Маленький друг

Одеан смахнула слезинку.

– Пятьдесят пять лет я проработала у мисс Либ, а мне никто и словечком обмолвился, что она в больнице.

На миг Тэт закрыла глаза.

– Одеан. – Ужасная тишина. – Какой кошмар. Нам нет прощения.

– Я, значит, целую неделю думаю, что вы себе в Южной Каролине и мне в понедельник на работу. А она уже вон в земле лежит.

– Прошу тебя, – Тэт положила руку Одеан на плечо. – Подожди здесь, а я сбегаю за Эдит. Подождешь? Всего минуточку?

Она упорхнула в дом. Гости на веранде снова начали негромко переговариваться. Одеан, не меняясь в лице, отвернулась и уставилась куда-то за горизонт. Кто-то – какой-то мужчина – сказал нарочито громким шепотом:

– Похоже, денег хочет.

Гарриет вспыхнула. Одеан даже глазом не моргнула, не шевельнулась, так и стояла с безучастным видом. На фоне больших белых людей в выходных костюмах она казалась очень маленькой и невзрачной: одинокая птичка-королек в стае скворцов. Хили слез с качелей и с откровенным интересом следил за происходящим.

Гарриет не знала, как поступить. Ей хотелось подбежать к Одеан, встать рядом – Либби бы это точно одобрила, но вид у Одеан был не слишком приветливый, не слишком дружелюбный и, по правде сказать, даже устрашающий – и Гарриет испугалась. Вдруг на веранде все задвигались, хлопнула дверь, и Эллисон безо всякого предупреждения кинулась Одеан на шею, да так, что старушке, которая выпучила глаза от такого внезапного натиска, пришлось хвататься за перила, чтобы через них не перевалиться.

Эллисон так захлебывалась в рыданиях, что даже Гарриет стало страшно. Одеан выглядывала у нее из-за плеча, но Эллисон в ответ так и не обняла, и объятьям явно была не рада.

Эди вышла на крыльцо.

– Эллисон, ну-ка, домой, – сказала она и, схватив ее за плечо, резко развернула к двери. – Живо!

Эллисон, пронзительно вскрикнув, вырвалась у нее из рук и выбежала во двор, промчалась мимо качелей, мимо Хили с Гарриет и нырнула в сарай. Послышался грохот, жестяной перестук, похоже, свалились со стены грабли, когда она хлопнула дверью.

Хили проследил за ней взглядом, сказал спокойно:

– У сестры твоей, подруга, крыша съехала.

С веранды доносился голос Эди – четкий и громкий, словно она выступала перед публикой – сдержанный голос, в котором, однако слышалось волнение и даже как будто паника.

– Одеан! Молодец, что пришла! Зайди хоть на минутку.

– Нет, мэм, уж не стану вам мешать.

– Глупости! Мы тебе очень рады!

Хили пнул Гарриет.

– Слушай, – спросил он, кивнув в сторону сарая, – а чего это она?

– Боже милосердный! – отчитывала Эди застывшую на пороге Одеан. – Ну хватит! Заходи сейчас же!

Гарриет не могла вымолвить ни слова. Из обветшалого сарая донесся один-единственный, жуткий всхрип, будто там кого-то душили. У Гарриет исказилось лицо – ее охватил не стыд, не отвращение, а какое-то незнакомое, пугающее чувство, да такое, что Хили даже отшатнулся от нее, будто она вдруг стала заразной.

– Фу, – бессердечно бросил он, задрал голову – облака, самолет ползет по небу. – Короче, мне пора.

Он ждал ответа, но Гарриет молчала, и тогда Хили зашагал к выходу – не засеменил, как обычно, а пошел медленно, неловко размахивая руками.

Хлопнула калитка. Гарриет буравила взглядом землю. Голоса на веранде вдруг стали громче, и Гарриет со щемящей болью поняла, о чем они говорят – о завещании Либби.

– Где оно? – повторяла Одеан.

– Не волнуйся, с этим все скоро уладится, – говорила Эди, держа Одеан под руку, будто собиралась вести ее в дом. – Завещание в банковском сейфе. В понедельник утром мы туда поедем вместе с юристом…

– Нет у меня веры юристам, – с чувством сказала Одеан. – Мисс Либ мне обещала. Она мне сказала, Одеан, говорит она, если что случится, загляни в мой сундук. Там для тебя конверт лежит. Ты его бери и никого не спрашивай.

– Одеан, мы у нее дома ничего не трогали. В понедельник.

– Господь всему свидетель, – надменно сказала Одеан. – Он – свидетель, и я – свидетель. Да, мэм, уж кому как не мне знать, что мне говорила мисс Либби.

– Ну ты же знаешь мистера Билли Уэнтворта, верно ведь? – Эди говорила шутливо, будто ребенка увещевала, но голос у нее то и дело срывался на хрип, и звучало это страшно. – Ну, только не говори, что не веришь мистеру Билли, Одеан! У них с зятем контора на площади.

– Мне нужно только то, что мне по праву причитается.

Садовые качели давно проржавели. Между растрескавшихся кирпичей набух бархатистый мох. Гарриет с отчаянием, будто цепляясь за последнюю соломинку, сосредоточила все внимание на видавшей виды ракушке, которая лежала на постаменте садового вазона.

Эди сказала:

– Одеан, я с этим не спорю. Ты получишь все, что тебе причитается по закону. Как только…


– Не знаю я ни про какие законы. Я знаю только про то, как оно правильно.

Ракушка от старости стала похожей на известняк, дождь и ветер превратили ее в гипсовое крошево, верхушка отломилась, а внутренняя губа угасла до перламутровой алости, до того же серовато-розового цвета, что и лепестки старинных Эдиных роз “Мей-денс Блаш” – “Девичий румянец”. Когда Гарриет еще не родилась, вся семья каждое лето выезжала к океану, но после смерти Робина они больше туда не ездили. Серые двустворчатые раковинки, собранные во время этих давних поездок, грустно пылились в банках, на самых дальних полках в чуланах у тетушек.

“Стоит им без воды полежать, и все волшебство пропадает”, – говорила Либби. Она, бывало, набирала полный умывальник воды, высыпала туда ракушки и пододвигала скамеечку, на которую залезала Гарриет (ей было года три, совсем еще кроха, и каким же белым, каким огромным казался ей умывальник!). И с каким удивлением она глядела на то, как казенный серый цвет под водой делался ярким, блестящим, волшебным, разламывался на тысячу переливчатых оттенков: там багровел, там темнел, будто створка мидии, то раскрывался веером, то закручивался в тоненькие полихромные завитки – серебристые, стеклянно-голубые, коралловые, розовые и дымчато-зеленые! И какой холодной и прозрачной была вода, которая словно бы отсекала ее ладони – розовые, заледеневшие!

“Понюхай! – говорила Либби, втягивая воздух. – Вот так пахнет океан!” И Гарриет наклонялась к воде и вдыхала острую горечь океана, которого она никогда не видела, тот самый соленый запах, о каком говорил Джим Хокинс в “Острове сокровищ”. Грохот прибоя, крики странных птиц и белые паруса “Испаньолы” – будто книжные белые страницы – полощутся на фоне безоблачного тропического неба.

Говорят, умереть, мол – причалить к счастливым берегам. На старых курортных фотографиях ее родные снова молодели, и Робин снова был с ними – яхты, белые платки, взмывают к солнцу чайки. Это был сон, в котором все спаслись.

Но то был сон о прошлом, не о грядущем. Настоящее – бурые листья магнолии, покрытые коркой лишайника вазоны, монотонное гудение пчел в жарком вечернем воздухе, безликое бормотание собравшихся на поминки гостей. Она пнула осколок кирпича – под ним грязь и склизкая трава. Гарриет изучала мерзкое пятно с таким интересом, будто во всем в мире, кроме него, не осталось ничего настоящего – да, впрочем, так оно и было.





Глава 7

Башня




Время дало трещину. Теперь Гарриет нечем было его измерять. Раньше Ида была планетой, чей ход отмечал часы, чье привычное, мерное движение (стирка по понедельникам, штопка по вторникам, сэндвичи летом и суп зимой) управляло каждой минутой жизни Гарриет. Одна неделя сменяла другую, каждый день – череда связных картинок. В четверг утром Ида вставала возле мойки, раскладывала гладильную доску и гладила белье громоздким утюгом, который плевался паром. В четверг после обеда – что зимой, что летом – она перетряхивала половики, выбивала их и вывешивала проветриться, и красный турецкий коврик, перекинутый через перила веранды, был флажком, который сигнализировал: “четверг”. Бескрайние летние четверги, промозглые октябрьские четверги, темные четверги из далекого школьного прошлого, когда болевшая ангиной Гарриет беспокойно дремала под кипой нагретых одеял – в эти дни свист выбивалки, шипение и бульканье утюга были не только живой музыкой настоящего, но еще и звеньями цепи, которая разматывалась через всю жизнь Гарриет и терялась где-то в глухой тьме младенчества. День заканчивался в пять, когда Ида на веранде снимала фартук, день начинался со скрипа парадной двери и шагов Иды в коридоре. Из дальних комнат доносилось мирное гудение пылесоса, поскрипывали убаюкивающе – вверх-вниз по лестнице – Идины тапки на резиновой подошве, потрескивал ее сухой ведьминский смешок. Текли дни. Дверь откроется, дверь закроется, то съежатся, то вытянутся тени. Гарриет мчится босиком к открытой двери, Ида взглядывает на нее – острое, восхитительное блаженство, безусловная любовь. Ида! Ее любимые кушанья (леденцы на палочке, ломоть кукурузной лепешки с патокой), ее “телепередачи”. Шутки и увещевания, ложки сахару с горкой, которые, будто снег, медленно оседали на дне стакана с холодным чаем. Странные старинные печальные песни, что разносились с кухни (“Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне…”) и ее перекличка с птицами за домом – посвист, трели, иить, иить, иить, хлопанье на ветру белых рубашек, нежный перезвон столового серебра в тазу с водой, многообразие и шум самой жизни.

А теперь все закончилось. Без Иды время рассыпалось, рухнуло в бездонную, сверкающую пустоту. Часы и дни, свет и тьма неприметно сменяли друг друга, завтрак больше не отличался от обеда, будний день – от дня воскресного, рассвет от заката, все они теперь словно жили в пещере с электрическим светом.

Вместе с Идой пропал и уют. А заодно – и сон. Сколько ночей Гарриет провела в слезах, лежа на грязных простынях в затхлом вигваме “Синичка”, потому что только Ида умела застилать кровать так, чтобы ей было удобно, и Гарриет (в мотелях, а то и дома у Эди) зачастую допоздна не могла уснуть и лежала, уставившись в темноту, остро ощущая непривычные ткани, незнакомые запахи (духов, нафталина, другого стирального порошка, не того, каким Ида пользовалась), тоскуя по дому и более всего – по рукам Иды, которая одним прикосновением могла утешить Гарриет, когда ей было грустно или страшно, и теперь, когда Ида ушла, ей этого сильнее всего и недоставало.

Дом встретил Гарриет эхом и тишиной: зачарованный замок, окруженный колючим терновником. В спальне на стороне Гарриет (у Эллисон все было вверх дном) царил идеальный порядок, который навела перед уходом Ида: аккуратно заправленная кровать, белые оборочки, все припорошено пылью, будто инеем.

Таким все и осталось. Простыни под покрывалом были до сих пор крахмально-свежими. Их выстирали и выгладили руки Иды, это все, что от Иды осталось в их доме – и поэтому, как бы ни хотелось Гарриет забраться в кровать, зарыться лицом в чудесную мягкую подушку и натянуть одеяло на голову – она никак не могла разрушить последний островок рая, который у нее остался. Ночью сияющее, прозрачное отражение кровати плавало в черных окнах – воздушное белое безе, нежнейший свадебный торт. Но на этот пир Гарриет могла только глядеть – стоит ей залезть под одеяло, и о сне можно будет забыть навсегда.

Поэтому Гарриет спала поверх покрывала. Спала беспокойно. Комары зудели у нее над ухом и кусали ее за ноги. По утрам становилось прохладно, и Гарриет, бывало, подскакивала в полусне, тянула на себя фантомное одеяло, но потом, пошарив рукой в воздухе, падала – шлеп – обратно на покрывало и, подергивая ногами, будто спящий терьер, проваливалась в сон. Ей снилась черная топь, затянутая льдом, и проселочные тропинки, по которым она все бежала и бежала куда-то, занозив босые ноги, ей снилось, что она поднимается со дна черного озера и не может выплыть наружу, на воздух, потому что всякий раз путь ей преграждает лист железа и она упирается в него головой, ей снилось, что она прячется под кроватью у Эди дома от чего-то страшного, невидимого, что тихонько зовет ее: “Нет ли у вас чего, мисси? Нет ли чего для меня?” Спала она допоздна и просыпалась усталая, с глубокими красными рубчиками от покрывала на щеках. И, не успев еще открыть глаза, она уже боялась шевельнуться и замирала, не дыша, потому что понимала – пробуждение ничего хорошего не сулит.

Так оно и было. Дома было до ужаса тихо и мрачно. Когда она вылезла из кровати, прокралась на цыпочках к окну и отдернула занавеску, ей показалось, будто она – единственная, кто выжил после страшной катастрофы. Понедельник: белье не сушится. Какой же это понедельник, если не хлопают на ветру простыни и рубашки? На высохшей траве дрожат тени пустых бельевых веревок. Она тихонько спустилась вниз, прошла по полутемному коридору – Ида уехала, и некому теперь было раздвигать утром шторы (и варить кофе, и говорить: “Доброе утро, детка!”, и делать еще кучу приятных мелочей), и почти на весь день дом будто проваливался в подводную, мрачную муть.

За этой серой тишиной – такой ужасной, как будто наступил конец света и почти все умерли, – крылись мучительные мысли о том, что на соседней улице стоит пустой и закрытый на замок дом Либби. Двор зарос, клумбы побурели и ощетинились сорняками, а внутри – пустые пруды зеркал, в которых больше ничего не отражается, скользит равнодушно по комнатам то лунный, то солнечный свет. До чего хорошо помнила Гарриет дом Либби в каждый час, в любую погоду, во всякое время – зимнюю бесцветность, когда в коридоре вечно царил полумрак, а в газовом обогревателе огонек еле теплился, дождливые дни и ночи (ливень стекает по багровеющим стеклам, льются тени по противоположной стене), ясные осенние дни, когда усталая и унылая Гарриет приходила к Либби после школы и сидела у нее на кухоньке, расцветая от ее болтовни, согреваясь от ее добрых расспросов. Помнила она и все книжки, которые Либби читала ей вслух, по одной главе каждый день после школы: “Приключения Оливера Твиста”, “Остров сокровищ”, “Айвенго”. Иногда за окнами вспыхивал до того чистый и до ужаса ослепительный октябрьский свет, что, казалось, его холодное сияние сулит что-то невыносимое, нечеловеческий жар старых воспоминаний, что приходят на смертном ложе, сплошные мечты да страшные прощания. Но всегда, даже в самые тихие, в самые угрюмые вечера (мрачно тикают каминные часы, валяется на диване недочитанная библиотечная книга) взъерошенная, как пион, Либби словно бы освещала мрачные комнаты прозрачным, ярким светом. Иногда она напевала что-нибудь себе под нос, и ее тонкий голосок так мило подрагивал в длинных тенях выложенной изразцами кухни, прорываясь сквозь басовитый гул холодильника:

Кот и Сова,

Молодая вдова,

Отправились по морю в шлюпке.

Взяв меду в дорогу

И денег немного[41].





Вот же она, сидит с вышиванием, а с шеи у нее на розовой ленточке свисают крохотные серебряные ножницы, вот она разгадывает кроссворд, читает биографию мадам де Помпадур, болтает со своей белой кошечкой… тип-тип-тип, Гарриет и теперь отчетливо слышала ее шаги, узнаваемый стук ее ботиночек третьего размера[42], тип-тип-тип, бежала она по коридору, ответить на телефонный звонок. Либби! Как же радовалась Либби звонкам Гарриет, даже поздно вечером, как будто во всем мире не было для нее голоса желаннее!

“Ой, да это же моя душечка! – восклицала она. – Какая ты молодец, что позвонила своей старенькой тете”, – и от ее веселого, теплого тона Гарриет разом оживала и, стоя на темной кухне возле висевшего на стене телефона, она зажмуривалась, опускала голову и отогревалась, и сияла, будто начищенный колокольчик. Хоть кто-нибудь так радовался звонкам Гарриет? Нет, никто. А теперь можно набирать этот номер, набирать его сколько влезет, набирать его хоть ежеминутно и до самого конца света – и все равно больше ей никогда не услышать в трубке восклицаний Либби: “Моя душечка! Дорогая моя!” Нет, теперь дома у нее пусто и тихо. В запертых комнатах пахнет кедром и ветивером. Вскоре вынесут и мебель, но пока там все было точно как в тот день, когда Либби отправилась в путешествие: кровати застелены, в сушилке стоят рядками вымытые чашки. Дни проносились по комнатам безликой чередой. Солнце вставало, и пузырчатое стеклянное пресс-папье на каминной полке снова вспыхивало, проживало свою крошечную лучистую трехчасовую жизнь и снова тонуло в темноте и дреме, когда в полдень его миновал наконец солнечный треугольник. Ковер с цветочными лозами – огромный лабиринт для игр маленькой Гарриет – затеплеет то тут, то там желтыми полосками света, которые ближе к вечеру потянутся из-под деревянных ставней. Длинными пальцами они проскользнут по стенам, лягут вытянутыми, косыми прядками на фотографии в рамках. На одной – маленькая Либби, тоненькая и перепуганная, держит за руку Эди, на другой, пожелтевшей от времени, хмурая, ветхая “Напасть” в предгрозовой атмосфере, придушенной лозами трагедии. Но и этот вечерний свет потускнеет и угаснет, и не останется совсем никакого света, один прохладный голубой отблеск уличных фонарей – его только и хватает, чтобы все разглядеть в темноте – будет ровно мерцать до самого рассвета. Шляпные картонки, дремлющие в комоде аккуратно сложенные перчатки. Висит в темных чуланах одежда, которой Либби больше никогда не коснется. Скоро их рассуют по коробкам и разошлют по баптистским миссиям в Китае и Африке, и, может быть, уже недалек тот час, когда крошечная китайская дамочка в разукрашенном домике, под сенью золотых деревьев и чужестранных небес будет вместе с миссионерами пить чай в каком-нибудь розовом выходном платьице Либби. И как только миру удавалось жить дальше? Люди сажали сады, играли в карты, ходили в воскресную школу, отсылали коробки со старой одеждой в китайские миссионерские организации, а сами все это время торопились к рухнувшему мосту, к пропасти.

И Гарриет тосковала. Она в одиночестве сидела на лестнице, или в коридоре, или за кухонным столом, обхватив голову руками, она сидела в спальне на подоконнике и глядела на улицу. Внутри нее кололись и царапались старые воспоминания: ее обиды, неблагодарность, все слова, которые теперь не возьмешь назад. Она снова и снова вспоминала, как однажды наловила в саду тараканов и насовала их в верхушку кокосового пирога, над которым Либби трудилась весь день. И как тогда Либби расплакалась, расплакалась, будто маленькая девочка, уткнувшись лицом в ладони. Либби расплакалась и когда Гарриет, разобидевшись, сообщила ей, что ей совсем не понравился подарок, который Либби сделала ей на восьмилетие – подвеска-сердечко для ее браслета. “Игрушку! Я хотела игрушку!” Потом мать отвела Гарриет в сторонку и рассказала, что подвеска стоит очень дорого и Либби такое не по карману. А хуже всего, в последний раз, когда она видела Либби, в самый распоследний раз, Гарриет просто вывернулась у нее из рук и помчалась по улице, даже не оглянувшись. Случалось, что посреди очередного полусонного дня (когда она часами валялась на диване, вяло листая “Британскую энциклопедию”) эти мысли заново накатывали на Гарриет с такой силой, что она заползала в чулан, закрывала дверь и рыдала, рыдала, уткнувшись в тафтяные юбки старых материнских вечерних платьев, и к горлу у нее подкатывала уверенность в том, что дальше она будет чувствовать себя только хуже.



Учебный год начинался через две недели. Хили теперь участвовал в каких-то “репетициях оркестра”, каждый день по удушливой жаре маршировал взад-вперед по футбольному полю. Когда же на поле выходила потренироваться футбольная команда, они все гуськом возвращались в спортзал, развалюху под жестяной крышей, садились там на складные стульчики и упражнялись со своими музыкальными инструментами. Потом дирижер разводил костер, они жарили хот-доги или играли в софтбол или устраивали импровизированный джем-сейшн со взрослыми ребятами. Иногда Хили возвращался домой рано, но тогда, говорил он, ему по вечерам надо было заниматься, играть на тромбоне.

Отчасти Гарриет была рада его отсутствию. Она стыдилась своей тоски, до того огромной, что ее было никак не скрыть, и того, какое у них дома запустение. После ухода Иды мать Гарриет стала поактивнее, но то была активность ночных зверьков из мемфисского зоопарка: хрупкие маленькие сумчатые животные с глазами-плошками, обманувшись светом ультрафиолетовых ламп, который озарял их аквариумы, садились, начинали прихорашиваться, изящно шнырять по своим лесным делам, думая, что надежно сокрыты в ночной темноте. За ночь появлялись тайные тропки, которые петляли по всему дому – тропки, отмеченные салфетками, ингаляторами, пузырьками с таблетками, лосьонами для рук, лаком для ногтей, стаканами с подтаявшим льдом, от которых на столешницах оставались белые круги. В самом загаженном и заваленном углу кухни вдруг возник переносной мольберт, а на нем – постепенно, день за днем – проступали какие-то водянистые багровые анютины глазки (хотя вазу мать так и не дорисовала, так и оставила карандашным наброском). Даже цвет ее волос изменился, стал отливать густой чернотой (“Шоколадный поцелуй” – было написано на измазанной клейкими черными потеками бутылке, которую Гарриет вытащила из плетеной мусорной корзины в ванной на втором этаже). Мать не волновали ни замусоренные половики, ни липкие полы, ни прокисшие полотенца в ванной, зато мелочам она уделяла невероятно много внимания. Однажды Гарриет увидела, как мать раздвигает в стороны кучи мусора, чтобы ей было удобнее встать на колени и начистить латунные дверные ручки специальной полиролью и специальной тряпочкой, в другой раз мать, не замечая ни крошек, ни капель застывшего жира, ни просыпанного на кухонной стойке сахара, ни грязных полотенец, ни горы грязных тарелок, которая, накренившись, торчала из холодной серой воды в раковине, и уж тем более не обращая никакого внимания на характерный сладковатый запашок тухлятины, который полз сразу и отовсюду и непонятно откуда, целый час лихорадочно намывала старый хромированный тостер, пока тот наконец не засверкал, как решетка радиатора на лимузине, а потом еще добрых десять минут стояла и любовалась своей работой.

– Мы справляемся, верно? – говорила она.

И:

– Ида никогда ничего не отмывала до конца, правда ведь, у нее так не получалось?

И:

– А скажите, ведь весело? Жить вот так, втроем?