Мафиози и его мальчик (СИ)
В первый раз это был Журавлёв. Яр не любил об этом вспоминать, но ещё в институте Журавлёв стал тем, из-за кого пришлось уйти с курса и отправиться служить.
Второй раз жизнь ударила под дых, когда Яр вылетел со службы и обнаружил, что ему некуда идти – разве что в банду таких же бесполезных необразованных мужиков, отродясь не работавших и не делавших в жизни ничего. Ещё в мае он был офицером. Майора ему дали в самом конце войны, и он приехал довольный как гусь, в новой форме, и уверенный в том, что мир теперь принадлежит ему. Что ему принадлежит вся мирная жизнь. И первым, с кем он решил погоны обмыть, стал Журавлёв.
«Дерьмо, – процедил про себя Яр, ворочаясь на больничной койке с боку на бок. – Лучше бы обмыл с Вано».
И второй раз, когда его жизнь с треском направилась под откос, это снова сделал Журавлёв.
Яр сжал кулаки, когда кристально ясно перед глазами нарисовалось его лицо. Обрюзгшее от сытой жизни, со злыми маленькими глазками, ни цветом, ни формой не похожими на глаза Андрея…
И в третий раз это тоже был Журавлёв.
Журавлёв втравил его в это дерьмо.
Яр не хотел знать почему.
Не хотел думать о том, что и сам сделал достаточно всего, что ненависть Журавлёва, скорее всего, не выросла на пустом месте. В голове билась одна единственная мысль: «Журавлёв втравил меня в это дерьмо».
Тогда - на этапе - образ Журавлёва в его голове был холодным. Яр чувствовал, как, нарастая, клокочет в груди злость, только и всего. Он был уверен, что выкарабкается, каким бы густым не было это дерьмо. Был уверен, что пока он жив - сможет бороться, а пока будет бороться - не сможет проиграть.
Тот факт, что одна только борьба не обеспечивает победы, что он в самом деле может не справиться, что ему просто не выпадет нужной карты, и под откос пойдёт неплохой, в общем-то, план, что его поставят веред выбором, в котором правильного ответа он не найдёт, потому что его не может быть, стал последним, четвёртым ударом под дых, но он всё ещё не укладывался у Яра в голове. Он не видел виновных, потому что виновным не мог быть ни он сам, ни тем более жизнь. Ему нужно было конкретное лицо, на котором можно выместить злость, и этим лицом стал Журавлёв.
В ту самую минуту, когда новый смотрящий раздавил телефон, в Яре будто умерло что-то. Что-то, что едва начинало нарождаться, нарастать. Что-то неожиданно живое, едва показавшееся из-под толстой скорлупы, которую он наращивал прошедшие пятнадцать лет.
Скорлупы тоже не было. Она с хрустом разломилась под сапогом. Нет, раньше, когда Яр ощутил, что кто-то входит в его тело, лишает его его самого.
Теперь, лёжа в больнице и глядя в потолок, он чувствовал себя медузой. Крабом, которому раздавили экзоскелет, вывернув наизнанку розовое, беззащитное нутро. Он не мог шевельнуться, потому что привычные импульсы не приводили к движению мышц. Привычных усилий было недостаточно, чтобы собрать изломанные конечности. И посреди кровавого месива, в которое превратились его мысли, кровавым костром пылал Журавлёв.
Он не помнил лиц тех, кто насиловал его. Разве что молодое, борзое лицо Живого, искажённое ухмылкой и освещённое каким-то детским, непонимающим взглядом, как у мальчишки, который оторвал крылья комару.
Яр не хотел быть комаром. И он отлично знал, что для Живого он не просто насекомое и не просто петух. Даже сейчас Живой боялся его. Унизить, уничтожить предшественника было делом принципа, так же, как для Лысого делом принципа было опустить того, кто пошёл против него. Все они двигались как футболисты в настольном футболе – от конца до конца своей колеи. Могли только успевать принимать удары или их пропускать.
Игроком был Журавлёв. И он сам тоже был игроком, потому что пластиковой игрушке сука-Журавлёв мстить бы не стал.
Яр смотрел на Живого, устроившегося в некогда принадлежавшем Яру углу, и представлял, как мог бы сдавить эту шею двумя руками, раздавить в пальцах тоненькие косточки, пока из горла не полезет кровавая каша.
Яр редко убивал вот так, руками, и всё же приходилось пару раз.
Но чего бы он добился тогда? Он умер бы здесь, в вонючем петушином углу, как и мечтал Журавлёв.
«Десять лет», – цифра продолжала биться в голове.
Яр был из тех мальчишек, что ещё читали в пионерском лагере под одеялом – и сейчас он, смеясь над собственной абсурдной надеждой, вспоминал, как читал «Монте-Кристо».
«Тридцать лет… – думал он. – Десять лет – это уже целая жизнь».
Каждый новый день казался бесконечным – особенно первые дни.
За эти первые дни Яра били несколько раз.
Первый раз не свои. На него наехал Стальной, который, как оказалось, собрал сподвижников и попытался измочалить Яра за углом.
Петухов пинками разогнали ребята из хаты Яра, но сами не сказали ему ни слова – только смущённо отводили глаза, как будто сам факт того, что они смотрели на него, мог зашкерить и их.
Бывшие сокамерники не тронули его ни разу – за все три месяца весны. И хотя они явно старались не смотреть на него изо всех сил, всё же несколько раз ловил на себе задумчивые взгляды кого-то из пацанов.
Живой в первые же дни закрыл доступ в качалку и телевизионную, разрешив ходить туда только блатным. Какое-то время братва надеялась, что скоро откроют второй этаж и переселят туда своих – но наивность этой надежды говорила сама за себя. В комнатах Богатырёва посдирали обои, картины куда-то исчезли – видимо, утащили домой менты – но вместо того, чтобы ликвидировать перенаселение, определили туда новичков, так что к лету народу в бараке стало в полтора раза больше.
Пацаны из старых по возможности переводились наверх, где места было побольше и ещё давали о себе знать следы прошлого жильца, так что в хате у Яра оставалось всё меньше «своих».
Новых зеков, впрочем, он не интересовал совсем. Кое-кто норовил подкатывать к Хрюне, а его не видели в упор.
Единственной и главной проблема Яра стал Живой.
Авторитет нового смотрящего стремился к нулю. Никто не говорил ему об этом в лицо, но он был слишком молодой и слишком много говорил. И чем сильнее Живой понимал это, тем сильнее старался укрепить свой авторитет за счёт петухов.
В первый вечер он Яру не сделал толком ничего. То ли побрезговал, то ли не успел – Яр отключился после нескольких ударов в корпус, и только потом, в больнице, ему диагностировали потерю крови и внутреннее кровотечение.
Выпустили через неделю, и в тот же вечер, демонстративно, Живой приказал быкам его скрутить. Ткнул лицом в шконки второго яруса, стащил штаны и принялся месить.
То, что происходило, сексом было трудно назвать. Живой откровенно пытался «наказывать хуем».
Хуй, впрочем, у Живого стоял хреново – не то чтобы Яру хватило опыта это понять. Он догадывался больше по тому, как пыхтел и нервно дёргал бёдрами Живой у него за спиной.
Яр дёргался какое-то время, силясь вырваться из рук быков, а потом успокоился как-то резко и только изо всех сил душил подступавшие к горлу приступы тошноты.
- Такой молодой, а не стоит… - заметил он, не выдержав в конце концов, и тут же понял, что падает на пол. Его снова начали бить, так что Яр успевал только закрывать руками лицо и почему-то – сам не знал почему – хохотать.
- Долбоёб, - сказал кто-то, вытирая лицо рукавом. Видимо, вспотел.
Его избили так, что трудно было шевелиться, и приказали петухам зашвырнуть под шконку – из всех петухов отозвался только Хрюня, остальные сидели опасливо в дальнем углу и явно боялись вылезать.
Избиение повторялось ещё несколько раз.
Иногда Живой пытался трахать его сам, иногда приказывал быкам. Яру оставалось только сжимать остов шконки до ссадин в руках и представлять, как его руки сжимаются на горле Живого – его пацанов он никогда не представлял. Они были безликими шахматными фигурами, которых Яр не хотел знать даже по именам.
Так прошла ещё пара недель. В больницу Яр попадал дважды, но оба раза на одну ночь - потом его возвращали назад.
Не хотелось ничего – ни пить, ни есть, разве что спать, потому что, провалившись в сон, он мог не чувствовать, где он и что.