Маленький друг

Из-под тяжелого аромата лилий пробивался какой-то другой запах. Запах был химический, какой-то нафталиновый, только еще приторнее – бальзамирующая жидкость? Нет, не стоит об этом думать. Либби никогда не рассказывала Гарриет, почему она была против открытых гробов, но Гарриет подслушала, как Тэтти говорила кому-то, что в прежние времена “провинциальные бальзамировщики, бывало, работу свою делали кое-как. Холодильников тогда еще не было. Мама летом умерла, так что сами понимаете”.

Общий гам вдруг перекрыл отчетливый голос Эди, которая не отходила от книги соболезнований:

– Плохо они знали папочку. Ему до этого никогда и дела не было. Белые перчатки. Тихие перешептывания, будто на собрании “Дочерей американской революции”[38]. И воздух – затхлый, удушливый – застревал у Гарриет в легких. Тэтти, сложив руки и покачивая головой, разговаривала с лысым человечком, которого Гарриет не знала, и несмотря на то, что губы у Тэтти были не накрашены, а под глазами залегли тени, держалась она до странного холодно и деловито.

– Нет-нет, – повторяла она, – папочку так прозвал старый мистер Хольт Лефевр, когда они с ним еще мальчишками были. Мистер Хольт гулял со своей нянькой, сбежал от нее, набросился на папочку, папочка, естественно, дал ему сдачи, и мистер Хольт, который был раза в три больше папочки, разревелся. Ты, мол, забияка.

– Мой отец частенько так звал судью. Забиякой.

– Ну, знаете, папочке это прозвище никак не подходило. Он ведь даже и не был крупным мужчиной. Правда, в старости располнел. У него был флебит, лодыжки распухли, он и ходил-то с трудом, не то что раньше.

Гарриет прикусила щеку.

– Когда мистер Хольт уже совсем выжил из ума, – продолжала Тэт, – Вайолет мне рассказывала, что он, бывало, ненадолго приходил в себя и все спрашивал: “А где же старый Забияка? Давненько я не видал старого Забияку”. К тому времени папочки уже давно на свете не было. И вот как-то раз он так долго нудил про папочку, переживал, что тот долго к нему не заходил, что Вайолет пришлось ему сказать: “Забияка заходил, Хольт, хотел с тобой повидаться. Но ты спал”.

– Ох, упокой его Господь, – сказал лысый и перевел взгляд на стоявшую в дверях супружескую пару.

Гарриет сидела тихо-тихо. “Либби!” – хотелось крикнуть ей, крикнуть что было сил, как и теперь, случалось, кричала она: “Либби!”, просыпаясь от кошмара посреди ночи. Либби, у которой глаза вечно были на мокром месте, если надо было идти к врачу, Либби, которая боялась пчел!

Она встретилась взглядом с Эллисон – у той были красные, брызжущие горем глаза. Гарриет стиснула губы, сжала кулаки, так что ногти вонзились в ладони, и уставилась в пол, изо всех сил сдерживая дыхание.

Пять дней – Либби целых пять дней пролежала в больнице, прежде чем умереть. Незадолго до смерти казалось даже, что она еще очнется – она начала что-то бормотать во сне, переворачивать страницы воображаемой книги, но потом слова стали совсем нечленораздельными, и Либби совсем исчезла в белом тумане лекарств и болезни. “Она угасает”, – сообщила Эди медсестра, которая зашла осмотреть Либби в то последнее утро: Эди спала подле Либби, на каталке. Она позвонила Аделаиде и Тэт, и те успели приехать в больницу, и вот – около восьми часов, когда у ее кровати собрались все трое сестер, Либби начала дышать все реже и реже. “А потом, – криво улыбнулась Тэт, – просто-напросто перестала”. У нее так распухли пальцы, что кольца пришлось срезать… Маленькие ручки Либби, сухонькие, изящные ручки! любимые веснушчатые ручки, которые складывали бумажные кораблики и пускали их плавать в тазу! Распухли, как сосиски – ужасное выражение, мерзкое выражение, которое то и дело повторяла Эди. “Распухли, как сосиски. Пришлось звать ювелира, чтобы кольца срезал.”

“Ты почему мне не позвонила? – спросила Гарриет, онемевшая, остолбеневшая, когда к ней наконец вернулся дар речи. В кондиционированном холоде новой машины Эди ее голос показался ей неуместным писком, прозвучав из-под лавины черноты, которой ее придавило чуть ли не до обморока, когда она услышала: Либби умерла.

“Ну, – философски ответила Эди, – я подумала, не стоит раньше времени портить тебе отдых”.

– Бедные девочки, – раздался над их головами знакомый голос – Тэт.

Эллисон закрыла лицо руками и расплакалась. Гарриет стиснула зубы. “Здесь только Эллисон грустнее, чем мне, – думала она, – во всем зале только нам двоим по-настоящему грустно”.

– Не плачь, – Тэт по-учительски положила руку на плечо Эллисон. – Либби бы не хотела, чтобы ты плакала.

Голос у нее был расстроенный – немного расстроенный, холодно отметила та самая Гарриет, которая наблюдала за всем со стороны, над которой горе было не властно. Расстроенный, да не очень. “Ну почему, – думала Гарриет, ослепнув, одурев и изболевшись от слез, – почему они не забрали меня из этого вонючего лагеря, когда Либби умирала?”

Пока они ехали домой, Эди вроде как извинилась. “Сначала мы думали, что она поправится, – сказала она, – а потом я подумала, уж лучше тебе такой ее не видеть, а под конец я уж и вовсе ни о чем не думала”.

– Девочки, – сказала Тэт, – вы помните кузину Деллу и кузину Люсинду из Мемфиса?

К ним подошли две замшелые старухи, одна высокая и загорелая, другая кругленькая, черненькая, с черной бархатной сумкой, расшитой блестящими камешками.

– Вы только поглядите! – сказала высокая и загорелая старуха.

На ней были широкие туфли на плоской подошве, и стояла она по-мужски, засунув руки в карманы приталенного платья цвета хаки.

– Храни вас Господь! – пробормотала черненькая толстушка, промокая глаза (которые тоже были подведены черным, как у актрис немого кино) розовой салфеткой.

Гарриет глядела на них и думала о бассейне в “Загородном клубе” – о голубом свете, о том, каким совершенно беззвучным делался мир, когда она с глубоким вдохом уходила под воду. “Ты и сейчас можешь там оказаться, – твердила она себе, – только сосредоточься как следует и сможешь”.

– Можно я украду Гарриет на минутку? – Аделаида, одетая в модное черное платьице с белым воротничком, схватила ее за руку и потащила за собой.

– Чтоб потом вернула на место! – маленькая толстенькая старушка погрозила ей унизанным кольцами пальцем.

“Отсюда можно сбежать. Мысленно. Что там Питер Пэн говорил Венди? «Закрой глаза и вспомни что-нибудь славное»”.

– Ах! – Аделаида застыла посреди комнаты, зажмурилась.

Люди проталкивались мимо них. Где-то рядом гремел орган (“Ближе, Господь, к Тебе” – скукота, впрочем, Гарриет никогда не могла угадать, от чего старушки могут прийти в восторг).

– Туберозы! – выдохнула Аделаида, и ее нос в профиль был до того похож на нос Либби, что у Гарриет отвратительно сжалось сердце. – Понюхай! – она подтащила Гарриет к огромному букету, который стоял в фарфоровой вазе.

Орган был ненастоящий. В нише за столиком Гарриет углядела катушечный магнитофон, спрятанный за бархатными занавесками.

– Мои любимые цветы! – Аделаида все подталкивала ее поближе. – Вот эти, меленькие, видишь? Ты только понюхай, милая!

У Гарриет скрутило живот. В комнате было до того жарко, что аромат казался липким, убийственно приторным.

– Божественный запах, правда? – спрашивала Аделаида. – Они у меня в свадебном букете были…

В глазах у Гарриет зарябило, с боков наползла чернота. Не успела она опомниться, как свет покосился и чьи-то крепкие пальцы – явно мужские – ухватили ее под локоть.

– Ну, обморок не обморок, а если не проветрить, голова у меня от них сразу начинает болеть, – говорил кто-то.


– Надо ее на воздух вывести, – сказал незнакомец, который держал Гарриет на руках – невероятно высокий старик, волосы у него были белоснежные, а брови – черные и кустистые.

Несмотря на жару, одет он был в вязаную безрукавку с треугольным вырезом, а под ней – еще рубашка и галстук.

Откуда ни возьмись налетела Эди – вся в черном, будто злая колдунья из “Страны Оз” – и уставилась на Гарриет. Несколько секунд мерила ее ледяным зеленым взглядом. Потом поднялась (все выше, выше и выше) и сказала:

– Пусть посидит в машине.

– Я ее отведу, – сказала Аделаида.

Она взяла Гарриет за левую руку, а старик – за правую (он был совсем старый, ему было, может, уже за восемьдесят, а то и все девяносто), и они с ним вывели Гарриет за дверь, на слепящее солнце – шли они еле-еле, примеряясь скорее к шагу старика, чем к Гарриет, хоть у той и подгибались колени.

– Гарриет! – театрально воскликнула Аделаида и сжала ее руку. – Ты, верно, и не знаешь, кто это! Это мистер Джей Роудс Самнер, у него дом был совсем неподалеку от нашего!

– “Чиппокс”, – уточнил мистер Самнер, важно выпятив грудь.

– Ну, конечно же, “Чиппокс”. От “Напасти” прямо вниз по улице. Помнишь, Гарриет, мы тебе рассказывали про мистера Самнера, который уехал в Египет по дипломатической службе?

– Я знал твою тетю Адди, когда она была совсем крошкой. Аделаида игриво рассмеялась:

– Ну, не такой уж и крошкой. Гарриет, я думала тебе будет интересно пообщаться с мистером Самнером, раз уж ты так интересуешься Тутанхамоном и всяким таким.

– Я в Каире недолго был, – сказал мистер Самнер, – только во время войны. Тогда в Каире кого только не было. – Он прошаркал к длинному черному лимузину-катафалку, нагнулся, просунулся в окошко с пассажирской стороны, чтобы поговорить с шофером. – Приглядите за этой юной леди, хорошо? Она тут полежит немножко на заднем сиденье.

Шофер, у которого на голове было громадное темно-рыжее афро, а лицо белое, как у Гарриет, вздрогнул, выключил радио.

– Чего? – Он завертел головой, не зная, куда смотреть – то ли на дряхлого старика, который торчал в окне, то ли на Гарриет, которая забралась на заднее сиденье. – Плохо ей?

– А знаешь что, – сказал мистер Самнер, который вслед за Гарриет просунул голову в темное нутро лимузина, – тут, судя по всему, и бар есть!

Тут шофер наконец встрепенулся, выпрямился.

– Нет, сэр, мистер, это в другой моей машине! – ответил он шутливым, снисходительным и преувеличенно любезным тоном.

Мистер Самнер одобрительно хлопнул по крыше лимузина, и они с водителем расхохотались.

– Замечательно! – сказал он. Руки у него тряслись, и хоть соображал он нормально, но все равно Гарриет впервые видела, чтоб такой старенький и дряхлый человек мог самостоятельно передвигаться. – Замечательно! Значит, дела у тебя идут отлично?

– Не жалуюсь.

– Рад слышать. Так, девочка, – сказал он Гарриет, – чего тебе хочется? Хочешь кока-колы?

– Ой, Джон, – пробормотала Аделаида, – да не нужно ей ничего. Джон! Гарриет уставилась в одну точку.

– Ты только знай, что твою тетю Либби я любил больше всего на свете, – сказал мистер Самнер. Голос у него был старческий, надтреснутый, а выговор – настоящего южанина. – На этой девушке я бы женился, если бы только она за меня пошла!

У Гарриет на глаза навернулись возмутительные слезы. Она сжала губы и постаралась не расплакаться. В машине была страшная духота.

Мистер Самнер сказал:

– Когда твой прадедушка помер, я и впрямь попросил Либби за меня выйти. А мы тогда уж старые были, – он усмехнулся. – Знаешь, что она мне ответила? – Он заметил, что Гарриет на него не смотрит и легонько постучал по двери машины. – Эй! Знаешь, милая, что она сказала? Она сказала, что, может, и согласилась бы, если б только не надо было в самолет садиться. Ха-ха-ха! Чтоб вы понимали, юная леди, я тогда в Венесуэле работал.

Стоявшая позади него Аделаида что-то сказала. Старик еле слышно произнес:

– Черт меня дери, прямо вылитая Эдит!

Аделаида кокетливо рассмеялась, и, стоило Гарриет услышать этот смех, как у нее вдруг сами по себе затряслись плечи и рыдания прорвались наружу.

– Ах! – с неподдельной мукой воскликнул мистер Самнер, и на Гарриет – сквозь окно в машине – снова упала его тень. – Храни тебя Господь, девочка!

– Нет-нет. Нет, – твердо сказала Аделаида и увела его. – Оставь ее. Все с ней будет в порядке, Джон.

Дверь машины так и осталась открытой. В тишине рыдания Гарриет казались особенно громкими и отвратительными. Шофер молча разглядывал ее в зеркало заднего обзора поверх дешевой брошюрки, на обложке которой был нарисован зодиакальный круг и написано “Твой любовный гороскоп”. Наконец он осведомился:

– У тебя мама померла?

Гарриет помотала головой. В зеркале шофер вскинул бровь.

– Мама, говорю, померла?

– Нет.

– Ну и все, – он щелкнул зажигалкой, – тогда нечего и реветь. Он закурил, захлопнул зажигалку и выдохнул в окно длинную струйку дыма.

– Только тогда и узнаешь, – сказал он, – как оно, когда по-настоящему тоскливо.