Сын маминой подруги (СИ)

— Что? — простонал я, не выдержав гнетущей тишины. — Скажи уже что-нибудь?! Мерзко, да? Противно?
Меня затрясло, а голос сорвался до визга. За те несколько минут, что она смотрела на меня покрасневшими слегка влажными глазами, я сто раз успел пожалеть, что признался. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. До сих пор, что бы ни случалось со мной, мама была на моей стороне. Но теперь я не был в этом уверен.
— Прости, — выдохнула она. Слеза скатилась по щеке, оставляя тёмную от туши дорожку.
— За что?! — усмехнулся я почти отчаянно.
— Мы с папой не были хорошим примером, — прошептала она, отвернувшись. Я нервно сглотнул. — Это мы тебя испортили.
Вцепившись в край одеяла, я смотрел на неё. В голове одна за другой появлялись разные мерзкие мысли, рождающие не менее мерзкие эмоции. Одна часть меня вопила: «Да, верно, вы во всем виноваты!» Другая твердила: «Ублюдок, тебя даже мать считает испорченным». И где-то совсем тихо, в самой глубине, тоненький голосок совести шептал: «Всё не так. Она не виновата. Никто не виноват». И на него я злился больше всего, потому что обвинять было проще. И неважно, кого: себя или маму. Казалось, в этом случае всё можно исправить, стоит только наказать виновного. А если просто так сложились обстоятельства, то тут уже ничего не попишешь и спросить не с кого.
Я должен был разозлиться, но вместо этого испуганно вжался в спинку дивана. Подбородок истерически затрясся. Во рту вновь стало горько. Я сам не понял как начал реветь. Мама обеспокоенно взглянула на меня. Мои всхлипы вывели её из забытья. Она наклонилась и протянула ко мне руку. Я дернулся в сторону, будто капризный ребёнок. Она грустно улыбнулась мне совсем чуть-чуть, одними уголками губ, а затем погладила меня по голове, разворошив зафиксированную воском укладку. Я потянулся к ней как-то опасливо, будто ожидая, что она в любой момент передумает и оттолкнет меня; полагая, что смысл сказанного мною всё ещё не дошёл до неё. Она обняла меня, как в детстве, когда я разбивал себе колени, и тихо стала покачивать, похлопывая по спине. Я рыдал у неё на плече, точно пытался вместе со слезами избавиться от злости и обиды на себя, на неё, на Германа и на несправедливую жизнь.
— Всё хорошо, милый, — прошептала она, и в этом шепоте звучали слёзы. — Всё хорошо, мы справимся.
Сколько мы сидели так, я точно не знал. Слёзы высохли, и на смену эмоциям пришли размышления. Тяжелые, неприятные.
— Хочешь, я поговорю с ним? — осторожно спросила она, отпуская меня.
— Нет! — холодная волна страха пробежала по спине. — Я должен сам…
Хоть я и признался маме в том, что Герман мне нравится, рассказать ей, что я вот уже месяц как трахаюсь с ним, я был не готов. У меня не было уверенности, что она сможет принять мою грязную тёмную сторону. Для неё я оставался её бедным маленьким мальчиком, безответно влюблённым в сына её подруги. Я должен был разобраться сам, выяснить, что он собирался сказать маме. А ещё спросить его напрямую, что между нами и что он чувствует.
Мне потребовалось несколько дней чтобы набраться смелости. Но в тот момент, когда я наконец решился, его мама заглянула к нам и оставила ключи от квартиры. Сказала, что они с Валерием едут в Финляндию на новогодние каникулы, а Германа пригласили на собеседование в Питер, так что резко стало некому присмотреть за котом. Я немного забеспокоился, услышав про собеседование, и удивился, ведь ничего такого не слышал от самого Германа. Но расспросить тётю Маришу подробнее не удалось — они спешили в аэропорт. Я понял лишь, что Герман вернётся через неделю.
— Что ж, значит, у меня в запасе ещё семь дней на подумать, — рассудил я, принимая у мамы ключи. То, что именно я буду кормить кота и убирать за ним, даже не обсуждалось.
Возвращаться домой к Герману в его отсутствие было непривычно и как-то волнительно. Я с трудом подавил желание пройтись по шкафам в поисках компромата. Мне хотелось верить, что я не из тех, кто так поступает. Так что я просто полистал старые фотки в семейном альбоме в гостиной и от души повалялся в кровати Германа, предаваясь воспоминаниям о том, что мы вместе в ней вытворяли.
Не хотелось думать о том, что он может переехать в Питер. Но вероятность, что он останется, была очень низкой. Даже если его не примут в ту компанию, он найдёт другую. Это лишь вопрос времени. Я начал думать, есть ли у меня шансы поступить в один из вузов Питера. Возьмись я за ум чуть раньше, и, наверное, был бы. Но теперь уже поздно начинать раньше. Я тяжело вздохнул и поплёлся вычищать кошачий лоток.
Этот рыжемордый в отсутствии хозяев совсем оборзел. Ползал по дому, где хотел, царапал мебель, хотя для него на такой случай была заготовлена специальная крутая когтеточка, а ещё жрал свой дорогущий корм через раз, и то только из кристально чистой миски.
Я сидел в компьютерном кресле Германа и думал, как бы безопасно снять эту тварину с шифоньера. Продемонстрировав своё кошачье «фи» моим клининговым способностям, он взобрался туда по портьере и притаился за коробкой из-под обуви, той самой, что не вписывалась в интерьер. Вариант с приманкой не сработал. Можно было попробовать просто стащить его оттуда, но мне дорого было моё лицо. Был ещё вариант припугнуть его шваброй, но по его наглому взгляду я понял, что он в курсе многого, в частности, того, что причинить ему вред я не способен.
Делать было нечего. Я поставил стул к шифоньеру и снял с него коробку в надежде, что кот, лишившись своего щита, сам спустится. Моё внимание привлёк кусок знакомого кружева, выставлявшийся из-под крышки. То, что Герман сохранил то бельё, и грело душу, и настораживало одновременно. Я не удержался и заглянул внутрь. Кроме лифчика и трусов там лежали старая расчёска, помада, паяльник (хотя после небольшой умственно-аналитической работы я понял, что это выжигатель) и стопка цветных и черно-белых снимков. И на всех был один и тот же человек — спортсменка, комсомолка и красавица Инна Александровна, одна или в компании друзей и однокурсников. Фото не выглядели потрепанными, и их напечатали от силы пару лет назад, видимо, со старых негативов.
Ладони похолодели, когда я подумал, кто и зачем мог просматривать кучу плёнок советских и постсоветских годов, выискивая на них мамино лицо. Это было достаточно очевидно, но верить не хотелось. Я непроизвольно взглянул в зеркало на двери шифоньера, потом ещё раз на фото. Сходство и правда было поразительным. В глазах засвербило.
— Нет, это же бред какой-то.
Котяра равнодушно подал голос с высоты.
— Нахрен иди! — крикнул я и запустил в него крышкой от коробки. Тот рявкнул совсем не по-кошачьи и, спустившись вниз по портьере, спрятался под кроватью.
Преодолевая поток бессвязных, перебивающих друг друга мыслей, я попытался сложить всё в единую картину. «Он что, использовал меня как замену моей матери?» — даже в мыслях это звучало бредово, но иного более логичного объяснения своей находке я найти не смог. Было чертовски больно и обидно. Я ведь влюбился, доверился ему, а он даже не видел во мне меня. Взгляд упал на злосчастный выжигатель.
— Какие мы, оказывается, тонкие душевные натуры.
Подцепив за шнур, вытащил его из коробки. Злость кипела внутри так, что руки тряслись. Никогда прежде я не чувствовал себя таким глупым и грязным. Хотелось содрать с себя кожу, чтобы избавиться от всех напоминаний, что я позволил на себе оставить. Татуировка засаднила и зачесалась под футболкой так некстати. Я оттянул ворот и в ужасе уставился на неё.
— Я что, действительно её сделал? — сейчас мне уже верилось с трудом. Думать о том, что это напоминание останется со мной на всю жизнь, было невыносимо.
Решение пришло само собой. Я снял футболку и включил выжигатель в розетку. Прибухнул на кухне вина из холодильника. Оно было кислым и мерзким на вкус, зато быстро дало по шарам. Я встал у зеркала и под осуждающий взгляд рыжей тварины принялся сквозь слезы скоблить раскаленным пером тату. Рука ходила ходуном, и казалось, от боли я вот-вот обоссусь. Обожженная кожа прилипала к металлу, заставляя всё тело содрогаться. Наверное, я должен был понимать, насколько глупым и опасным было то, что я делал. Ведь тату можно было просто свести в салоне. Но в тот момент это была почти маниакальная потребность преподать себе урок. Я должен был запомнить его на всю оставшуюся жизнь.