Маленький друг

Честер положил руку ей на плечо.

– Голова твоя бедовая, – он произнес это весело, но вид у него был встревоженный. – Мы вот как сделаем. Я домой пойду мимо твоего дома. Погоди минутку, я сейчас ополоснусь под колонкой и уж тебя провожу.



– Черные грузовики, – вдруг сказал Фариш, когда они выехали на шоссе и свернули в сторону дома. Он был здорово заряжен и дышал, как астматик, с громкими присвистами. – В жизни не видал столько черных грузовиков.

Дэнни что-то неразборчиво хмыкнул в ответ, провел рукой по лицу. Его до сих пор потряхивало, все мышцы дрожали. Что б они сделали с девчонкой, если б поймали?

– Черт, – сказал он, – а ведь кто-нибудь мог и копов вызвать.

С ним теперь это все чаще и чаще случалось – и вот, опять накатило чувство, как будто он очнулся посреди выполнения какого-то идиотского трюка под куполом цирка. С ума они сошли, что ли? Днем гнались за ребенком, да еще по жилому кварталу? В Миссисипи за похищение детей – смертная казнь.

– Бред какой-то, – сказал он.

Но Фариш взволнованно тыкал пальцем в окно, его огромные массивные перстни (на мизинце – колечко в виде игральной кости) причудливо поблескивали в лучах закатного солнца.

– Вон, – говорил он. – И вон еще.

– Что? – спрашивал Дэнни. – Что там?

Повсюду машины, свет с хлопковых полей льется такой яркий, будто от воды отражается.

– Черные грузовики.

– Где?

Машины проносились мимо так быстро, что ему все казалось, будто он то ли забыл что-то, то ли потерял что-то очень нужное.

– Гляди, гляди, гляди!

– Этот грузовик – зеленый.

– Нет, не зеленый – вон еще! – торжествующе воскликнул Фариш. – Смотри, еще один!

У Дэнни колотилось сердце, башку сдавливало, ему хотелось огрызнуться – ну и хер ли с того, но он побоялся взбесить Фариша и потому промолчал. Прыгать через заборы, носиться по чистеньким дворикам, где стоят грили для барбекю – до чего же нелепо. От такой дикости у него голова шла кругом. Вот она, точка, после которой нужно прийти в себя, проспаться, сказать себе стоп, развернуть тачку, изменить жизнь – круто и навсегда, но вот в это Дэнни как раз всегда слабо верил.

– Смотри, – Фариш с размаху шлепнул рукой по приборной доске – Дэнни чуть из штанов не выскочил. – А вот тот и ты заметил, я же вижу. Мобилизуются грузовики-то. Готовятся к наступлению.

Везде свет, так много света. Черные точки, мельтешение. Он перестал понимать, что такое машина.

– Мне нужно остановиться, – сказал Дэнни.

– Чего? – спросил Фариш.

– Я не умею водить.

Говорил он теперь визгливо, истерично, мимо со свистом проносились машины, разноцветными сгустками энергии, многолюдными снами.

Они остановились на парковке возле “Белой кухни”, Дэнни уткнулся лбом в руль и старался дышать поглубже, а Фариш, изо всех сил молотя кулаком по раскрытой ладони, объяснял ему, что слабеешь-то не от мета, слабеешь от того, что ничего не ешь. Вот Фариш поэтому-то и не тощает. Хочет он есть, не хочет он есть, а питается он регулярно.

– Но ты, ты прямо как Гам, – говорил он, ощупывая бицепс Дэнни. – Ты про еду забываешь. Поэтому и худой, как соломинка.

Дэнни уставился на приборную доску. Выхлопные газы, тошнота. Не очень-то весело было думать о том, что у них с Гам есть хоть что-то общее, но ведь и правда – он такой же смуглый и скуластый, такой же худощавый и угловатый, из всех внуков он один на нее и похож. Раньше это ему в голову не приходило.

– Ну-ка, – сказал Фариш, приподняв зад, проворно вытащив бумажник – рад помочь, рад научить. – Я знаю, что тебе нужно. Кока-колы да горячий сэндвич с ветчиной. Сразу полегчает.

Он задергал ручку двери, кое-как выбрался наружу (бодро покачиваясь на затекших ногах, будто старый морской волк) и пошел в кафе за кока-колой и горячим сэндвичем с ветчиной.

Дэнни остался сидеть в тишине. В нагретой машине было некуда деться от духовитого, крепкого запаха Фариша. Меньше всего Дэнни сейчас хотелось жевать горячий сэндвич с ветчиной, но придется, видать, съесть через силу. Перед глазами у него так и стояла девчонка, мельтешила черным отсветом, самолетной дорожкой – темноголовое пятно, движущаяся цель. Но вот чего он никак не мог забыть, так это лица старой дамы, которая стояла на крыльце. Когда он проезжал мимо того дома (мимо ее дома?), казалось, будто вокруг все замедлилось, старуха скользнула по нему невидящим взглядом (а глаза у нее властные, полные света), и на Дэнни так и нахлынуло, так и свело живот от узнавания. Потому что он знал эту старуху – знал хорошо, но помнил плохо, будто давно позабытый сон.

Фариша было хорошо видно в окне забегаловки, он навалился на стойку, трепался с худышкой-официанткой, которая ему нравилась. Официантки в “Белой кухне” почтительно выслушивали дикие байки Фариша, может, потому что его боялись, а может, потому что боялись потерять клиента, а может, просто по доброте душевной, но их, казалось, ничуть не раздражали ни его космы, ни его бельмо, ни его утомительное всезнайство. Даже когда он повышал голос и начинал взбудораженно размахивать руками, подчас смахивая со стола кофе, они всегда вели себя вежливо и невозмутимо. Фариш в свою очередь старался не сквернословить в их присутствии, даже если торчал так, что у него мозги из ушей лезли, а на Валентинов день даже принес им букет цветов.

То и дело поглядывая на брата, Дэнни вылез из машины и обошел ресторан – за высохшими кустами стояла телефонная будка. Половина страниц в справочнике была выдрана, ему повезло, что ближе к концу, и Дэнни трясущимся пальцем принялся водить по списку фамилий на букву “К”. На почтовом ящике было написано – “Клив”. И точно, вот оно, черным по белому: Марджин-стрит, Э. Клив.

Странно, но тут-то картинка и сложилась. Дэнни стоял в душной телефонной будке, и в голове у него все потихоньку выстраивалось. Они с этой старухой были знакомы, но так давно, что казалось, это все было когда-то в прошлой жизни. Ее в округе хорошо знали, потому что отец у нее был какой-то местный политикан и большая шишка и потому что у них была большая усадьба, которая называлась “Напасть”. Дом, конечно, был знатный, но его уж сколько лет нет, одно название и осталось. На автостраде, недалеко от того места, где стоял дом, одно время работала дешевая забегаловка (на вывеске – дом с белыми колоннами), которая называлась “Стейк-хаус «Напасть»”. Вывеска никуда не делась, но забегаловка теперь стояла заброшенная и заколоченная, таблички “Вход воспрещен” размалеваны граффити, а из стоявших возле входа кадок с растениями теперь торчали сорняки, как будто сама почва высосала из здания всю его новизну и мгновенно его состарила.

Когда он был маленьким (в каком точно классе, он не помнил, все школьные годы слились в одно унылое пятно), его пригласили в “Напасть” на праздник, день рождения. Это он крепко запомнил: огромные комнаты, жутковатые сумрачные комнаты с историей, с выцветшими обоями и тяжелыми люстрами. Старая дама – хозяйка дома – была бабушкой Робина, а Робин учился с Дэнни в одном классе. Робин был городской, и Дэнни, который часто слонялся по улицам, пока Фариш торчал в бильярдной, как-то раз, ветреным осенним вечером, увидел, что Робин играет возле дома. Сначала они просто стояли и смотрели друг на друга – Дэнни на дороге, Робин у себя во дворе, – настороженно, будто зверьки. Потом Робин сказал: “Мне нравится Бэтман”.

“Мне тоже нравится Бэтман”, – ответил Дэнни. И они побежали играть на улицу и разошлись по домам уже затемно.

Робин пригласил на праздник всех своих одноклассников (поднял руку, попросил разрешения и пошел по рядам, раздавая каждому конвертики с приглашениями), и поэтому Дэнни нашел, с кем добраться до дома Робина так, чтобы ни отец, ни Гам об этом не узнали. Такие ребята, как Дэнни, дни рождения не праздновали, и отец не хотел, чтоб Дэнни куда-то ходил, даже когда его приглашали (впрочем, его и не приглашали), потому что нечего его парням деньги тратить на всякие безделки, на подарки детишкам богатеев. Не было у Джимми Джорджа Рэтлиффа денег на такую ерунду. Бабка находила свои причины. Если Дэнни пойдет на праздник, то он потом окажется в долгу перед хозяевами, будет им “обязан”. Зачем принимать приглашения от городских, которые, небось, звали Дэнни только затем, чтоб над ним посмеяться – над его обносками, над его деревенскими манерами. У них семья бедная, он, Дэнни, “из простых”. Праздничные наряды да дорогущие торты – это не для них. Об этом бабка внукам напоминала без устали, нечего и бояться было, что кто-нибудь расслабится да забудет.

Дэнни думал, что праздник будет дома у Робина (уже достаточно шикарно), и обомлел, когда их под завязку набитый микроавтобус, за рулем которого сидела мать какой-то незнакомой ему девчонки, выехал из города, проехал мимо хлопковых полей, потом – по длинной аллее и вырулил к дому с колоннами. Не стоило ему приезжать. Хуже того, он и приехал без подарка. В школе он попытался было завернуть найденную машинку в тетрадный лист, но у него не было ленточки, и сверток был ни капли не похож на подарок, просто скомканный листок с домашкой.


Но никто как будто и не заметил, что он заявился без подарка, по крайней мере замечаний ему никто не сделал. Да и оказалось, что вблизи дом совсем не выглядит таким уж роскошным – так-то он вообще разваливался на части, ковры проела моль, штукатурка облупилась, и потолок был весь в трещинах. Хозяйничала на празднике бабушка Робина – тоже высокая, церемонная и грозная старая дама. Когда она отворила парадную дверь и нависла над ним, Дэнни до смерти испугался того, как прямо она держалась, какое черное и явно дорогое на ней было платье и как она хмурила брови. Говорила она резко и двигалась так же, по комнатам разносилось эхо от стука ее каблуков, такого хлесткого, ведьминского, что стоило ей появиться, и все дети умолкали. Но она вручила ему красивейший кусок белого торта на стеклянной тарелке, кусок с жирной кремовой розочкой и еще с буквой, с огромной розовой С из “С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ”. Она обвела глазами детей, которые столпились вокруг прекрасного стола, за которым она сидела, и протянула Дэнни (который мялся где-то в задних рядах) – в обход всех остальных – самый особенный кусок, с алой розой, как будто этот кусок она для Дэнни специально и приберегла.

Так значит, это и была та старая дама. Э. Клив. Сколько лет он ее не видел, сколько лет о ней не вспоминал. Когда загорелась “Напасть” – а в ночном небе пожар был виден на мили вокруг, – его мать с отцом мрачно, но втайне с удовлетворением покачали головами, как будто знали, что такому дому только и судьба, что сгореть. Они не могли не радоваться тому, когда богатые “получали по шапке”, а уж Гам и вовсе хозяев “Напасти” терпеть не могла, потому что девчонкой собирала хлопок на их полях. Бывают такие спесивые белые – предатели собственной расы, говорил отец Дэнни, которые свысока смотрят на тех белых, которые оказались на мели, и для них они не лучше, чем побирушки-ниггеры.

Да, старая дама “получила по шапке”, и от того, что в жизни вообще возможно упасть с таких высот, Дэнни делалось грустно, дико и неуютно. Семье Дэнни падать было особо и некуда. И Робин (щедрый, дружелюбный парнишка) умер, умер уже давным-давно, его убил то ли какой-то захожий извращенец, то ли какой-то вонючий бродяга, который прибрел в город по железной дороге, точно никто не знал. Тогда в понедельник в школе их учительница миссис Мартер (подлая толстозадая баба с бабеттой на голове, которая однажды заставила Дэнни целую неделю ходить в женском парике с желтыми волосами, наказала его за что-то, а за что, он и не помнил уже) перешептывалась с другими учителями в коридоре, и глаза у нее были красные, как будто она плакала. А после звонка она уселась за стол и сказала: “Класс, у меня для вас очень печальное известие”.

Почти все городские ребята уже обо всем знали, но Дэнни – еще нет. Поначалу он решил, что миссис Мартер просто наврала им с три короба, но когда она попросила их достать карандаши и цветной картон и нарисовать открытки для семьи Робина, он понял, что она не врет. На своей открытке он старательно нарисовал Бэтмана, Человека-Паука и Невероятного Халка – они все выстроились перед домом Робина. Он хотел нарисовать их в действии, чтоб они спасали Робина и крошили плохих парней, но художник он был никудышный, поэтому пришлось нарисовать их всех просто в анфас и выстроить рядком. Потом, подумав, он дорисовал еще и себя, сбоку. Ему казалось, что он подвел Робина. Их домработницы по воскресеньям обычно дома не было, но в тот день – была. Если б она не прогнала его тогда днем, глядишь, и Робин был бы жив.

Да и сам Дэнни боялся, что и ему недолго осталось. Отец частенько забывал про них с Кертисом, и они могли долго, до самой темноты слоняться по городу, да и некуда им было бы бежать, если б за ними погнался какой-нибудь извращенец, у них считай что не было ни дома, ни добрых соседей. Кертис прятался охотно, но не понимал, почему нельзя разговаривать, и его вечно приходилось затыкать. Хотя Дэнни все равно был рад, что они вдвоем, даже когда Кертис пугался и начинал захлебываться в кашле. Но хуже всего Дэнни приходилось по вечерам, когда оставался один. Он прятался в чужих сараях и кустах, сидел там как мышка, хватая ртом воздух и задыхаясь, и так досиживал до полуночи, когда бильярдная закрывалась. Тогда он выползал из своего укрытия и мчался по темным улочкам к ярко освещенной бильярдной, то и дело оглядываясь, стоило ему заслышать малейший шорох. И когда, побегав ночами по улицам, он так и не встретил никого очень уж страшного, он начал бояться еще сильнее, как будто убийца Робина был невидимкой или обладал скрытыми силами. Ему начали сниться кошмары про Бэтмана, они с ним стояли в какой-то пустой комнате, и вдруг Бэтман разворачивался и быстро-быстро, с горящими злыми глазами, несся прямо на него.

Плаксой Дэнни не был, отец такого не позволял даже Кертису, но однажды Дэнни не выдержал и разревелся прямо на глазах у всей семьи, удивив этим не только их, но и себя самого. Он никак не мог остановиться, и тогда отец грубо ухватил его за руку и предложил дать ему повод, чтоб было из-за чего плакать. А когда он выпорол его ремнем, Рики Ли зажал Дэнни в узком коридорчике трейлера. “Что, он твой любовник был?”

“Что, небось, жалеешь, что вместо него не помер?” – ласково спросила бабушка.

На следующий же день Дэнни в школе стал выдумывать себе всякие подвиги и ими хвастаться и таким странным способом попытался спасти свою репутацию. Сам-то он ничего не боялся, нет, он не трус – но все равно ему как-то тошно делалось от того, что его печаль превратилась в ложь и похвальбу и что в чем-то он Робину даже завидовал, хотя, можно подумать, у Робина в жизни были одни праздники, торты да подарки. А так, конечно, Дэнни в жизни нелегко приходилось, но он хоть был жив.

Звякнул колокольчик над дверью, Фариш вышел на парковку, держа в руках промасленный бумажный пакет. Увидев пустую машину, он остановился как вкопанный.

Дэнни осторожно вышел из будки – никаких резких движений. Фариш в последнее время вел себя так непредсказуемо, что Дэнни уже начало казаться, будто тот взял его в заложники.

Фариш повернулся к Дэнни, глянул остекленевшими глазами.

– Ты что там делаешь? – спросил он.

– А, да все в порядке, просто справочник листал, – сказал Дэнни и быстро пошел к машине, стараясь сохранять на лице спокойное приветливое выражение.

Теперь Фариш мог сорваться с катушек от всякой мелочи, вот только вчера вечером он увидел что-то по телевизору и так расстроился, что шарахнул по столу стаканом молока и разбил его вдребезги. Фариш агрессивно уставился на Дэнни, проводил его взглядом.

– Ты не мой брат.

Дэнни замер, взявшись за ручку двери.

– Что?

Безо всякого предупреждения Фариш накинулся на него и ударом свалил с ног.



Когда Гарриет вернулась домой, мать была наверху, разговаривала с отцом по телефону. Чем это может обернуться, Гарриет не знала, но вряд ли чем-то хорошим. Подперев подбородок ладонями, она уселась на лестнице и стала ждать. Так она просидела долго – с полчаса или около того, но мать так и не вышла, и тогда Гарриет, отталкиваясь от ступеней пятками, всползла повыше, потом еще выше и наконец добралась до самого верха лестницы, так что полоска света из-под двери материнской спальни оказалась у нее ровно за спиной. Замерев, она изо всех сил старалась подслушать разговор. Голос матери (хрипловатый шепоток) она вполне слышала, но слов ей разобрать не удалось.

В конце концов она сдалась и спустилась на кухню. Она до сих пор задыхалась, а в груди то и дело что-то болезненно дергалось. Сквозь окно над мойкой в кухню лился багрово-красный ошеломительный закат, каким он всегда бывает в конце лета, когда на смену ему приходят осенние бури. “Слава богу, что я не побежала обратно к Эди”, – думала Гарриет, растерянно хлопая глазами. Она так запаниковала, что чуть не привела их прямо к Эди на порог. Эди, конечно, ничем не напугаешь, но все равно – она старая, и ребра у нее сломаны.

Замки у них дома все старые, с защелками, их взломать легче легкого. На парадной двери и на двери черного хода сверху были еще шпингалеты, но от них и вовсе не было толку. Шпингалет на двери черного хода Гарриет сломала сама, ей за это влетело. Она подумала, что замок заело, и навалилась на дверь всем телом, а теперь, уж сколько времени прошло, а он так и болтался на прогнившей раме и держался на одном-единственном гвозде.

Окно было открыто, дул зябкий ветерок. И наверху, и внизу – все окна открыты, подперты вентиляторами, окна открыты чуть ли не в каждой комнате. Стоило об этом подумать, и Гарриет будто в кошмарном сне очутилась – почувствовала себя голой, незащищенной. Кто ему помешает к ним залезть? Да и не станет он возиться с окнами, когда тут какую хочешь дверь вскрыть можно.

В кухню вбежала босая Эллисон, схватила телефон, как будто собралась кому-то звонить – пару секунд послушала, странно нахмурившись, потом нажала на рычаг и аккуратно положила трубку на место.

– С кем она разговаривает? – спросила Гарриет.

– С папой.

– До сих пор?

Эллисон пожала плечами, но было видно, что она встревожилась. Она опустила голову и выбежала из кухни. Гарриет нахмурилась, выждала еще минуту, а потом подошла к телефону и тихонько сняла трубку.

Было слышно, что работает телевизор.

– …не должна тебя винить, – раздраженно говорила мать.

– Не глупи, – даже по тому, как отец дышал, было слышно, до чего ему скучно, до чего ему это все осточертело. – Не веришь – приезжай, сама убедишься.

– Я не хочу тебя ни к чему принуждать.

Гарриет тихонько нажала на рычаг и положила трубку. Она боялась, что они о ней разговаривают, но все обстояло куда хуже. И так было плохо, когда отец к ним приезжал – дома стоял шум, крик, и всех потряхивало от одного его присутствия, но его хотя бы чужое мнение волновало, и в присутствии Эди с тетушками он вел себя получше. Гарриет было спокойнее, когда она знала, что они тут, рядом, всего в паре кварталов. Да и дом у них был большой, всегда можно осторожно прокрасться мимо и потом почти весь день не попадаться ему на глаза. Но в Нэшвилле у него была маленькая квартира – всего пять комнат. Там от него не спрячешься.

Тут, словно в ответ на ее мысли, за спиной у нее раздался грохот – бабах! – и Гарриет так и подскочила, вскинув ладонь к горлу. Окно с грохотом захлопнулось, куча вещей (журналы, красная герань в глиняном горшке) свалилась на пол. Несколько жутких, как будто бы безвоздушных секунд (занавески не шелохнутся, ветерка нет и в помине) Гарриет глядела на разбитый горшок, на разлетевшиеся по линолеуму комья земли, потом подняла голову, боязливо оглядела темные углы. Отблеск заката на потолке был кровавым, страшным.

– Эй? – наконец прошептала она, обращаясь к влетевшему в комнату духу (доброму или злому, это уж как знать).

Ей казалось, будто кто-то за ней наблюдает. Но все было тихо, и, выждав еще несколько секунд, Гарриет развернулась и со всех ног бросилась вон из комнаты, как будто за ней гнался сам черт.