Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
ПРОЩАНЬЕ
 
 
 
В авто,
 
последний франк разменяв.
 
— В котором часу на Марсель? —
 
Париж
 
бежит,
 
провожая меня,
 
во всей
 
невозможной красе.
 
Подступай
 
к глазам,
 
разлуки жижа,
 
сердце
 
мне
 
сантиментальностью расквась!
 
Я хотел бы
 
жить
 
и умереть в Париже,
 
если б не было
 
такой земли —
 
Москва.
 
 
1925
  
Цикл «Стихи об Америке» (1925 год)
   
ИСПАНИЯ
 
 
 
Ты — я думал —
 
райский сад.
 
Ложь
 
подпивших бардов.
 
Нет —
 
живьем я вижу
 
склад
 
«ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО».
 
Из прилипших к скалам сел
 
опустясь с опаской,
 
чистокровнейший осел
 
шпарит по-испански.
 
Все плебейство выбив вон,
 
в шляпы влезла по нос.
 
Стал
 
простецкий
 
«телефон»
 
гордым
 
«телефонос».
 
Чернь волос
 
в цветах горит.
 
Щеки в шаль орамив,
 
сотня с лишним
 
сеньорит
 
машет веерами.
 
От медуз
 
воде сине.
 
Глуби —
 
версты мера.
 
Из товарищей
 
«сеньор»
 
стал
 
и «кабальеро».
 
Кастаньеты гонят сонь.
 
Визги…
 
пенье…
 
страсти!
 
А на что мне это все?
 
Как собаке — здрасите!
 
 
1925
  
6 МОНАХИНЬ
 
 
 
Воздев
 
печеные
 
картошки личек,
 
черней,
 
чем негр,
 
не видавший бань,
 
шестеро благочестивейших католичек
 
влезло
 
на борт
 
парохода «Эспань».
 
И сзади
 
и спереди
 
ровней, чем веревка.
 
Шали,
 
как с гвоздика,
 
с плеч висят,
 
а лица
 
обвила
 
белейшая гофрировка,
 
как в пасху
 
гофрируют
 
ножки поросят.
 
Пусть заполнится годами
 
жизни квота —
 
стоит
 
только
 
вспомнить это диво,
 
раздирает
 
рот
 
зевота
 
шире Мексиканского залива.
 
Трезвые,
 
чистые,
 
как раствор борной,
 
вместе,
 
эскадроном, садятся есть.
 
Пообедав, сообща
 
скрываются в уборной.
 
Одна зевнула —
 
зевают шесть.
 
Вместо известных
 
симметричных мест,
 
где у женщин выпуклость, —
 
у этих выем;
 
в одной выемке —
 
серебряный крест,
 
в другой — медали
 
со Львом
 
и с Пием.
 
Продрав глазенки
 
раньше, чем можно, —
 
в раю
 
(ужо!)
 
отоспятся лишек, —
 
оркестром без дирижера
 
шесть дорожных
 
вынимают
 
евангелишек.
 
Придешь ночью —
 
сидят и бормочут.
 
Рассвет в розы —
 
бормочут, стервозы!
 
И днем,
 
и ночью, и в утра, и в полдни
 
сидят
 
и бормочут,
 
дуры господни.
 
Если ж
 
день
 
чуть-чуть
 
помрачнеет с виду,
 
сойдут в кабину,
 
12 галош
 
наденут вместе
 
и снова выйдут,
 
и снова
 
идет
 
елейный скулеж.
 
Мне б
 
язык испанский!
 
Я б спросил, взъяренный
 
— Ангелицы,
 
попросту
 
ответ поэту дайте —
 
если
 
люди вы,
 
то кто ж
 
тогда
 
вороны?
 
А если
 
вы вороны,
 
почему вы не летаете?
 
Агитпропщики!
 
не лезьте вон из кожи.
 
Весь земной
 
обревизуйте шар.
 
Самый
 
замечательный безбожник
 
не придумает
 
кощунственнее шарж!
 
Радуйся, распятый Иисусе,
 
не слезай
 
с гвоздей своей доски,
 
а вторично явишься —
 
сюда
 
не суйся —
 
все равно:
 
повесишься с тоски!
 
 
1925
   
АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
 
 
 
Испанский камень
 
слепящ и бел,
 
а стены —
 
зубьями пил.
 
Пароход
 
до двенадцати
 
уголь ел
 
и пресную воду пил.
 
Повел
 
пароход
 
окованным носом
 
и в час,
 
сопя,
 
вобрал якоря
 
и понесся.
 
Европа
 
скрылась, мельчась.
 
Бегут
 
по бортам
 
водяные глыбы,
 
огромные,
 
как года.
 
Надо мною птицы,
 
подо мною рыбы,
 
а кругом —
 
вода.
 
Недели
 
грудью своей атлетической —
 
то работяга,
 
то в стельку пьян —
 
вздыхает
 
и гремит
 
Атлантический
 
океан.
 
"Мне бы, братцы,
 
к Сахаре подобраться…
 
Развернись и плюнь —
 
пароход внизу.
 
Хочу топлю,
 
хочу везу.
 
Выходи сухой —
 
сварю ухой.
 
Людей не надо нам —
 
малы к обеду.
 
Не трону…
 
ладно…
 
пускай едут…"
 
Волны
 
будоражить мастера:
 
детство выплеснут;
 
другому —
 
голос милой.
 
Ну, а мне б
 
опять
 
знамена простирать!
 
Вон —
 
пошло,
 
затарахтело,
 
загромило!
 
И снова
 
вода
 
присмирела сквозная,
 
и нет
 
никаких сомнений ни в ком.
 
И вдруг,
 
откуда-то —
 
черт его знает! —
 
встает
 
из глубин
 
воднячий Ревком.
 
И гвардия капель —
 
воды партизаны —
 
взбираются
 
ввысь
 
с океанского рва,
 
до неба метнутся
 
и падают заново,
 
порфиру пены в клочки изодрав.
 
И снова
 
спаялись воды в одно,
 
волне
 
повелев
 
разбурлиться вождем.
 
И прет волнища
 
с-под тучи
 
на дно —
 
приказы
 
и лозунги
 
сыплет дождем.
 
И волны
 
клянутся
 
всеводному Цику
 
оружие бурь
 
до победы не класть.
 
И вот победили —
 
экватору в циркуль
 
Советов-капель бескрайняя власть.
 
Последних волн небольшие митинги
 
шумят
 
о чем-то
 
в возвышенном стиле.
 
И вот
 
океан
 
улыбнулся умытенький
 
и замер
 
на время
 
в покое и в штиле.
 
Смотрю за перила.
 
Старайтесь, приятели!
 
Под трапом,
 
нависшим
 
ажурным мостком,
 
при океанском предприятии
 
потеет
 
над чем-то
 
волновий местком.
 
И под водой
 
деловито и тихо
 
дворцом
 
растет
 
кораллов плетенка,
 
чтоб легше жилось
 
трудовой китихе
 
с рабочим китом
 
и дошкольным китенком,
 
Уже
 
и луну
 
положили дорожкой.
 
Хоть прямо
 
на пузе,
 
как по суху, лазь.
 
Но враг не сунется —
 
в небо
 
сторожко
 
глядит,
 
не сморгнув,
 
Атлантический глаз.
 
То стынешь
 
в блеске лунного лака,
 
то стонешь,
 
облитый пеною ран.
 
Смотрю,
 
смотрю —
 
и всегда одинаков,
 
любим,
 
близок мне океан.
 
Вовек
 
твой грохот
 
удержит ухо.
 
В глаза
 
тебя
 
опрокинуть рад.
 
По шири,
 
по делу,
 
по крови,
 
по духу —
 
моей революции
 
старший брат.