Даже если я упаду

– Пойдем.

Я иду за ним на кухню и прислоняюсь к рабочему столу, пока он достает из морозилки пакет замороженного горошка. Первое прикосновение холода к разгоряченной щеке заставляет меня отдернуть пакет, но папа нежно прижимает его обратно к моему лицу.

– Твой брат в порядке?

Я колеблюсь, скованная не столько холодом замороженного горошка, сколько неожиданностью вопроса. Я знаю, что они с мамой говорят о Джейсоне наедине, но никогда со мной или Лорой. Я знаю, как тяжело отцу, и все же не могу себе представить, каково это – видеть арест своего первенца, слышать его признание в чем-то невообразимо чудовищном, а потом сознавать, что, возможно, ты и не доживешь до того дня, когда твой ребенок выйдет на свободу. Вина, горе, гнев и беспомощность – все эти чувства, должно быть, сокрушительны. И в довершение всего ему теперь приходится видеть, как Лора с каждым днем все больше отстраняется от жизни, а натянутая улыбка мамы становится все более хрупкой. Возможно, ему легче вырвать Джейсона из своего сердца, и все это время мне казалось, что он так и сделал.

Вопрос такой короткий, всего несколько слов: «Твой брат в порядке?» Но от меня не ускользает то, как папа задерживает дыхание в ожидании моего ответа.

Я киваю, и папа, выдыхая, тоже.

– Ты ей скажешь? Не сейчас, но…

– Скажу, – обещаю я, опуская пакет с горошком на стол, но папа останавливает меня, прежде чем я собираюсь уйти, берет за руку и оглядывает мою щеку. Она все еще горит, и это значит, что по-прежнему красная. Мама и так тяжело переживает случившееся, а уж когда увидит последствия отвешенной ею пощечины – ужаснется. Я снова прикладываю ледяной пакет к щеке. – Завтра. Я скажу ей завтра.

Он кивает и, задерживая взгляд на моем компрессе, улыбается.

– Я помню. – Улыбка становится шире. – Замороженные овощи на твоих коленях или лодыжках. Ты всегда прикладывала эти пакеты, когда падала на тренировках. Никогда не видел, чтобы такая крошка столько плакала. Но ты ни разу не заикнулась о том, что хочешь это бросить, верно?

– Нет, никогда. – Мне хочется улыбнуться и заплакать, вспоминая о том, как мы с папой возвращались домой с тренировки, набивая машину пакетами со льдом или замороженными овощами с «ближайшего к кассе прилавка в первом попавшемся магазине». Отец позволял мне плакать всю дорогу, если мне того хотелось, но всегда заставлял вытереть слезы, прежде чем меня увидит мама, объясняя, что мамы не любят смотреть, как плачут их дети. Это ранит их сердца.

– Я скучаю по твоему фигурному катанию, – говорит он, когда я убираю с лица пакет с горошком. – Самое прекрасное, что я когда-либо видел, это ты на льду.

– Я все еще катаюсь на коньках, – возражаю я, но мы оба знаем, что это совсем другое. Мне тяжело дышать, и приходится отвести взгляд, потому что иначе, боюсь, увижу, как плачет мой отец.



Я в постели, но не смыкаю глаз, хотя уже за полночь, когда слышу шаги за дверью, легкие и мягкие, и я знаю, что это мама. Я натягиваю одеяло до подбородка и жду. Ни стука в дверь, ни шепота. Только молчание, долгое и болезненное, мамино и мое, а потом шаги удаляются.





Глава 32




Я подвожу древнее ржавое корыто Берты к краю катка и готовлюсь к первому за сегодняшний день проходу, чтобы разгладить лед, удалить любую влагу и примеси, которые воздух низкой влажности вытягивает за ночь. Даже если мои ноги не касаются льда, сердце, такое тяжелое после вчерашних событий и тишины безлюдной кухни, которую я покинула нынешним утром, слегка загорается, как это всегда бывает. Оно бьется еще веселее, когда я поднимаю взгляд и вижу, как Мэгги заходит в здание. Разбитый накануне телефон лишил меня последнего спасательного троса, и я чувствовала, что больше не протяну и минуты, не увидев свою подругу.

Если бы Берта двигалась чуть быстрее улитки, меня бы занесло от быстрого торможения. Я спрыгиваю вниз, машу рукой и окликаю Мэгги, хотя знаю, что она меня уже видела. Официально каток еще не открыт, поэтому музыка не рвется из динамиков. Если бы не редкие сотрудники, которые слоняются вокруг, я могла бы броситься к ней со всех ног и предупредить, что объяснения дам позже, но правила есть правила, поэтому я иду степенным шагом. Я обхожу каток с одного конца, надеясь, что Мэгги идет мне навстречу и мы, как обычно, встретимся на полпути, но длинная дорожка вдоль скамеек и трибун, что тянется передо мной, пустует. И тут я вижу, что Джефф подстерегает Мэгги в вестибюле, и мое желание встретиться с ней усиливается – для моего, а теперь и для ее же блага. Что бы он ей ни сказал, разговор получился коротким, потому что Джеффа уже нет рядом с Мэгги, когда я наконец-то до нее добираюсь.

– Я так рада, что ты здесь. – В несколько шагов я преодолеваю разделяющее нас расстояние и заключаю ее в объятия. – Вчера у меня был очень плохой день. И ужасная ночь. И, пока ты не пришла, отвратительное утро.

Мэгги ничего не говорит.

И не обнимает меня в ответ.

Мне никогда не бывает холодно на льду, зато сейчас я чувствую озноб. Я отстраняюсь и смотрю на нее. Мэгги снимает авиаторы, и мне открываются ее глаза, красные и опухшие, как будто она плакала всю ночь. И на ее лице ни следа макияжа. Мэгги скорее выйдет из дома без штанов, чем ступит на улицу, не подведя брови, но и они выглядят неухоженными. Как и вся она. Что-то определенно не так, совсем не так.

Я тянусь к ее рукам, и тревога отгоняет – по крайней мере, на миг – мои собственные проблемы.

– Мэгги, что…

– Моя мама вчера была в гастрономе Портера, – безучастно произносит она, пряча руки за спину, прежде чем я успеваю их поймать.

У меня холодеет внутри. Мороз как будто пробирается вверх по ногам и рукам, оседая в груди и наконец заковывая мое сердце в твердую глыбу льда. Эти взгляды, эти шепотки. Не знаю, что именно слышала мама Мэгги, но поиск в интернете мог восполнить пробелы в информации. Все кровавые, истрепанные подробности, представленные в красках на экране ее компьютера.

Я едва могу встретиться взглядом с Мэгги, и, когда все-таки решаюсь, мне хочется отвернуться. Мало того что она без мейкапа; Мэгги сама на себя не похожа, когда не улыбается. Глядя на ее дрожащие губы, я чувствую, как первая трещина пронзает мое замерзшее сердце.

– Все это время ты лгала мне. Почему, Брук?

– Я не могла тебя потерять.

– Твой брат кого-то убил.

Я начинаю трясти головой – скорее рефлекс, а не отрицание, – но Мэгги издает какой-то сдавленный звук.

– Не лги мне больше. – Дыхание вырывается у нее слабыми, хлюпающими рывками, как будто она пытается сдержать рыдания. Или не заплакать снова. – Ты сказала мне, что он попал в беду из-за наркотиков. – Ее голос звучит тише. – Все эти люди в городе, Джефф, Елена и остальные, кто здесь работает… вот почему ты не хотела, чтобы я общалась с ними. Не потому, что они ужасные и осуждают тебя за расставание с парнем, но потому, что твой брат кого-то убил.

Я морщусь от боли, ее слова разрывают мое сердце.

– Я думала, ты помогаешь мне, защищаешь по-настоящему в реальной жизни, как защищала меня от нападок комментаторов моих видео, но нет. Я никого не знала, когда встретила тебя, и думала, как мне повезло, что нашла одного хорошего человека в этом городе и он будет моим другом.


– Я и есть твой дру…

Упрек в ее заплаканных глазах заставляет меня замолчать.

– Ты была моей лучшей подругой, и ты лгала мне снова и снова с того дня, как я встретила тебя.

– Как я могла сказать тебе правду? Как?

Она качает головой.

– Просто.

– Мне очень жаль. – Но это всего лишь слова, и они ничего не значат в сравнении с ложью.

– Ты когда-нибудь сказала бы мне правду?

Она видит ответ на моем лице; я не пытаюсь его скрыть.

– Я не смогла бы вынести, если бы ты стала смотреть на меня так, как смотрят все остальные.

– Ты не предоставила мне права выбора. Вместо этого ты говорила, от кого мне лучше держаться подальше и с кем держать рот на замке. У тебя всегда находились причины. Такой-то ненавидит тебя, потому что… или как-там-его-урод, потому что… Может, в чем-то ты и не обманула, но чтобы все они? Все до единого? Я верила тебе и потому относилась ко всем в этом городе, как к подонкам. – Она расправляет плечи, в то время как ее глаза снова наполняются слезами. – Здесь есть люди, к которым я буквально поворачивалась спиной, когда они пытались со мной познакомиться. Я думала, что храню верность тебе. Я и была верна тебе. Мне даже нравилось это, но на самом деле ты делала все, чтобы я вела себя как полный придурок с людьми, которые этого не заслуживают.

– Мне очень жаль.

– Жалеешь, что тебя вывели на чистую воду? Ты только что призналась, что не собиралась рассказывать мне правду, а это значит, что список тех, кого мне надлежало вычеркнуть из своей жизни по твоей указке, разрастался бы и дальше. Ты это понимаешь? Ты говоришь, что я была твоей единственной подругой, но позаботилась о том, чтобы у меня больше не было друзей.

– Прости, – шепчу я снова и снова, пока она продолжает. Я не могу защитить себя, потому что она права. Я малюю всех в этом городе одной краской. Многие заслуживают моего плохого отношения, но не все, и никто из них не успел заслужить оценок Мэгги. Я не собиралась изолировать ее от людей так, как себя, но, выслушивая такие обвинения… понимаю, что именно это я и сделала. И не знаю, что хуже – ложь или манипулирование.

– Перестань извиняться. – Она по очереди вытирает щеки насухо. – Я не хочу это слышать.

Но я искренна с ней, и как еще ей сказать?

– Когда я встретила тебя, у меня был самый тяжелый период в жизни. Ни друзей, ни будущего, ни надежды когда-нибудь снова увидеть мою семью счастливой. Все в этом городе знают меня по имени, если не узнают в лицо, но ты не знала, кто я. С тобой я хотела стать прежней, той, кем была раньше, прежде чем меня заклеймили как сестру убийцы. Мне надо было сразу тебе все рассказать, но каждый раз, когда я пыталась, слова не шли. Это было так здорово – проводить время с кем-то, кто относится ко мне не как Джефф, или Марк, или мои бывшие друзья; с тем, кто видит во мне меня. Я так боялась, что кто-нибудь проболтается обо мне, поэтому ограждала тебя от людей. Впрочем, ни о ком из них я не солгала. Я действительно плохо рассталась со своим бывшим парнем, после того как он продал фотографии страниц моего дневника новостному каналу. И я не разговариваю с Еленой, потому что она подставила меня, натравив на меня репортеров в тот день, когда Джейсон признал себя виновным. Те, кому я привыкла доверять и кого любила… многие из них отвернулись от меня, так что я просто не дала остальным возможности сделать то же самое.

Мэгги выглядит неважно, и я не знаю, слушает ли она меня, когда обхватывает себя руками.

– Но ты права, не все такие. – Хотя порой казалось, что все против меня. – Но даже если и все, я не имела права так или иначе указывать тебе, с кем дружить. – Я дергаю плечом. – Если честно, я и сама не знаю, кто из них улыбнулся бы мне, если бы я дала им шанс. Так просто находить враждебность в выражении лица, когда ищешь именно ее.

Мэгги стоит на месте, когда я заканчиваю. Похоже, она вот-вот заплачет. Как будто я причинила ей непоправимую боль. У нее вырывается слабый вздох.

– Ты действительно сделала мне больно.

– Понимаю.

Она качает головой.

– Не думаю. – После чего поворачивается и уходит. И только когда я заканчиваю смену и собираюсь уходить, Джефф говорит мне, что Мэгги отрабатывает две недели и увольняется.





Глава 33




Когда я возвращаюсь с работы, мои домашние – каждый по своим углам: папа в мастерской, Лора в своей комнате. Я не знаю, где мама, и не чувствую в себе сил ее искать, чтобы отчитаться о своей встрече с Джейсоном.

Я тащусь вверх по лестнице. Дверь в комнату Лоры закрыта, как и моя, но дальше по коридору чуть приоткрыта дверь в комнату Джейсона. Похоже, кто-то хотел закрыть ее и не проследил, чтобы защелка встала на место.

Насколько я знаю, мама единственная, кто туда заходит, и это не в ее правилах оставлять дверь открытой. Хмуря брови, я направляюсь прямиком в комнату брата.

Для меня комната Джейсона никогда не была святилищем, как для мамы, закрытой дверью, игнорируемой отцом, или заминированной территорией, которую Лора избегала любой ценой. Это просто комната моего брата. Я не пытаюсь обходить ее стороной или лишний раз туда соваться и не рассматриваю ее как пространство, позволяющее отрицать реальность или мириться с ней.

Но прошло много времени – месяцы – с тех пор, как я заходила сюда, и, когда тянусь к ручке двери, моя нерешительность подсказывает, что не все так просто в моем отношении к этой комнате.

Я толкаю дверь. Она не скрипит – не то чтобы мама допустила такое, – и комната такая же, как прежде, хотя чище прибрана и лучше пахнет, чем при Джейсоне. В комнате никого. Я и не ожидала увидеть папу или Лору на кровати, в муках неконтролируемого эмоционального срыва, но из-за разочарования я замедляю шаг. Темно-синее покрывало, белые стены; письменный стол и изголовье кровати, сделанные отцовскими руками. Мама повесила на стены пару картинок с парусниками – больше для поддержания цветовой гаммы, а не в знак одержимости морем со стороны Джейсона. Он никогда не жаловался. По сути, он в этой комнате только спал. Джейсон всегда отличался неусидчивостью. Он пребывал в вечном движении, хватался то за одно, то за другое, не мог подолгу засиживаться на одном месте. Я выбрасываю эту мысль из головы, сознавая, что теперь он вынужден вести прямо противоположный образ жизни.

Я провожу пальцами по гладкой, шелковистой поверхности стола. Я как будто чувствую, как час за часом отец строгал и шкурил грубую древесину, день за днем наносил слои воска на грецкий орех, добиваясь безупречного блеска. Стол выглядит девственно-чистым, как в тот день, когда папа закончил работу – да и немудрено, потому что Джейсон использовал его лишь как подставку для портфеля с учебниками. Они с Лорой похожи в том, что оба предпочитали по возможности делать домашние задания на крыльце.

Мне, в отличие от брата и сестры, нужно тихое, без всяких отвлекающих факторов одиночество в четырех стенах, только так я могу сосредоточиться. Из окна своей комнаты я обычно смотрела, как они раскачиваются на садовых качелях – длинные ноги Джейсона упирались в перила крыльца, Лора подбирала ноги под себя, а их одинаковые медово-каштановые головы склонялись над книгами или ноутбуками. Они не разговаривали, просто наслаждались молчанием вдвоем, пока Джейсон с усмешкой не захлопывал учебник, негласно объявляя, что с уроками закончил. Он всегда был самым умным из нас и легко справлялся с заданиями, на которые у меня, как я позже выяснила, уходило вдвое больше времени. Лоре учеба давалась труднее, но Джейсон, расправившись со своей домашкой, непременно подсаживался к ней поближе, сгребал листки с заданиями, над которыми она корпела, к себе на колени, чтобы вместе все доделать. После стольких лет опеки со стороны Джейсона, который чего только не придумывал, подтягивая ее в учебе, Лора теперь значительно лучше справляется с домашними заданиями, но, когда я вижу, что ей приходится туго, тоска по Джейсону становится невыносимой.

Пружины кровати слегка поскрипывают, когда я присаживаюсь на край. Я вдыхаю затхлый воздух, стараясь не тосковать по Джейсону, не прислушиваться к острой боли в груди, которая бесконечно пульсирует, напоминая о том, что ничего хорошего не будет, пока его нет с нами. Еще год назад я думала, что потеряла все, но за последние пару дней успела потерять еще двоих близких мне людей. Хита – единственного человека, который только-только дал мне надежду на настоящее; и Мэгги, которая с самого нашего знакомства неустанно дарила мне надежду на будущее.