лучше Блаженного Васьки.
 
Конечно,
 
под клуб не пойдет —
 
темноват, —
 
об этом не думали
 
классики.
 
Не стиль…
 
Я в этих делах не мастак.
 
Не дался
 
старью на съедение.
 
Но то хорошо,
 
что уже места
 
готовы тебе
 
для сидения.
 
Его
 
ни к чему
 
перестраивать заново —
 
приладим
 
с грехом пополам,
 
а в наших —
 
ни стульев нет,
 
ни органов.
 
Копнешь —
 
одни купола.
 
И лучше б оркестр,
 
да игра дорога —
 
сначала
 
не будет финансов, —
 
а то ли дело
 
когда орган —
 
играй
 
хоть пять сеансов.
 
Ясно —
 
репертуар иной —
 
фокстроты,
 
а не сопенье.
 
Нельзя же
 
французскому Госкино
 
духовные песнопения.
 
А для рекламы —
 
не храм,
 
а краса —
 
старайся
 
во все тяжкие.
 
Электрорекламе —
 
лучший фасад:
 
меж башен
 
пустить перетяжки,
 
да буквами разными:
 
«Signe de Zoro»,
 
чтоб буквы бежали,
 
как мышь.
 
Такая реклама
 
так заорет,
 
что видно
 
во весь Boulmiche.
 
А если
 
и лампочки
 
вставить в глаза
 
химерам
 
в углах собора,
 
тогда —
 
никто не уйдет назад:
 
подряд —
 
битковые сборы!
 
Да, надо
 
быть
 
бережливым тут,
 
ядром
 
чего
 
не попортив.
 
В особенности,
 
если пойдут
 
громить
 
префектуру
 
напротив.
 
 
1925
   
ВЕРСАЛЬ
 
 
 
По этой
 
дороге,
 
спеша во дворец,
 
бесчисленные Людовики
 
трясли
 
в шелках
 
золоченых каретц
 
телес
 
десятипудовики.
 
И ляжек
 
своих
 
отмахав шатуны,
 
по ней,
 
марсельезой пропет,
 
плюя на корону,
 
теряя штаны,
 
бежал
 
из Парижа
 
Капет.
 
Теперь
 
по ней
 
веселый Париж
 
гоняет
 
авто рассиян, —
 
кокотки,
 
рантье, подсчитавший барыш,
 
американцы
 
и я.
 
Версаль.
 
Возглас первый:
 
«Хорошо жили стервы!»
 
Дворцы
 
на тыщи спален и зал —
 
и в каждой
 
и стол
 
и кровать.
 
Таких
 
вторых
 
и построить нельзя —
 
хоть целую жизнь
 
воровать!
 
А за дворцом,
 
и сюды
 
и туды,
 
чтоб жизнь им
 
была
 
свежа,
 
пруды,
 
фонтаны,
 
и снова пруды
 
с фонтаном
 
из медных жаб.
 
Вокруг,
 
в поощренье
 
жантильных манер,
 
дорожки
 
полны статуями —
 
везде Аполлоны,
 
а этих
 
Венер
 
безруких, —
 
так целые уймы.
 
А дальше —
 
жилья
 
для их Помпадурш —
 
Большой Трианон
 
и Маленький.
 
Вот тут
 
Помпадуршу
 
водили под душ,
 
вот тут
 
помпадуршины спаленки.
 
Смотрю на жизнь —
 
ах, как не нова!
 
Красивость —
 
аж дух выматывает!
 
Как будто
 
влип
 
в акварель Бенуа,
 
к каким-то
 
стишкам Ахматовой.
 
Я все осмотрел,
 
поощупал вещи.
 
Из всей
 
красотищи этой
 
мне
 
больше всего
 
понравилась трещина
 
на столике
 
Антуанетты.
 
В него
 
штыка революции
 
клин
 
вогнали,
 
пляша под распевку,
 
когда
 
санкюлоты
 
поволокли
 
на эшафот
 
королевку.
 
Смотрю,
 
а все же —
 
завидные видики!
 
Сады завидные —
 
в розах!
 
Скорей бы
 
культуру
 
такой же выделки,
 
но в новый,
 
машинный розмах!
 
В музеи
 
вот эти
 
лачуги б вымести!
 
Сюда бы —
 
стальной
 
и стекольный
 
рабочий дворец
 
миллионной вместимости, —
 
такой,
 
чтоб и глазу больно.
 
Всем,
 
еще имеющим
 
купоны
 
и монеты,
 
всем царям —
 
еще имеющимся —
 
в назидание:
 
с гильотины неба,
 
головой Антуанетты,
 
солнце
 
покатилось
 
умирать на зданиях.
 
Расплылась
 
и лип
 
и каштанов толпа,
 
слегка
 
листочки ворся.
 
Прозрачный
 
вечерний
 
небесный колпак
 
закрыл
 
музейный Версаль.