Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Мехико-сити, 20 июля, 1925
  
БОГОМОЛЬНОЕ
 
 
 
Большевики
 
надругались над верой православной.
 
В храмах-клубах —
 
словесные бои.
 
Колокола без языков —
 
немые словно.
 
По божьим престолам
 
похабничают воробьи.
 
Без веры
 
и нравственность ищем напрасно.
 
Чтоб нравственным быть —
 
кадилами вей.
 
Вот Мексика, например,
 
потому и нравственна,
 
что прут
 
богомолки
 
к вратам церквей.
 
Кафедраль —
 
богомольнейший из монашьих институтцев.
 
Брат «Notre Dame'a»
 
на площади, —
 
а около,
 
Запружена народом,
 
«Площадь Конституции»,
 
в простонародии —
 
площадь «Сокола».
 
Блестящий
 
двенадцатицилиндровый
 
«пакард»
 
остановил шофер,
 
простоватый хлопец.
 
— Стой, — говорит, —
 
помолюсь пока… —
 
донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.
 
Нету донны
 
ни час, ни полтора.
 
Видно, замолилась.
 
Веровать так веровать
 
И снится шоферу —
 
донна у алтаря.
 
Париж
 
голубочком
 
душа шоферова.
 
А в кафедрале
 
безлюдно и тихо:
 
не занято
 
в соборе
 
ни единого стульца.
 
С другой стороны
 
у собора —
 
выход
 
сразу
 
на четыре гудящие улицы.
 
Донна Эсперанца
 
выйдет как только,
 
к донне
 
дон распаленный кинется.
 
За угол!
 
Улица «Изабелла Католика»
 
а в этой улице —
 
гостиница на гостинице.
 
А дома —
 
растет до ужина
 
свирепость мужина.
 
У дона Лопеца
 
терпенье лопается.
 
То крик,
 
то стон
 
испускает дон.
 
Гремит
 
по квартире
 
тигровый соло:
 
— На восемь частей разрежу ее! —
 
И, выдрав из уса
 
в два метра волос,
 
он пробует
 
сабли своей острие.
 
— Скажу ей:
 
"Иначе, сеньора, лягте-ка!
 
Вот этот
 
кольт
 
ваш сожитель до гроба!" —
 
И в пумовой ярости
 
— все-таки практика! —
 
сбивает
 
с бутылок
 
дюжину пробок.
 
Гудок в два тона —
 
приехала донна.
 
Еще
 
и рев
 
не успел уйти
 
за кактусы
 
ближнего поля,
 
а у шоферских
 
виска и груди
 
нависли
 
клинок и пистоля.
 
— Ответ или смерть!
 
Не вертеть вола!
 
Чтоб донна
 
не могла
 
запираться,
 
ответь немедленно,
 
где была
 
жена моя
 
Эсперанца?
 
— О дон Хуан!
 
В вас дьяволы злобятся.
 
Не гневайте
 
божью милость.
 
Донна Эсперанца
 
Хуан-де-Лопец
 
сегодня
 
усердно
 
молилась.
 
 
1925
   
МЕКСИКА — НЬЮ-ЙОРК
 
 
 
Бежала
 
Мексика
 
от буферов
 
горящим,
 
сияющим бредом.
 
И вот
 
под мостом
 
река или ров,
 
делящая
 
два Ларедо.
 
Там доблести —
 
скачут,
 
коня загоня,
 
в пятак
 
попадают
 
из кольта,
 
и скачет конь,
 
и брюхо коня
 
о колкий кактус исколото.
 
А здесь
 
железо —
 
не расшатать!
 
Ни воли,
 
ни жизни,
 
ни нерва вам!
 
И сразу
 
рябит
 
тюрьма решета
 
вам
 
для знакомства
 
для первого.
 
По рельсам
 
поезд сыпет,
 
под рельсой
 
шпалы сыпятся.
 
И гладью
 
Миссисипи
 
под нами миссисипится.
 
По бокам
 
поезда
 
не устанут сновать:
 
или хвост мелькнет,
 
или нос.
 
На боках поездных
 
страновеют слова:
 
«Сан-Луйс»,
 
«Мичиган»,
 
«Иллинойс»!
 
Дальше, поезд,
 
огнями расцвеченный!
 
Лез,
 
обгоняет,
 
храпит.
 
В Нью-Йорк несется
 
"Твенти сенчери
 
экспресс".
 
Курьерский!
 
Рапид!
 
Кругом дома,
 
в этажи затеряв
 
путей
 
и проволок множь.
 
Теряй шапчонку,
 
глаза задеря,
 
все равно —
 
ничего не поймешь!
 
 
1926
  
БРОДВЕЙ
 
 
 
Асфальт — стекло.
 
Иду и звеню.
 
Леса и травинки —
 
сбриты.
 
На север
 
с юга
 
идут авеню,
 
на запад с востока —
 
стриты.
 
А между —
 
(куда их строитель завез!) —
 
дома
 
невозможной длины.
 
Одни дома
 
длиною до звезд,
 
другие —
 
длиной до луны.
 
Янки
 
подошвами шлепать
 
ленив:
 
простой
 
и курьерский лифт.
 
В 7 часов
 
человечий прилив,
 
в 17 часов —
 
отлив.
 
Скрежещет механика,
 
звон и гам,
 
а люди
 
немые в звоне.
 
И лишь замедляют
 
жевать чуингам,
 
чтоб бросить:
 
«Мек моней?»
 
Мамаша
 
грудь
 
ребенку дала.
 
Ребенок
 
с каплями из носу,
 
сосет
 
как будто
 
не грудь, а доллар —
 
занят
 
серьезным
 
бизнесом.
 
Работа окончена.
 
Тело обвей
 
в сплошной
 
электрический ветер.
 
Хочешь под землю —
 
бери собвей,
 
на небо —
 
бери элевейтер.
 
Вагоны
 
едут
 
и дымам под рост,
 
и в пятках
 
домовьих
 
трутся,
 
и вынесут
 
хвост
 
на Бруклинский мост,
 
и спрячут
 
в норы
 
под Гудзон.
 
Тебя ослепило,
 
ты осовел.
 
Но,
 
как барабанная дробь,
 
из тьмы
 
по темени:
 
"Кофе Максвел
 
гуд
 
ту ди ласт дроп".
 
А лампы
 
как станут
 
ночь копать.
 
ну, я доложу вам —
 
пламечко!
 
Налево посмотришь —
 
мамочка мать!
 
Направо —
 
мать моя мамочка!
 
Есть что поглядеть московской братве.
 
И за день
 
в конец не дойдут.
 
Это Нью-Йорк.
 
Это Бродвей.
 
Гау ду ю ду!
 
Я в восторге
 
от Нью-Йорка города.
 
Но
 
кепчонку
 
не сдерну с виска.
 
У советских
 
собственная гордость:
 
на буржуев
 
смотрим свысока.