Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ
 
 
 
Превращусь
 
не в Толстого, так в толстого, —
 
ем,
 
пишу,
 
от жары балда.
 
Кто над морем не философствовал?
 
Вода.
 
Вчера
 
океан был злой,
 
как черт,
 
сегодня
 
смиренней
 
голубицы на яйцах.
 
Какая разница!
 
Все течет…
 
Все меняется.
 
Есть
 
У воды
 
своя пора:
 
часы прилива,
 
часы отлива.
 
А у Стеклова
 
вода
 
не сходила с пера.
 
Несправедливо.
 
Дохлая рыбка
 
плывет одна.
 
Висят
 
плавнички,
 
как подбитые крылышки.
 
Плывет недели,
 
и нет ей —
 
ни дна,
 
ни покрышки.
 
 
 
Навстречу
 
медленней, чем тело тюленье,
 
пароход из Мексики,
 
а мы —
 
туда.
 
Иначе и нельзя.
 
Разделение
 
труда.
 
 
 
Это кит — говорят.
 
Возможно и так.
 
Вроде рыбьего Бедного —
 
обхвата в три.
 
Только у Демьяна усы наружу,
 
а у кита
 
внутри.
 
Годы — чайки.
 
Вылетят в ряд —
 
и в воду —
 
брюшко рыбешкой пичкать.
 
 
 
Скрылись чайки.
 
В сущности говоря,
 
где птички?
 
 
 
Я родился,
 
рос,
 
кормили соскою, —
 
жил,
 
работал,
 
стал староват…
 
Вот и жизнь пройдет,
 
как прошли Азорские
 
острова.
 
 
Атлантический океан, 3 июля 1925
  
БЛЕК ЭНД УАЙТ
 
 
 
Если
 
Гавану
 
окинуть мигом —
 
рай-страна,
 
страна что надо.
 
Под пальмой
 
на ножке
 
стоят фламинго.
 
Цветет
 
коларио
 
по всей Ведадо.
 
В Гаване
 
все
 
разграничено четко:
 
у белых доллары,
 
у черных — нет.
 
Поэтому
 
Вилли
 
стоит со щеткой
 
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
 
Много
 
за жизнь
 
повымел Вилли —
 
одних пылинок
 
целый лес, —
 
поэтому
 
волос у Вилли
 
вылез,
 
поэтому
 
живот у Вилли
 
влез.
 
Мал его радостей тусклый спектр:
 
шесть часов поспать на боку,
 
да разве что
 
вор,
 
портовой инспектор,
 
кинет
 
негру
 
цент на бегу.
 
От этой грязи скроешься разве?
 
Разве что
 
стали б
 
ходить на голове.
 
И то
 
намели бы
 
больше грязи:
 
волосьев тыщи,
 
а ног —
 
две.
 
Рядом
 
шла
 
нарядная Прадо.
 
То звякнет,
 
то вспыхнет
 
трехверстный джаз.
 
Дурню покажется,
 
что и взаправду
 
бывший рай
 
в Гаване как раз.
 
В мозгу у Вилли
 
мало извилин,
 
мало всходов,
 
мало посева.
 
Одно —
 
единственное
 
вызубрил Вилли
 
тверже,
 
чем камень
 
памятника Масео:
 
"Белый
 
ест
 
ананас спелый,
 
черный —
 
гнилью моченый.
 
Белую работу
 
делает белый,
 
черную работу —
 
черный".
 
Мало вопросов Вилли сверлили.
 
Но один был
 
закорюка из закорюк.
 
И когда
 
вопрос этот
 
влезал в Вилли,
 
щетка
 
падала
 
из Виллиных рук.
 
И надо же случиться,
 
чтоб как раз тогда
 
к королю сигарному
 
Энри Клей
 
пришел,
 
белей, чем облаков стада,
 
величественнейший из сахарных королей.
 
Негр
 
подходит
 
к туше дебелой:
 
"Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг!
 
Почему и сахар,
 
белый-белый,
 
должен делать
 
черный негр?
 
Черная сигара
 
не идет в усах вам —
 
она для негра
 
с черными усами.
 
А если вы
 
любите
 
кофий с сахаром,
 
то сахар
 
извольте
 
делать сами".
 
Такой вопрос
 
не проходит даром.
 
Король
 
из белого
 
становится желт.
 
Вывернулся
 
король
 
сообразно с ударом,
 
выбросил обе перчатки
 
и ушел.
 
Цвели
 
кругом
 
чудеса ботаники.
 
Бананы
 
сплетали
 
сплошной кров.
 
Вытер
 
негр
 
о белые подштанники
 
руку,
 
с носа утершую кровь.
 
Негр
 
посопел подбитым носом,
 
поднял щетку,
 
держась за скулу.
 
Откуда знать ему,
 
что с таким вопросом
 
надо обращаться
 
в Коминтерн,
 
в Москву?