Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
ЖОРЕС
 
 
 
Ноябрь,
 
а народ
 
зажат до жары.
 
Стою
 
и смотрю долго:
 
на шинах машинных
 
мимо —
 
шары
 
катаются
 
в треуголках.
 
Войной обагренные
 
руки
 
умыв
 
и красные
 
шансы
 
взвесив,
 
коммерцию
 
новую
 
вбили в умы —
 
хотят
 
спекульнуть на Жоресе.
 
Покажут рабочим —
 
смотрите,
 
и он
 
с великими нашими
 
тоже.
 
Жорес
 
настоящий француз.
 
Пантеон
 
не станет же
 
он
 
тревожить.
 
Готовы
 
потоки
 
слезливых фраз.
 
Эскорт,
 
колесницы — эффект!
 
Ни с места!
 
Скажите,
 
кем из вас
 
в окне
 
пристрелен
 
Жорес?
 
Теперь
 
пришли
 
панихидами выть.
 
Зорче,
 
рабочий класс!
 
Товарищ Жорес,
 
не дай убить
 
себя
 
во второй раз.
 
Не даст.
 
Подняв
 
знамен мачтовый лес,
 
спаяв
 
людей
 
в один
 
плывущий флот,
 
громовый и живой,
 
по-прежнему
 
Жорес
 
проходит в Пантеон
 
по улице Суфло.
 
Он в этих криках,
 
несущихся вверх,
 
в знаменах,
 
в шагах,
 
в горбах.
 
"Vivent les Soviets!..
 
A bas la guerre!..
 
Capitalisme a bas!.." [5]
 
И вот —
 
взбегает огонь
 
и горит,
 
и песня
 
краснеет у рта.
 
И кажется —
 
снова
 
в дыму
 
пушкари
 
идут
 
к парижским фортам.
 
Спиною
 
к витринам отжали —
 
и вот
 
из книжек
 
выжались
 
тени.
 
И снова
 
71-й год
 
встает
 
у страниц в шелестении.
 
Гора
 
на груди
 
могла б подняться.
 
Там
 
гневный окрик орет:
 
"Кто смел сказать,
 
что мы
 
в семнадцатом
 
предали
 
французский народ?
 
Неправда,
 
мы с вами,
 
французские блузники.
 
Забудьте
 
этот
 
поклеп дрянной.
 
На всех баррикадах
 
мы ваши союзники,
 
рабочий Крезо
 
и рабочий Рено".
 
 
1925
   
ПРОЩАНИЕ
 
(Кафе)
 
 
Обыкновенно
 
мы говорим:
 
все дороги
 
приводят в Рим.
 
Не так
 
у монпарнасца.
 
Готов поклясться.
 
И Рем
 
и Ромул,
 
и Ремул и Ром
 
в «Ротонду» придут
 
или в «Дом».
 
В кафе
 
идут
 
по сотням дорог,
 
плывут
 
по бульварной реке.
 
Вплываю и я:
 
"Garcon,
 
un grog
 
americain!"
 
Сначала
 
слова,
 
и губы,
 
и скулы
 
кафейный гомон сливал.
 
Но вот
 
пошли
 
вылупляться из гула
 
и лепятся
 
фразой
 
слова.
 
"Тут
 
проходил
 
Маяковский давече,
 
хромой —
 
не видали рази?" —
 
«А с кем он шел?» —
 
«С Николай Николаичем». —
 
«С каким?»
 
«Да с великим князем!» —
 
"С великим князем?
 
Будет врать!
 
Он кругл
 
и лыс,
 
как ладонь.
 
Чекист он,
 
послан сюда
 
взорвать…" —
 
«Кого?» —
 
"Буа-дю-Булонь.
 
Езжай, мол, Мишка…"
 
Другой поправил:
 
"Вы врете,
 
противно слушать!
 
Совсем и не Мишка он,
 
а Павел.
 
Бывало, сядем —
 
Павлуша! —
 
а тут же
 
его супруга,
 
княжна,
 
брюнетка,
 
лет под тридцать…" —
 
"Чья?
 
Маяковского?
 
Он не женат".
 
"Женат —
 
и на императрице". —
 
"На ком?
 
Ее ж расстреляли…" —
 
"И он
 
поверил —
 
Сделайте милость!
 
Ее ж Маяковский спас
 
за трильон!
 
Она же ж
 
омолодилась!"
 
Благоразумный голос:
 
"Да нет,
 
вы врете —
 
Маяковский — поэт". —
 
"Ну, да, —
 
вмешалось двое саврасов, —
 
в конце
 
семнадцатого года
 
в Москве
 
чекой конфискован Некрасов
 
и весь
 
Маяковскому отдан.
 
Вы думаете —
 
сам он?
 
Сбондил до йот —
 
весь стих,
 
с запятыми,
 
скраден.
 
Достанет Некрасова
 
и продает —
 
червонцев по десять
 
на день".
 
Где вы,
 
свахи?
 
Подымись, Агафья!
 
Предлагается
 
жених невиданный.
 
Видано ль,
 
чтоб человек
 
с такою биографией
 
был бы холост
 
и старел невыданный?!
 
Париж,
 
тебе ль,
 
столице столетий,
 
к лицу
 
эмигрантская нудь?
 
Смахни
 
за ушми
 
эмигрантские сплетни.
 
Провинция! —
 
не продохнуть. —
 
Я вышел
 
в раздумье —
 
черт его знает!
 
Отплюнулся —
 
тьфу, напасть!
 
Дыра
 
в ушах
 
не у всех сквозная —
 
другому
 
может запасть!
 
Слушайте, читатели,
 
когда прочтете,
 
что с Черчиллем
 
Маяковский
 
дружбу вертит
 
или
 
что женился я
 
на кулиджевской тете,
 
то, покорнейше прошу, —
 
не верьте.