Маленький друг

Роса на траве, тянутся черные и широкие мокрые улицы, и кажется, что нет им конца. Чем ближе она подходила к железнодорожным складам, тем меньше становились газоны, дома делались все беднее и все теснее жались друг к другу. В паре улиц от нее с ревом промчалась машина – куда-то в сторону итальянского квартала. Скоро неподалеку начнутся тренировки у чирлидеров, в тенистом парке возле старой больницы. В последнее время по утрам Гарриет часто слышала, как они там кричат и горланят.

Дальше, за Натчез-стрит, тротуары были бугристые, растрескавшиеся и очень узкие, от силы в фут шириной. Гарриет шла мимо заколоченных домов с просевшими ступеньками, мимо дворов с проржавевшими газовыми баллонами, мимо давно не стриженных газонов. Рыжая чау-чау наскакивала на дребезжащий сетчатый забор, шерсть у нее свалялась и торчала колтунами, в сизой пасти белели зубы: ам, ам! Собака злобилась, но Гарриет было ее все равно жаль. Вид у нее был такой, будто ее в жизни ни разу не мыли, а зимой хозяева выставляли ее на улицу с одной алюминиевой плошкой замерзшей воды.

Дальше – за конторой, где выдавали продуктовые талоны, за сгоревшей бакалеей (в нее ударила молния, заново отстраивать не стали), Гарриет свернула на тропинку, которая вела к железнодорожным складам и водонапорной башне. Она еще не очень понимала, зачем она туда идет и что будет делать – лучше сейчас и не думать об этом. Гарриет старательно глядела себе под ноги, мокрый гравий был усыпан черными палками и сломанными ветками, которые нанесло сюда вчерашней бурей.

Когда-то давно из водонапорной башни качали воду для паровозов, но был ли от нее теперь какой-нибудь прок, Гарриет даже и не знала. Пару лет назад она залезала на башню – вместе с мальчишкой по имени Дик Пиллоу, чтобы посмотреть, далеко ли оттуда видно, оказалось – далеко, почти до самой федеральной трассы. От вида у нее дух захватило: на веревках полощется белье, островерхие крыши похожи на целое поле корабликов оригами, зеленые крыши и красные крыши, крыши черные и серебристые, черепичные, медные, просмоленные, жестяные – раскинулись у них под ногами, в прозрачной сонной дали. Они как будто в чужой край заглянули. Вид был игрушечный, невсамделишный, Гарриет он напомнил картинки с видами восточных стран – Китая, Японии. За крышами ползла речка, посверкивая рябыми желтыми водами, и расстояния казались такими огромными, что легко верилось – там, внизу, за горизонтом, за грязной речкой, свившейся драконьим хвостом, жужжит, пощелкивает, позвякивает миллионом колокольцев заводная, блестящая Азия.

Вид так захватил ее, что на бак она почти и не смотрела. А теперь, как ни силилась, не могла припомнить, что там наверху и как этот бак устроен – вроде бы он деревянный, а дверь врезана в крышу. Ей смутно помнилось, что там был какой-то квадрат фута в два, с петлями и ручкой, какие бывают на кухонных шкафчиках. Конечно, воображение у нее было такое живое, что Гарриет никогда точно не знала, что она запомнила, а что – додумала сама, но чем больше Гарриет размышляла о Дэнни Рэтлиффе (как настороженно он себя вел, как беспокойно озирался по сторонам), тем больше она убеждалась – он или прятал там что-то или хотел спрятаться сам. Но чаще всего она вспоминала, с каким рассеянным, расфокусированным волнением он глянул на нее и как его взгляд тотчас же вспыхнул, будто ударивший в сигнальное зеркальце луч солнца, запрыгал, будто отсылая закодированное сообщение: распознание, тревога. Неизвестно как, но он узнал, что она там, она попала в его поле сознания, и странно, конечно (у Гарриет мурашки по коже побежали, когда она это поняла), но Дэнни Рэтлифф оказался единственным человеком, кто, впервые за долгое время, по-настоящему внимательно на нее поглядел.

Залитые солнцем рельсы переливались, как темная ртуть, высовывались серебристыми артериями из стрелочных крестовин, старые телеграфные столбы обросли кудзу и диким виноградом, за ними высилась выбеленная солнцем водонапорная башня. Гарриет осторожно пошла к ней по заросшей травой площадке. Она все кружила в футах десяти от башни, вокруг ее ржавых металлических подпорок.

Наконец, нервно оглянувшись (машин нет и вдали их тоже не слышно, все тихо, только птицы кричат), она подошла к башне и оглядела лестницу. Нижняя скоба оказалась выше, чем она предполагала. Очень высокому мужчине, наверное, не пришлось бы подпрыгивать, а вот всем остальным без этого никак. Два года назад, когда они тут были с Диком, Гарриет первой залезла на лестницу, встав ему на плечи, а Дику, чтобы дотянуться до скобы, пришлось балансировать на сиденье велосипеда.

Сквозь щебенку пробивались одуванчики и пучки пожухлой травы, сверчки заходились от стрекота – они как будто знали: лету конец, им скоро умирать, и надрывались так, что утренний воздух будто рябил, дрожал как в лихорадке. Гарриет осмотрела подпорки: металлические двутавровые балки, через каждые два фута – овальные отверстия, которые кверху слегка сужались. Выше начинались дополнительные опоры – скрещенные металлические брусья. Если она сумеет вскарабкаться по передней балке до нижней опоры (лезть надо было высоко, но прикидывать расстояния на глаз Гарриет никогда не умела), то, может, и получится проползти по ней до лестницы.

Она храбро полезла наверх. Порез на левой руке зажил, но она все равно побаливала, поэтому Гарриет пришлось перенести упор на правую. Отверстия были небольшими, но ей удавалось, хоть и с трудом, просунуть в них пальцы или поставить ногу.

Пыхтя и задыхаясь, Гарриет лезла вверх. Продвигалась она медленно. Балка была покрыта толстым слоем ржавчины, от которой на руках у нее оставались кирпично-красные полосы. Она не боялась высоты и любила забраться повыше, ощущая только лихую радость, но тут держаться было особо не за что, и каждый дюйм давался ей с огромным трудом.

“Даже если упаду, – думала она, – насмерть не разобьюсь”. Гарриет, случалось прыгать (и падать) с большой высоты – с крыши сарая, с толстой ветки пеканового дерева у Эди во дворе, с лесов на пресвитерианской церкви – и она ни разу себе ничего даже не сломала. Но теперь она залезла так высоко, что ее было издалека видно, и Гарриет вздрагивала от каждого шороха снизу, от любого треска и птичьего крика, отводила взгляд от проржавевшей балки и озиралась по сторонам. В балку она почти упиралась носом, и с такого расстояния она казалась ей целым миром, пустынной поверхностью ржаво-красной планеты…

У нее начали неметь руки. Иногда, когда Гарриет играла в перетягивание каната, или, например, забиралась по канату в спортзале, или свисала с высокого турника, на нее вдруг накатывало странное желание разжать руки, рухнуть наземь, и теперь оно снова на нее нахлынуло. Но она карабкалась все выше и выше, стиснув зубы, изо всех сил цепляясь за балку саднящими кончиками пальцев, а в голове у нее вертелся и перекатывался старинный – детский – стишок:

Мистер Чэнь, китаец чинный,

На голове носил корзину,

Палочками тыкал в плошку,

Ножницами ел как ложкой…





И – последний рывок, она ухватилась за нижнюю перекладину, подтянулась, вскарабкалась на нее. Мистер Чэнь! Он был нарисован в книжке со стишками – остроконечная китайская шапочка, усы-ниточки, узкие, коварные азиатские глаза. Гарриет в детстве страшно его боялась, в основном из-за того, как угрожающе он держал на картинке длинные ножницы, как насмешливо улыбался тонкогубым ртом.

Гарриет замерла, оценивая ситуацию. Теперь самое опасное – развернуться на такой высоте, перелезть на соседнюю перекладину. Глубоко вздохнув, она приподнялась, перебросила ногу через железный брус.

Земля накренилась, резко качнулась в ее сторону, и на миг Гарриет показалось, что она все-таки свалилась. Но оказалось – нет, сидит верхом на перекладине, обхватив ее руками и ногами, будто ленивец. Вот теперь она высоко залезла, вот теперь если упадет – точно шею сломает, и Гарриет закрыла глаза, передохнула немного, прижавшись щекой к шершавому железу.

Мистер Чэнь, китаец чинный,

На голове носил корзину,

Палочками тыкал в плошку…





Гарриет медленно открыла глаза, села, держась за перекладину. Ну и высоко же она забралась! Помнится, вот так она и сидела, верхом на ветке – шорты грязные, ноги в муравьиных укусах, – когда как-то раз залезла на дерево и не смогла слезть. Это было летом, после первого класса. Она тогда сбежала – из летней библейской школы, что ли? Сбежала и бесстрашно вскарабкалась на дерево, “что твоя белка!”, воскликнул старик, который услышал, как Гарриет, сгорая со стыда, тихонечко зовет с высоты на помощь.

Гарриет медленно встала, хватаясь за перекладину, коленки у нее тряслись. Уцепившись за балку над головой, перехватывая ее руками, она медленно пошла по перекладине. Старика того она до сих пор помнила – горбатый, лицо плоское, покрытое полопавшимися сосудами, помнила, как он, вскинув голову, пытался разглядеть ее в густой листве. “Ты чья ж будешь?” – хрипло крикнул он ей. Он жил возле баптистской церкви, этот старик, в сером доме с лепниной, жил там совсем один. Теперь уж он давно умер, а от пеканового дерева у него во дворе остался один пенек. Как же он испугался, заслышав ее очень сдержанные крики (“Помогите… Помогите…”), которые неслись будто бы из ниоткуда, как заозирался, завертел головой, словно призрак его по плечу похлопал!

Она дошла почти до середины, где скрещивались опорные балки: стоять тут можно было только согнувшись. Гарриет снова оседлала перекладину, потянулась, ухватилась за балки с соседней стороны, там, где они снова расширялись. Пришлось скрючиться, да и руки у нее уже здорово затекли, поэтому, когда Гарриет, держась за балки дрожащими от усталости пальцами, соскользнула с перекладины, повисла в воздухе, рывком перебралась на другую сторону, сердце у нее бешено закувыркалось в груди.

Уф, удачно. Она поползла вниз, по нижней левой части огромного металлического креста, как будто дома скатывалась по перилам. Тот старик умер в страшных мучениях, об этом Гарриет даже вспоминать не хотелось. Его жестоко избили бейсбольными битами грабители, вломившиеся к нему в дом, а когда соседи наконец забеспокоились и решили его проведать, то он уже лежал мертвый, в луже крови.

Она добралась до соседней подпорки и остановилась передохнуть, отсюда уже можно было перебраться на лестницу. До нее можно было легко дотянуться, но Гарриет устала и ослабила бдительность. Она ухватилась за скобу – и тут ее ожгло ужасом, потому что нога соскользнула с перекладины и Гарриет только чудом удержалась на лестнице. И все. Гарриет еще и не поняла толком, что она в опасности, как опасность уже миновала.

Она зажмурилась, крепко вцепилась в лестницу, отдышалась. А когда открыла глаза, словно очутилась на веревочной лестнице, которая болтается под корзиной воздушного шара. Ей казалось, что вся земля огромной панорамой распростерлась прямо под ней, точь-в-точь вид из окон замка, как на обложке ее детской книжки со стихами, которая называлась “С высоких башен”:

На стены замка лег закат,

Над ними горы в яркой сини;

Блистая, скачет водопад,

Лучится озеро в долине.[46]






Но сейчас не время было витать в облаках. Вдалеке прошумел самолет-опыливатель – Гарриет поначалу приняла его гул за рев автомобильного мотора и вздрогнула от страха. Она подняла голову и стала быстро-быстро карабкаться наверх.



Дэнни лежал не двигаясь, уставившись в потолок. Свет слепил, резал глаза, слабость была такая, будто его только-только отпустила лихорадка. Дэнни вдруг понял, что уже долгое время таращится на один и тот же лучик света. Откуда-то снаружи доносилось пение Кертиса, он все повторял нараспев какое-то слово, “мармелад”, что ли, а где-то совсем рядом раздавались странные ритмичные шлепки, как будто возле кровати чесалась собака.

Дэнни приподнялся на локтях – и вжался в стену, увидев, что в кресле Юджина сидит Фариш (руки сложены на груди, барабанит ногой по полу) и смотрит на него цепким, вдумчивым взглядом. Колено у него ходило ходуном, борода вокруг рта намокла, словно он или пил, захлебываясь, или жевал губы, так что слюна капала.

Какая-то птичка – синенькая такая, птичка-невеличка, каких по телику показывают – чирикала себе за окном. Дэнни повернулся и хотел было встать, но Фариш кинулся на него и толкнул в грудь.

– Э нет, – Дэнни обдало его жарким и гнилостным амфетаминовым дыханием. – Ты у меня щас попляшешь.

– Да хватит тебе, – устало отозвался Дэнни и отвернулся, – дай встану.

Фариш отпрянул – и на какую-то долю секунды их отец восстал из ада в языках пламени и, презрительно сложив на груди руки, уставился на Дэнни глазами Фариша.

– Закрой пасть, – прошипел Фариш и толкнул Дэнни, так что тот рухнул на подушки. – Помалкивай и слушай меня. Докладывать теперь будешь только мне.

Дэнни растерялся, замер.

– Бывал я на допросах, – сказал Фариш, – видал, какой дрянью там людей накачивают. Небрежность. Вот что нас погубит. Волны сна – это магнитные волны, – он постучал себя по лбу двумя пальцами, – понимаешь? Понимаешь? Они тебе весь мозг подчистую стереть могут. Ты подставляешься электромагнитному излучению, от которого у тебя всю систему ценностей перекосит на хер.

“Да он рехнулся”, – подумал Дэнни. Фариш, часто-часто задышав, провел рукой по волосам – поморщился и затряс растопыренной ладонью, будто стряхивал что-то гадкое, склизкое.

– Ты мне тут не умничай! – взревел он, когда заметил, что Дэнни на него смотрит.

Дэнни опустил глаза и увидел Кертиса, тот заглядывал в трейлер с улицы, подбородком почти касался порога. Рот у него был вымазан чем-то оранжевым, как будто он играл с бабкиной помадой, а лицо – лукавое, довольное.

Обрадовавшись, что можно сменить тему, Дэнни улыбнулся Кертису.

– Привет, аллигатор, – сказал он и хотел было спросить, чем это у него рот перепачкан, но Фариш крутанулся на каблуках, вскинул руку – будто истеричный русский бородатый дирижер – и завизжал:

– Пошел вон пошел вон пошел вон!

Кертис тотчас же исчез – бум-бум-бум, скатился по металлической лесенке. Дэнни привстал, попытался незаметно выползти из кровати, но тут Фариш развернулся, наставил на Дэнни палец.

– Я тебе встать разрешал? Разрешал? – Лицо у него побагровело. – Дай-ка я тебе кое-что разъясню.

Дэнни послушно уселся обратно.

– Мы перешли на военное положение. Понял? Понял?

– Вас понял, – ответил Дэнни, догадавшись, что нужно говорить.

– Отлично. В системе есть четыре уровня, – Фариш принялся загибать пальцы. – Зеленый код. Желтый код. Оранжевый код. Красный код. Так, – Фариш воздел к потолку трясущийся палец, – что такое “зеленый код”, ты можешь догадаться, исходя из своего опыта управления транспортным средством.

– Ехать? – наконец предположил Дэнни после странной, долгой, сонной паузы.

– Так точно. Так точно. “Движение разрешено по всем постам”. Зеленый код – значит, все тихо, ты спокоен, внешние угрозы отсутствуют. А теперь слушай, – процедил Фариш, скрипя зубами. – Нет никакого зеленого кода. Зеленого кода не существует.

Дэнни разглядывал черные и оранжевые шнуры, лежавшие на полу спутанным комом.

– Забудь вообще про зеленый код и вот почему. Два раза я тебе повторять не собираюсь, – Фариш принялся нервно расхаживать по комнате, дурной знак. – Если объявлен код зеленый и на тебя нападут, от тебя мокрого места не останется.

Краешком глаза Дэнни заметил, как в раскрытое окно просунулась пухлая лапка Кертиса и на подоконнике появился пакетик конфет. Дэнни молча подвинулся, забрал подарок. Кертис радостно помахал в ответ, и рука тихонько исчезла.

– В настоящее время наш код – оранжевый, – сказал Фариш. – Оранжевый код означает – опасность установлена и находится в непосредственной близости, все внимание – на опасность, круглосуточно. Повторяю: круглосуточно!

Дэнни засунул конфеты под подушку.

– Чувак, да расслабься, – сказал он, – ты себя накручиваешь.

Он хотел сказать это как-то… ну да, полегче, но что-то ничего у него не вышло, и Фариш резко обернулся. Лицо у него сморщилось, скривилось от ярости, заалело, запульсировало, забагровело кровью.

– А знаешь что, – вдруг сказал он. – Поедем-ка мы с тобой прокатимся. Я твои мысли читаю, кретин! – заорал Фариш, что было сил стуча кулаком по виску. Дэнни глядел на него с ужасом. – Хер ты меня проведешь!

Дэнни на секунду зажмурился, снова открыл глаза. Ссать хотелось так, что моча в глазах стояла.

– Да ладно тебе, чувак, – умоляюще сказал он Фаришу, который кусал нижнюю губу, злобно уставившись в пол, – давай чуток полегче. Спокойно! – вскинул руки Дэнни, когда Фариш поглядел на него – расслабляться рано, слишком резко он поднял голову, слишком мутным и дерганым был его взгляд.

Дэнни толком и понять не успел, что случилось, как Фариш схватил его за воротник, врезал кулаком по зубам.

– Ишь ты! – прошипел он и, снова вцепившись в рубашку Дэнни, рывком поставил его на ноги. – Я тебя знаю как облупленного. Сучонок.