Маленький друг

– Но, мэм… – тянул он к ней надоедливые руки, – давайте мы вас все-таки отвезем в больницу, мэм.

– Зачем? Чтоб там с меня за перевязку сотню долларов содрали? За сотню долларов я себя и сама перевяжу!

– В неотложке с вас побольше сотни сдерут, – вмешался умник, который стоял, прислонившись к капоту несчастной, разбитой машины (ее машина! Машина! Глянешь, и сердце просто разрывается). – Один рентген вам в семьдесят пять долларов встанет!

К тому времени вокруг уже собралась небольшая толпа – набежали зеваки из банка, в основном чавкавшие жвачкой девицы, с начесами и коричневой помадой. Тэт, которая остановила полицейскую машину, размахивая своей желтой сумкой, залезла на заднее сиденье разбитого “олдсмобиля” (несмотря на то что клаксон так и надрывался), и они с Либби так и просидели там, пока Эди – целую вечность – разбиралась с полицейским и вторым водителем. Им оказался шустрый возмутительный всезнайка по имени Лайл Петтит Рикси: тощий человечек с крючковатым, будто у черта из табакерки, носом, который носил длинные остроконечные туфли и ходил, старательно задирая колени. Он, судя по всему, чрезвычайно гордился тем, что он уроженец округа Аттала, и еще – всеми своими именами, которые он с удовольствием повторял. Он раздраженно тыкал в Эди костлявым пальцем и приговаривал: “эта вот женщина”. Он выставил все так, будто Эди алкоголичка или села пьяной за руль. “Эта вот женщина выскочила прямо мне наперерез. Этой вот женщине вообще машину водить нельзя”. Эди надменно повернулась к нему спиной, когда отвечала на вопросы полицейского.

Она не уступила дорогу, она была виновата в аварии, теперь ничего не поделаешь – вину надо признавать с достоинством. Она разбила очки и теперь в дрожащем от жары воздухе (“Эта вот женщина в такую жару на дорогу вздумала выскакивать”, – жаловался мистер Рикси санитарам) еле различала Либби и Тэт – два пятна, желтое и розовое, на заднем сиденье разбитого “олдсмобиля”. Эди вытерла лоб намокшей салфеткой. Каждый год, на Рождество, в “Напасти” под елку выкладывали четыре платья разных цветов – розовое для Либби, голубое для Эди, желтое для Тэт и нежно-лиловое для крошки Аделаиды. Разноцветные перочистки, разноцветные ленточки, разноцветная писчая бумага… одинаковые фарфоровые куклы-блондинки, только платьица разные, у каждой свой акварельный оттенок.

– Так вы развернулись на проезжей части, – спрашивал полицейский, – или нет?

– Нет. Я развернулась здесь, на парковке.

Мимо проехала машина, солнце отразилось в боковом зеркале, ударило Эди в глаза, и тотчас же у нее в памяти необъяснимым образом всплыло позабытое детское воспоминание: старая кукла Тэтти – в замызганном желтом платье, с задранными ногами – валяется в пыли на заднем дворе “Напасти”, под смоковницами, где вся земля была изрыта курами, которые иногда сюда пролезали. Сама Эди в куклы не играла, ей было неинтересно, ни капельки, но эту оловянную куколку припомнила теперь до странного отчетливо: тряпичное тельце, на носу облупилась краска и вместо него – жутковатое блестящее металлическое пятно. Сколько же лет Тэтти волочила по всему двору эту потрепанную куклу – серебристую “мертвую голову”? И сколько лет Эди и не вспоминала об этом страшном безносом личике?

Полицейский полчаса допрашивал Эди. Из-за его монотонного голоса и зеркальных очков Эди иногда чудилось, будто ее допрашивает Муха из одноименного фильма ужасов с Винсентом Прайсом. Заслонив глаза рукой, Эди изо всех сил старалась слушать, о чем он спрашивает, но то и дело отвлекалась на машины, которые неслись по залитому солнцем шоссе, а в голове у нее была одна эта ужасная старая кукла с серебристым носом. Как же ее звали-то, куклу эту? Эди, хоть убей, не могла вспомнить. У Тэтти была каша во рту до тех самых пор, пока она в школу не пошла, и имена она куклам выдумывала уж какие-то совсем нелепые – Грайс, Лиллиум, Артемо…

Девчушки из банка заскучали – они стали разглядывать ногти, накручивать на пальцы прядки волос и наконец потянулись обратно. Аделаида, которую Эди с горечью винила в аварии (эта ее проклятая “Санка”!), с расстроенным видом отошла в сторонку, будто бы происходящее ее вовсе не касалось, и принялась болтать с миссис Картретт, своей любопытной подружкой по хору, которая проезжала мимо и остановилась поглядеть, что тут стряслось. А потом она вообще взяла, запрыгнула в машину миссис Картретт и укатила, не сказав Эди ни словечка. “Мы поехали в «Макдоналдс», съедим по бургеру!” – крикнула она Тэт и бедняжке Либби. В “Макдоналдс”! И вдобавок ко всему, когда насекомообразный полицейский наконец отпустил Эди, ее несчастная старая машинка отказалась заводиться, и Эди пришлось, расправив плечи, вернуться в выстуженный банк и спрашивать этих малолетних нахалок-кассирш, можно ли ей воспользоваться телефоном. И все это время Либби и Тэт, в жуткую жару, безропотно сидели в “олдсмобиле”.

Такси приехало быстро. Эди стояла у окна, возле конторки управляющего, разговаривала по телефону с автомехаником и видела, как Либби и Тэт идут к машине – ухватившись за руки, осторожно ступая по гравию выходными туфельками. Она постучала по стеклу, и стоявшая на самом солнце Тэт обернулась, махнула ей рукой, и вдруг, ни с того ни с сего, Эди вспомнила, как звали ее старую куклу, и даже расхохоталась от неожиданности.

– Что? – спросил механик, а управляющий – пучеглазик в толстенных очках – поглядел на Эди как на сумасшедшую, но Эди было плевать.

Ликобас. Ну, конечно. Вот как звали оловянную куколку. Ликобас – проказница, которая дерзила матери, Ликобас, которая однажды позвала Аделаидиных кукол к себе на чай, а подала им одну воду с редисками.

Когда подъехал тягач, водитель предложил подвезти Эди до дому, и она согласилась. Она не сидела в грузовике со времен Второй мировой – кабина была высокая, лезть туда с треснутым ребром – занятие не из приятных, но, как любил напоминать дочерям судья, дареному коню в зубы не смотрят.

Домой она добралась только к часу дня. Эди повесила одежду в шкаф (и только тут вспомнила, что все чемоданы так и остались в багажнике “олдсмобиля”), приняла прохладную ванну и, усевшись на кровать в одном бюстгальтере и высоких трусиках, сделала глубокий вдох и как следует себя перебинтовала. Потом выпила стакан воды, приняла эмпирин с кодеином, которые остались у нее после какого-то визита к зубному, надела кимоно и прилегла на кровать.

Спала она долго, и разбудил ее телефонный звонок. На миг ей почудилось, будто тоненький голосок на другом конце провода принадлежит ее дочери.

– Шарлотта? – резко сказала она, но ответа не было, и Эди спросила: – Простите, кто это?

– Это Эллисон. Я у Либби. Она… она сама не своя.

– Я ее понимаю, – сказала Эди и втянула воздух сквозь зубы, она резко села на кровати, и боль застигла ее врасплох. – Не стоит ей сейчас гостей развлекать. Ты бы ее, Эллисон, сейчас лучше не беспокоила.

– Не похоже, чтоб она устала. Она… она говорит, что будет свеклу мариновать.

– Свеклу мариновать! – фыркнула Эди. – Я б тоже была сама не своя, если б мне сегодня надо было еще и свеклу замариновать.

– Но она говорит.

– Беги-ка домой и дай Либби передохнуть, – сказала Эди.

От обезболивающих голова у нее была немного ватная, к тому же она боялась, что Эллисон начнет расспрашивать ее про аварию (полицейский предположил, что у нее плохое зрение, говорил что-то про окулиста, про то, что у нее могут отобрать права), и поэтому ей хотелось побыстрее свернуть разговор.

До нее донеслось какое-то сердитое бормотание.

– Это что?

– Она волнуется. Она попросила позвонить тебе. Эди, я не знаю, что делать, пожалуйста, приходи.

– С чего бы вдруг? – спросила Эди. – Дай ей трубку.

– Она в другой комнате. – Неразборчивый разговор, потом Эллисон снова взяла трубку. – Она куда-то собралась и говорит, что не знает, где ее туфли и чулки.

– Передай ей, чтоб не переживала. Чемоданы в багажнике. Она поспала?

Снова какое-то бормотание, терпение у Эди лопнуло.

– Алло? – крикнула она в трубку.

– Эди, она говорит, что с ней все хорошо, но.

(Либби всегда говорила, что с ней все хорошо. Когда у Либби была скарлатина, Либби говорила, что с ней все хорошо.)

– но она не может усидеть на месте, – голос Эллисон доносился словно издалека, будто бы она трубку толком до рта не донесла. – Она стоит посреди гостиной.

Эллисон еще что-то говорила, а Эди слушала, вот закончилась одна фраза, началась другая, и тут до Эди вдруг дошло, что она не поняла ни слова.

– Ты извини, – сухо прервала она ее, – но тебе надо говорить почетче.


Но не успела она отчитать Эллисон за невнятную речь, как возле парадной двери послышался какой-то шум: тюк, тюк, тюк, тюк – раздался бодрый перестук. Эди запахнула кимоно, затянула потуже пояс и высунулась в коридор. За дверью стоял Рой Дайал и скалился, как опоссум, ощерив серые острые зубки. Он энергично замахал ей рукой.

Эди быстро юркнула обратно в спальню. “Стервятник, – подумала она. – С радостью бы его пристрелила”. Рожа довольная. Эллисон все что-то говорила.

– Слушай, я кладу трубку, – быстро сказала она. – Тут в дверь стучат, а я не одета.

– Она говорит, что ей надо на вокзал, встретить невесту, – отчетливо произнесла Эллисон.

Эди не хотелось признавать, что у нее какая-то беда со слухом, и к тому же она привыкла в разговорах пропускать мимо ушей всякую галиматью, поэтому она сделала глубокий вдох (заныли ребра) и сказала:

– Передай Либ, пусть приляжет. Если хочет, я потом к ней зайду, измерю ей давление и дам успокоительное, когда…

Тюк, тюк, тюк, тюк!

– Когда этого выпровожу, – сказала она, попрощалась и повесила трубку.

Эди набросила шаль на плечи, надела тапки и вышла в коридор. В витражном дверном стекле маячил мистер Дайал, который, раскрыв рот, из кожи вон лез, чтоб изобразить, как он рад, и потрясал чем-то, обернутым в желтый целлофан, похоже, корзинкой фруктов. Когда он увидел, что Эди в халате, то состроил унылую виноватую гримаску (вскинул брови перевернутой буквой V), виртуозно оттопырив губу, указал ей на корзинку, зашевелил губами: Извиняюсь за беспокойство! Маленький подарочек! Я его тут оставлю…

Поколебавшись, Эди крикнула – куда более приветливым голосом:

– Погодите минутку! Я мигом!

Едва она отвернулась, как ее улыбка увяла, но она все равно побежала к себе в комнату, прикрыла дверь и вытащила из гардероба домашнее платье.

Так, застегнуть молнию на спине, шлеп-шлеп – нарумянить щеки, пройтись пуховкой по носу. Морщась от боли в поднятой руке, Эди причесалась и, оглядев себя напоследок в зеркале, пошла открывать дверь.

– Подумать только, – сухо сказала она, когда мистер Дайал вручил ей корзинку.

– Надеюсь, я вам не помешал. – Мистер Дайал умильно повернулся к ней другим глазом. – Дороти в бакалее повстречала Сьюзи Картретт, и та рассказала ей про аварию… Я который год твержу, – он многозначительно стиснул ей предплечье, – что на этом перекрестке нужен светофор. Который год! Я звонил в больницу, но мне сказали, что вас туда, слава богу, не привозили.

Он прижал руку к груди и с благодарностью возвел глаза к Небесам.

– Ой, право же, – растаяла Эди. – Спасибо.

– Слушайте, это же самый опасный перекресток во всем округе! И я вам скажу, чем все кончится. Ужасно так говорить, но Окружной совет и пальцем не пошевелит, пока там кто-нибудь не погибнет.

Эди с удивлением отметила, что манеры мистера Дайала ее уже не так раздражают – вел он себя очень достойно и, кстати, был убежден, что в аварии нет никакой ее вины. Поэтому, когда он указал на новый “кадиллак”, припаркованный у дороги (“Простая вежливость. думаю, дай, одолжу ее вам на пару деньков, вам ведь надо на чем-то ездить.”), эта хитрая уловка разозлила ее не так сильно, как могла бы всего несколько минут назад, и Эди послушно пошла с ним к машине, пока он расписывал все ее преимущества: кожаные сиденья, встроенная магнитола, руль с гидроусилителем. (“Эта красотка у нас всего второй день, но я, как ее увидел, сразу подумал: а вот это идеальная машина для мисс Эдит!”) Странно, но наблюдать за тем, как он демонстрирует работу стеклоподъемников и всего прочего, было даже приятно, особенно если вспомнить наглецов, которые не далее чем сегодня утверждали, что Эди якобы и за руль не стоит садиться.

Он все не умолкал. Действие обезболивающего заканчивалось. Она хотела побыстрее свернуть разговор, но мистер Дайал не сдавался (потому что уже вызнал у водителя тягача, что “олдсмобиль” осталось разве что свезти на свалку) и перешел к тяжелой артиллерии – он готов скинуть пятьсот долларов с заявленной цены, а все почему? Вскидывая ладони: “Вовсе не по доброте душевной. Нет, мэм, мисс Эдит. А вот почему. Потому что я хороший бизнесмен и потому что «Шевроле Дайала» нужен такой клиент, как вы”. Лился щедрый летний свет, мистер Дайал рассказывал, что еще продлит ей и без того продленную гарантию, и тут Эди полоснуло болью под грудиной, и она – вспышкой безобразного кошмара – увидела, как надвигается на нее старость. Ноют суставы, слезятся глаза, в горле вечная горечь от аспирина. Облезает краска, прохудилась крыша, подтекают краны, двор зарос травой, и кошки ссут прямо на ковер. И время – у нее куча времени, чтоб часами стоять во дворе и выслушивать каждого жулика, каждого проходимца, каждого захожего “доброжелателя”. Сколько раз она, бывало, приезжала в “Напасть” и заставала отца во дворе за разговорами с каким-нибудь коммивояжером, прохвостом-подрядчиком или бродягой-зубоскалом, который нанимался подрезать им деревья, а потом оказывалось, что цена-то была не за дерево, а за ветку, с приветливыми иудами в туфлях с пряжками, которые подсовывали ему журналы с девочками и угощали виски, которые предлагали уникальные условия для покупки акций и невероятные премии по опционам, права на разработку недр, участки с торговыми привилегиями и столько безопасных инвестиций и шансов, которые бывают раз в жизни, что наконец обобрали несчастного старика до нитки, даже дома родного ему не оставили…

Эди слушала его, и внутри у нее ширилась безнадежная чернота. А толку-то сопротивляться? Она была вся в отца – непреклонная старая язычница, в церковь она, конечно, ходила, выполняя свой гражданский и общественный долг, но, по правде сказать, не верила ничему, что там говорили. Везде царил кладбищенский запах: скошенной травы, лилий, взрыхленной земли, с каждым вдохом боль пронзала ребра, и из головы у нее все никак не шла мамина брошка с ониксами и бриллиантами, которую она, глупая старуха, положила в незапертый чемодан, что лежал теперь в незапертом багажнике разбитой машины, на другом конце города. “Всю жизнь, – думала она, – меня грабят и грабят. У меня отняли все, что я любила”.

И отчего-то ее утешало участливое присутствие мистера Дайала, его раскрасневшееся лицо, бьющий в нос запах лосьона после бритья, тявкающий смешок, похожий на лай дельфина. Его бабья суетливость, с которой никак не вязались бугры мышц под накрахмаленной рубашкой, казалась ей до странного ободряющей. “Я всегда считала, что мужчина он симпатичный”, – думала Эди. Рой Дайал, конечно, не идеален, но он хоть не нахал, как некоторые, не говорит, что ей нельзя за руль садиться… “Машину я водить буду, – накричала она на молокососа-окулиста всего за неделю до этого, – и пусть я хоть всех в Миссисипи посбиваю, мне плевать!”

И пока Эди слушала, как мистер Дайал расхваливает машину, тыча толстеньким пальцем ей в плечо (и это еще не все, говорил он, и потом – и это еще не совсем все, а когда основательно ее уболтал, принялся спрашивать: “Что мне еще сказать, чтоб вы стали моим клиентом? Сию секунду? Скажите же, что вам рассказать, чтобы вы совершили у нас покупку?”), пока Эди, которая в кои-то веки не могла найти в себе сил, чтоб от него отвязаться, и поэтому стояла и слушала все это словоблудие, Либби стошнило в раковину, а затем она прилегла на кровать с холодным компрессом на лбу и провалилась в кому, из которой уже не вышла.



Инсульт. Вот что это было такое. Никто и не знал, когда с ней случился первый удар. Будь это любой другой день, с ней была бы Одеан, но из-за поездки Либби на неделю отпустила Одеан. Либби долго не подходила к двери, и Эллисон подумала, что она, наверное, спит, но тут дверь наконец открылась – Либби не надела очки, и взгляд у нее был немного мутный.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Эллисон.

Ей уже рассказали про аварию.

– Да-да, – рассеянно отозвалась Либби.

Она впустила Эллисон и побрела куда-то в другую комнату, будто никак не могла что-то отыскать. Выглядела она нормально, разве что по скуле кляксой расползся синяк, похожий на тоненький слой виноградного джема, да волосы растрепались, чего с Либби обычно не случалось.

Эллисон огляделась:

– Ты газету ищешь?

Дома у Либби было безукоризненно чисто – пол вымыт, пыль везде протерта, даже подушки на диване взбиты и аккуратно разложены, но именно эта чистота и не дала Эллисон заподозрить неладное. У нее дома болезнь всегда означала беспорядок: засаленные занавески и грязные простыни, выдвинутые ящики и крошки на столе.

Газета вскоре нашлась, она валялась на полу возле кресла – кроссвордом вверх, на ней же лежали очки, Эллисон подняла их и отнесла на кухню, где Либби, сидя за столом, одной рукой разглаживала скатерть – напряженными круговыми движениями.

– Вот твой кроссворд, – сказала Эллисон. Свет на кухне был чересчур яркий. Солнце било прямо в окна, но и лампа под потолком горела тоже, как будто на дворе был зимний вечер, а не середина лета. – Принести тебе карандаш?

– Нет, я никак с этой ерундой не могу сладить, – Либби капризно оттолкнула газету, – буквы расползаются в разные стороны… Да и мне уже пора свеклой заняться.

– Свеклой?

– Иначе она в срок не поспеет. Наша юная невеста приезжает на “четверке”.

– Какая невеста? – замешкавшись, спросила Эллисон.