Маленький друг

Она и не знала, что такое эта “четверка”. Все было ярким, ненастоящим. Всего час, как ушла Ида Рью, в то же самое время, что и всегда по пятницам, только теперь она не вернется – ни в понедельник, никогда вообще. И она ничего не взяла, кроме своего красного пластмассового стакана, не забрала из коридора ни тщательно упакованную рассаду, ни коробку с подарками – сказала, что ей тяжело будет их нести.

– Не нужно мне ничего этого! – деловито сказала она, обернувшись и поглядев Эллисон прямо в глаза, сказала таким тоном, будто она ей пуговицу предлагала или обслюнявленную ребенком конфетку. – На что мне сдались эти безделки?

Потрясенная Эллисон изо всех сил старалась не расплакаться.

– Ида, я люблю тебя, – сказала она.

– Что ж, – задумчиво ответила Ида, – и я тебя люблю.

Все было ужасно, так ужасно, что этого просто быть не могло. И все-таки они с Идой стояли возле парадной двери. Горе встало у Эллисон острым комом в горле, когда она увидела, как Ида сложила зеленый чек, лежавший на столике в коридоре – “Двадцать долларов, 00 центов”, – сначала аккуратно свела уголки вместе, потом согнула и загладила сгиб ногтями. Убрала чек в свою маленькую черную сумочку.

– Я больше не могу жить на двадцать долларов в неделю, – сказала Ида.

Говорила она тихо и спокойно, и при этом каким-то совершенно чужим голосом. Как же так вышло, что они стоят вот тут, в коридоре, как же так вышло, что это все взаправду?

– Я всех вас люблю, но так вот оно все сложилось. Я уж старая, – она погладила Эллисон по щеке. – Ну-ну, все будет хорошо. Передай крошке Бу, что я ее люблю.

Бу значит Бука – так Ида звала Гарриет, когда та ее не слушалась. Потом дверь закрылась, Ида ушла.

– А то мне кажется, – сказала Либби, и Эллисон с беспокойством отметила, что Либби как-то дергано заозиралась по сторонам, будто у нее под ногами летала моль, – она приедет, а ее нет.

– Прости, ты о чем? – спросила Эллисон.

– О свекле. О маринованной свекле. Ох, вот бы мне хоть кто-нибудь помог, – Либби горестно и даже капельку комично закатила глаза.

– А я могу тебе чем-то помочь?

– Где Эдит? – спросила Либби, и голос у нее сделался до странного резкий, отрывистый. – Она мне поможет.

Эллисон уселась за стол и попыталась поговорить с Либби:

– Тебе правда надо сегодня эту свеклу мариновать? – спросила она. – Либ?

– Я знаю только то, что мне сказали.

Эллисон сидела на залитой светом кухне, кивала и думала, что делать дальше. Случалось, конечно, что у Либби после очередного собрания какого-нибудь миссионерского общества или кружка появлялись очень странные запросы: то ей нужны были зеленые марки, то старые оправы от очков, то этикетки от “кэмпбелловских” консервированных супов (баптистская миссия в Гондурасе обменивала их на деньги), то палочки от мороженого или бутылки из-под моющего средства “Люкс” (для поделок, которые потом продавались на благотворительных ярмарках).

– Кому мне позвонить, скажи? – наконец спросила она. – Я позвоню и передам, что ты утром попала в аварию. Пусть тогда кто-нибудь другой свеклу принесет.

Либби резко бросила:

– Эдит мне поможет.

Она встала и вышла из кухни.

– Мне ей позвонить? – Эллисон поглядела ей вслед. – Либби? Либби никогда так грубо с ними не разговаривала.

– Эди все уладит, – отозвалась Либби тоненьким, капризным голоском, и это на нее уж совсем было не похоже.

Эллисон кинулась к телефону. Но она еще не оправилась от прощания с Идой и поэтому так и не сумела толком подобрать слов, чтоб объяснить Эди, какая Либби стала странная, какая рассеянная, какое у нее сделалось чужое, застывшее личико. Как стыдливо она теребила подол платья. Эллисон до упора растягивала телефонный провод, тянула шею, выглядывала в соседнюю комнату и заикалась от ужаса. Казалось, будто волосы у Либби вдруг вспыхнули красным – белоснежные, как паутинка, волосы, такие реденькие, что Эллисон сквозь них видела уши Либби, довольно, кстати, большие.

Эди даже не дала Эллисон договорить.

– Беги-ка домой, – сказала она, – дай Либби отдохнуть.

– Погоди, – сказала Эллисон и крикнула в соседнюю комнату: – Либби! Это Эди! Хочешь с ней поговорить?

– Что-что? – переспрашивала Эди. – Алло!

По обеденному столу яркими лужами сусального золота разливалось солнце, отскакивали от люстры, подрагивали на потолке водянистые кружки света. Весь дом искрился, сиял огнями, будто бальная зала. Либби была обведена нестерпимым красным жаром, словно уголек, и вместе с вечерним солнцем, которое зубцами растекалось вокруг нее, в комнату ползли тени, будто гарь.

– Она… я боюсь за нее, – с отчаянием сказала Эллисон. – Приходи, пожалуйста. Я не могу понять, что она такое говорит.

– Слушай, мне пора, – сказала Эди. – Кто-то стучит в дверь, а я не одета.

И повесила трубку. Эллисон постояла возле телефона, пытаясь собраться с мыслями, потом кинулась в соседнюю комнату, чтобы поглядеть, как там Либби. Либби уставилась на нее застывшим взглядом.

– У нас была пара пони, – сообщила она. – Гнедые малыши.

– Я вызову врача.

– Никаких врачей, – твердо сказала Либби, таким авторитетным взрослым тоном, что Эллисон сразу ее послушалась. – Не вздумай никого вызывать.


– Но ты же заболела, – расплакалась Эллисон.

– Нет-нет, все со мной хорошо. Просто они уже давно должны были за мной приехать, – сказала Либби. – Где же они? Уже скоро вечер.

Она ухватилась сухенькой, прозрачной ручкой за руку Эллисон и взглянула на нее так, будто ждала, что та сейчас ее куда-нибудь отведет.



В траурном зале было жарко, и всякий раз, когда вентилятор гнал в ее сторону удушливый аромат лилий и тубероз, Гарриет начинало мутить. Она в лучшем своем выходном платье – все том же, белом с ромашками – сидела на диванчике с изогнутой спинкой, и перед глазами у нее все плыло. Резные деревяшки упирались ей под лопатки, платье жало в груди, и от этого грудь сдавливало все сильнее, воздух делался еще более душным и спертым – казалось, будто она дышит в разреженной атмосфере, откуда выкачали весь кислород. Она не завтракала и не ужинала, почти всю ночь она прорыдала, уткнувшись лицом в подушку. Проснулась она поздно, с гудящей головой и, когда увидела собственную спальню, замерла и несколько головокружительных секунд с восторгом разглядывала знакомые предметы (занавески, листву, которая отражалась в зеркале трюмо, неизменную кипу просроченных библиотечных книг на полу). С тех пор как она уехала в лагерь, ничего не изменилось – и тут на нее камнем обрушилось воспоминание: Ида уехала, Либби умерла, и все теперь было ужасно и неправильно.

Эди – вся в черном, с нитками жемчуга под горлом, величественная донельзя – стояла в дверях, возле пюпитра с книгой соболезнований. Каждому входящему она говорила одно и то же. – Гроб в малом зале, – ответила она на рукопожатие краснолицего мужчины в линялом коричневом костюме и через его плечо бросила худышке миссис Фосетт, которая вежливо топталась в сторонке, дожидаясь своей очереди: – Гроб в малом зале. Увы, закрытый, но тут уж решала не я.

Миссис Фосетт смешалась, но потом тоже взяла Эди за руку. Вид у нее был такой, будто она вот-вот расплачется.

– Я так расстроилась, когда узнала, – сказала она. – Мы все в библиотеке любили мисс Клив. Я сегодня пришла, увидела книги, которые для нее отложила – и мне стало так грустно.

“Миссис Фосетт!” – Гарриет так и захлестнуло отчаянной нежностью. Миссис Фосетт, похоже, пришла прямиком с работы, на ней было летнее платье с набивным рисунком и льняные красные эспадрильи – отрадный островок цвета в толпе темных костюмов.

Эди похлопала ее по руке:

– Да-да, она в вас всех тоже души не чаяла, – сказала она, и Гарриет передернуло от ее сухого, подчеркнуто любезного тона.

Аделаида и Тэт сидели на диванчике напротив Гарриет и разговаривали с двумя дородными старухами – по виду сестрами. Они обсуждали цветы в часовне, которые – по недосмотру работников похоронного бюро – за ночь все увяли. Услышав это, дородные старухи горестно заохали.

– Уж какая-нибудь прислуга могла бы их полить! – воскликнула та, что была покрупнее и позадорнее – кругленькая, с румяными щечками и седыми кудряшками, прямо миссис Санта-Клаус.

– Увы, – холодно отозвалась Аделаида, вздернув подбородок, – они и пальцем не пошевелили.

Гарриет ожгло невыносимой ненавистью – к Адди, к Эди, ко всем старухам – за то, как бойко они разбираются в правилах скорби.

Рядом с Гарриет тоже щебетали какие-то дамочки. Гарриет узнала только миссис Уайлдер Уитфилд, которая в церкви играла на органе. Сначала они хохотали так, будто не на поминки пришли, а поиграть в бридж, но потом сдвинули головы и зашептались.

– Оливия Вандерпул, – пробормотала какая-то женщина с гладеньким бесстрастным личиком, – ну, Оливия сколько лет болела. Перед смертью она исхудала до семидесяти пяти фунтов[37], ее кормили через трубочку.

– Бедняжка Оливия. Она как тогда второй раз упала, да так и не оправилась.

– Рак костей, говорят, самый тяжелый.

– Да-да. Повезло душечке мисс Клив, что она быстро отмучилась. У нее ведь никого не было.

“Никого не было? – подумала Гарриет. – Это у Либби-то?!” Миссис Уитфилд улыбнулась, заметив сердитый взгляд Гарриет, но Гарриет отвернулась и красными, зареванными глазами уставилась в пол. После возвращения из лагеря она столько плакала, что теперь выдохлась: ее мутило, в горле стоял ком. Вчера, когда она наконец уснула, ей приснились насекомые – они черным сердитым роем вылетали из какого-то дома.

– Это чей ребенок? – театральным шепотом спросила миссис Уитфилд гладколицая женщина.

– А-а, – ответила миссис Уитфилд и тоже зашептала что-то в ответ.

В глазах у Гарриет стояли слезы, и в них дрожал и плыл свет керосиновых фонарей, полумрак растекся, подернулся пеленой. И в то же время Гарриет будто глядела на все это со стороны, с ледяной злобой обзывала себя плаксой, а в стеклянных призмах то опадали, то вспыхивали озорные огоньки.

Похоронное бюро находилось в высоком викторианском особняке, который, ощетинившись башенками и угловатыми чугунными фестонами, стоял возле баптистской церкви на Главной улице. Сколько раз Гарриет, бывало, проезжала мимо на велосипеде и думала о том, что же происходит под этими сводами, в этих башенках, за этими окнами с козырьками? Иногда – вечерами, когда кто-нибудь умирал, – в витражном стекле самой высокой башенки теплился таинственный свет, и Гарриет всякий раз вспоминала статью о мумиях, которую она прочла в старом выпуске “Нейшнл Джеографик”. “До самой ночи жрецы-бальзамировщики, – было написано под фотографией (сумеречный Карнак, жутковатые огни), – трудились, чтобы подготовить фараонов к долгой дороге в загробный мир”.

Каждый раз, когда Гарриет видела в башенке свет, по спине у нее бежал холодок, и она сильнее жала на педали, летела домой или куталась поплотнее в пальто и вжималась в сиденье машины Эди, когда они с ней зимой, в ранних сумерках, возвращались с репетиций хора:

Динь-дон, перезвон, –





пели девчонки после хора, прыгая через скакалку в церковном дворе, –

До свиданья, мама,

С братом старшим мы лежим

В одной могилке рядом.





Но какие бы таинства ни свершались наверху под покровом ночи – кромсали ли там, потрошили или набивали чьих-то близких, – внизу все тонуло в сонной викторианской мрачности. Полутемные комнаты и залы грандиозных размеров, плотный буроватый ковролин, неудобная обшарпанная мебель (плетеные кресла на обточенных ножках, старомодные банкетки). Лестница была отгорожена бархатным шнуром, красный ковер на ступеньках растворялся в темноте из фильма ужасов.

Владел похоронным бюро мистер Мейкпис, приветливый человечек с длинными руками и длинным точеным носиком, одну ногу он приволакивал после полиомиелита. Он был общительный живчик, которого все любили, несмотря на его профессию. Сейчас он, увечный вельможа, хромал от одной группки к другой, жал всем руки – всегда радушно, всегда с улыбкой, – и люди отступали в сторонку, любезно впускали его в свои разговоры. Его узнаваемый силуэт, вывернутая нога, привычка то и дело хватать себя обеими руками за бедро и протаскивать ногу вперед, когда она подворачивалась, – все это напомнило Гарриет картинку, которую она видела в какой-то страшилке Хили: там горбун-дворецкий, вцепившись себе в ногу, пытался выдернуть ее из костлявых пальцев нежити, которая тянула к нему лапы из могилы.

У Эди все утро только и разговоров было о том, до чего мистер Мейкпис “замечательно поработал”. Она хотела хоронить Либби в открытом гробу, хотя Либби чуть ли не всю жизнь настаивала на том, что не хочет, чтобы на нее после смерти смотрели. Пока Либби была жива, Эди только отмахивалась от этих ее страхов, а когда Либби умерла, то и вовсе собиралась пренебречь ее пожеланиями и поэтому и гроб, и одежду выбирала, думая, что во время прощания гроб будет открытый: ведь иначе их не поймет родня из других городов, ведь так принято, ведь так все делают. Но Аделаида с Тэтти утром закатили такую истерику в похоронном бюро, что Эди не выдержала, рявкнула: “Ох, ради всего святого!” и сказала мистеру Мейкпису, чтобы закрывал гроб.