Маленький друг

Чпокнула дверь бабкиного трейлера, будто холодильник открылся. Юджин высунул голову наружу:

– Скажи ему, чтоб не разговаривал со мной таким тоном.

Взревел клаксон, овчарки вскинулись, захлебываясь лаем. Юджин приспустил очки на кончик носа, покосился в сторону машины.

– А вот собак в машину ты зря пустил, – сказал он.

Фариш вскинул голову, проорал:

– А ну вернись! Живо!

Юджин вздохнул, потер затылок. Еле шевеля губами, произнес:

– Если не засадить его снова в Уитфилд, он точно кого-нибудь убьет. Он утром грозился меня сжечь заживо.

– Чего?

– Ты спал, – Юджин со страхом взглянул за спину Дэнни, туда, где стоял “Транс АМ”, – уж неизвестно, что там в машине вытворял Фариш, но Юджин, увидев это, здорово занервничал. – Вытащил зажигалку, сказал, что теперь до конца мне лицо выжжет. Не надо с ним никуда ехать. Только не с собаками. От него не знаешь, чего ждать.

Фариш все орал из машины:

– Дождешься, я сам за тобой приду!

– Слушай, – Дэнни нервно оглянулся на “Транс АМ”, – позаботься о Кертисе. Обещаешь?

– Почему? А ты куда собрался? – Юджин пристально поглядел на него. Потом отвернулся.

– Нет, – заморгал он, – нет, не говори ничего, не надо…

– Считаю до трех, – провизжал Фариш.

– Обещаешь?

– Обещаю, Богом клянусь.

– Раз!

– Гам не слушай, – сказал Дэнни, стараясь перекричать вой клаксона. – От нее проку никакого, она от чего хочешь охоту отобьет.

– Два!

Дэнни положил руку Юджину на плечо. Быстро оглянулся в сторону машины (увидел только собак, которые молотили хвостами по стеклам), сказал:

– Будь другом. Постой тут минутку, не пускай его.

Он юркнул в трейлер, схватил с полки за телевизором маленький бабкин револьвер 22-го калибра, задрал штанину и засунул его, дулом вперед, себе за голенище. Револьвер Гам обычно держала заряженным – Дэнни, по крайней мере, очень на это надеялся, некогда ему было сейчас возиться с пулями.

Снаружи послышались тяжелые, поспешные шаги. Юджин сказал испуганным фальцетом:

– Не смей поднимать на меня руку!

Дэнни расправил штанину, открыл дверь. Начал было оправдываться (“мой бумажник”, мол), но Фариш схватил его за воротник.

– От меня не убежишь, сынок, даже не пытайся.

Он вытащил Дэнни из трейлера, поволок к машине. На полпути к ним подбежал Кертис, попытался обнять Дэнни за талию. Кертис плакал – точнее, кашлял и захлебывался, хватая ртом воздух, у него это всегда начиналось, когда он расстраивался. Дэнни, который, спотыкаясь, бежал за Фаришем, изловчился, вытянул руку, погладил его по голове.

– Беги домой, малыш, – крикнул он ему. – Веди себя хорошо.

Юджин стоял в дверях трейлера, провожал их тревожным взглядом, бедняга Кертис теперь рыдал в голос, аж надсаживался. Дэнни заметил, что рука у него теперь тоже перепачкана чем-то оранжевым, там, где Кертис пытался ее целовать.

Цвет был вульгарный, броский, на миг Дэнни аж обмер. “Не смогу, устал очень, – думал он, – уж очень я устал”. Но не успел он и опомниться, как Фариш уже затолкал его на водительское сиденье “Транс АМа”.

– Поехали, – сказал он.



Башня здорово обветшала с тех пор, как Гарриет была тут в прошлый раз, из посеревших, пыльных досок торчали гвозди, а там, где дерево усохло и растрескалось, – темные прогалины. И повсюду – толстенькими белыми крючками и загогулинами – был щедро рассыпан птичий помет.

Стоя на лестнице, Гарриет внимательно оглядела крышу башни. Осторожно перелезла на нее, стала карабкаться наверх, и тут – у нее сердце в груди оборвалось – одна доска со скрежетом резко провалилась у нее под ногой, будто клавиша пианино.

Очень, очень осторожно Гарриет сделала огромный шаг назад. Скрипнув, доска встала на место. С колотящимся сердцем Гарриет сползла к самому краю бака, там, возле перил, доски казались поплотнее. И отчего тут такой странный, такой разреженный воздух? Это все высотная болезнь, которая мучила летчиков и альпинистов. Гарриет не знала, что именно значат эти два слова, но чувства ее они описывали очень точно: желудок у нее сжимался, а перед глазами мельтешили искорки. Вдали блестели в жарком мареве жестяные крыши. С другой стороны тянулся густой зеленый лес, где они с Хили так часто играли в войнушку, закидывая друг друга бомбочками из красной глины, – буйные, звенящие джунгли, маленький лиановый Вьетнам, куда они высадились.

Она дважды обошла бак. Двери не нашла. Подумала было, что ее тут и нет, но в конце концов разглядела – дождь и ветер так сгладили дверь, что она почти полностью слилась с крышей бака, только на ручке кое-где еще не до конца облупилась серебристая краска.


Гарриет опустилась на колени. Резко распахнула дверь (рукой, будто автомобильным дворником, пришлось очертить широкую дугу, петли заскрипели, как в фильме ужасов) и с грохотом ее уронила, так что доски под ногами затряслись.

За дверью – темнота, вонь. В затхлом воздухе висел тонкий комариный зуд. Солнечные лучи тоненькими – не толще карандаша – штырьками просовывались сквозь дыры в крыше, перекрещивались на пыльных балках, таких мохнатых, пыльцеватых, что в темноте они были похожи на стебли желтоцвета. Внизу – вода цвета моторного масла, густая, как чернила. У дальней стены смутно виднелся плававший на боку раздутый трупик какого-то животного.

Вниз вела шаткая железная лесенка, наполовину изъеденная ржавчиной, футов в шесть длиной – до воды она не доходила всего чуть-чуть. Когда глаза у Гарриет привыкли к темноте, по телу у нее от волнения побежали мурашки – к верхней скобе лестницы был прилеплен изолентой какой-то сверток, что-то было замотано в черный пакет для мусора.

Гарриет попинала сверток носком ботинка. Немного поколебавшись, улеглась на живот, просунула вниз руку, пощупала пакет. Внутри было что-то мягкое, но плотное – не деньги, не пачки чего-нибудь, никаких острых углов или ровных линий, содержимое легко продавливалось пальцами, будто песок.

Пакет был обмотан толстым слоем изоленты. Гарриет и тянула за него, и дергала, вцепившись в сверток обеими руками, потом пыталась ногтями сковырнуть изоленту. Но наконец сдалась и просто-напросто разодрала пакет.

В пакете – что-то скользкое, холодное, на ощупь – неживое. Гарриет быстро отдернула руку. Из пакета посыпалась какая-то пыль, легла на воду перламутровой пленочкой. Гарриет уставилась на ломкие радужные круги (от яда? взрывчатки?), которые пошли по присыпанной порошком воде. Про наркотики она все знала (спасибо телевизору и цветным иллюстрациям в ее учебнике “Здоровье человека”), но там они были такие заметные, такие понятные: сигареты-самокрутки, шприцы, разноцветные таблетки. А может, это такая приманка, как в сериале “Облава”, а по-настоящему ценный сверток спрятан где-нибудь еще, а это просто плотно обернутый пакет с… с чем?

В разорванном пакете поблескивало что-то гладкое, светлое. Гарриет осторожно раздвинула целлофан и увидела кучку загадочных белых мешочков, похожих на яйца, которые отложили огромные насекомые. Один пакетик шлепнулся в воду – Гарриет быстро отдернула руку – и теперь болтался там медузой, наполовину уйдя под воду.

На миг она даже перепугалась, решив, что мешочки – живые. В дрожащем водянистом свете, отражавшемся от стен бака, они как будто слегка пульсировали. Но потом Гарриет поняла, что это просто самые обычные целлофановые пакетики, набитые белым порошком.

Гарриет осторожно потрогала один пакетик (сверху четко виднелась синяя полосочка застежки), потом вытащила его, взвесила в руке. Порошок был белым – вроде соли или сахара – но совсем другой консистенции, будто кристаллизованное крошево, да и весил на удивление немного. Гарриет открыла пакетик, понюхала. Ничем не пахнет, разве что-то слегка – свежестью, чем-то похоже на чистящее средство “Комет”, которым Ида отмывала ванну.

Да и какая разница, что это такое, главное, что это – его. Она с размаху швырнула пакетик в воду. Он закачался на воде. Гарриет посмотрела на него, а потом, даже не слишком раздумывая, что она такое делает и почему, залезла в черный пакет (горка белых мешочков, будто семена в коробочке), вытащила их наружу и лениво, по три-четыре штуки за раз – побросала все в черную воду.



Но стоило им тронуться с места, и Фариш позабыл о том, что его гложет – так, по крайней мере, казалось. Машина ехала по хлопковым полям, утренний воздух вокруг дрожал от зноя и пестицидов, и Дэнни то и дело нервно взглядывал на Фариша, который развалился на пассажирском сиденье и, мурлыкая, подпевал радио. Они еще даже на шоссе не вырулили, как Фариша перестало трясти от ярости и он заметно повеселел. Он закрыл глаза, глубоко и с наслаждением вздохнул, когда его обдуло прохладным воздухом из кондиционера, и вот теперь они летели по шоссе в город, слушая “Утреннее шоу” с Бетти Браунелл и Кейси Макмастерсом на БС-радио (Фариш частенько повторял, что название радио расшифровывается как “Бред Собачий”). На БС-радио гоняли только попсу, которую Фариш на дух не переносил. А теперь, поди ж ты, все ему нравилось, и он кивал головой, отстукивал ритм пальцами по колену, по подлокотнику, по приборной доске.

Да вот только стучал он слегка чересчур громко. И Дэнни нервничал. Чем старше становился Фариш, тем больше он делался похожим на отца – так же улыбался перед тем, как сказать какую-нибудь гадость, так же ненормально оживлялся – сыпал словами, лез с дружбой – ровно перед тем, как сорваться с катушек.

Непослух! Непослух! Однажды Дэнни произнес это слово в школе, непослух, любимое словечко его отца, а учитель сказал, что нет, мол, такого слова. Но у Дэнни в ушах до сих пор стоял безумный, дребезжащий отцовский голос: непослух! – ремень ударяет со свистом на ух! а Дэнни не сводит глаз со своих рук: веснушчатые, пористые, иссеченные шрамами, с побелевшими костяшками, потому что он изо всех сил вцепился в столешницу. Дэнни очень хорошо изучил свои руки, очень – как что дурное с ним приключится, он принимался глядеть в них, будто в книгу. Они были его билетом в прошлое – к поркам, смертям, похоронам и неудачам, к издевательствам в песочнице и судебному приговору, к воспоминаниям, которые были куда реальнее, чем руль, чем улица.

Они выехали на окраину города. Проехали мимо тенистого парка возле старой больницы, где какие-то школьницы-чирлидерши, выстроившись буквой V, разом подпрыгивали: хэй! Они были без формы, даже футболки на них и те были разные, и поэтому, хоть двигались они слаженно и синхронно, все равно казалось, что вразнобой. Взлетают руки, будто семафоры, кулаки рубят воздух.

В любой другой день – в любой другой – Дэнни припарковался бы за старой аптекой да понаблюдал за ними в приватной обстановке. Он медленно ехал сквозь рваные тени, которые отбрасывали деревья, где-то на заднем плане мелькали стянутые в тугие хвосты волосы и загорелые руки и ноги, и вдруг его прошиб холодный пот. Впереди неожиданно возникло какое-то сгорбленное существо, одетое в черное и с мегафоном в руке, которое застыло посреди мокрой, хлюпающей тропинки и уставилось на него.

Существо было похоже на маленького черного гоблина – фута три, не выше, оранжевый клюв, оранжевые лапы – и почему-то казалось еще, будто оно вымокло до нитки. Когда они проехали мимо, существо вдруг порывисто обернулось и расправило черные крылья, как летучая мышь… и у Дэнни мурашки побежали по телу, потому что он уже видел где-то это существо, не то черного дрозда, не то гнома, не то дитя сатаны, потому что (хотя такого, конечно, быть никак не могло) он его помнил. А что самое странное – и существо помнило Дэнни. Он глянул в зеркало заднего вида и снова его увидел: черная фигурка с черными крыльями смотрит вслед машине, будто незваный посланник из преисподней.

Границы стираются. У Дэнни закололо кожу на голове. Тенистая дорога вдруг превратилась в конвейер из кошмарного сна, с обеих сторон их стала теснить слепящая темная зелень.

Он взглянул в зеркало. Существо исчезло.

И наркотики тут ни при чем, пока он спал, они все через пот вытекли, нет, просто река вышла из берегов, и вместе с ней всплыли со дна, поднялись на свет божий всякие отбросы и безобразный мусор, и сны, воспоминания, невысказанные страхи захлестнули его мир, будто в фильме-катастрофе. Дэнни (уже не в первый раз) охватило чувство, что этот день ему уже снился и что сейчас он едет по Натчез-стрит по направлению к тому, что уже однажды случилось.

Он потер рот. Надо отлить. После того как Фариш его отделал, у него все ребра ныли и болела голова, но думать он мог только о том, до чего же ему хочется ссать. А поскольку он еще и без дозы, то во рту у него стоял муторный, химический привкус.

Он украдкой поглядел на Фариша. Тот по-прежнему наслаждался музыкой – головой кивает, поет что-то себе под нос, барабанит костяшками по подлокотнику. Но сука-ищейка на заднем сиденье так вылупилась на Дэнни, будто знала, что у него на уме.

Он попробовал себя подбодрить. Юджин, конечно, проповедник хренов, но за Кертисом уж приглядит. Да и Гам с ними. От одного ее имени на Дэнни лавиной обрушились виноватые мысли, но хоть он изо всех сил старался отыскать в себе хоть капельку любви к бабке, все равно ничего к ней не чувствовал. Иногда, особенно если он слышал, как Гам кашляет у себя в трейлере посреди ночи, у него вставал в горле сентиментальный ком, и он начинал думать о том, сколько трудностей выпало на ее долю – и бедность, и тяжкий труд, и рак, и язвы, и артрит, и все остальное, но любовь к бабке просыпалась в нем только когда Гам была рядом, да и то изредка, а чтоб в ее отсутствие – нет, такого не бывало.

Да и какая разница? Дэнни так хотелось отлить, что казалось, у него сейчас глаза вытекут, он крепко зажмурился, снова открыл глаза. “Буду посылать домой деньги. Как только эту херь вывезу и обустроюсь…”

Есть ли у него другой путь? Нет. Никакого кроме задуманного, и путь этот лежит к домику на берегу реки в другом штате. Ему нужно сосредоточиться на этом будущем, вглядеться в него по-настоящему, переместиться в него плавно, без остановки.

Они проехали мимо старого отеля “Александрия”, у которого просело крыльцо и прогнили все ставни – поговаривали, что там привидения водятся, да и не удивительно, если учесть, сколько народу там померло, от него так и пышет, от отеля, этими стародавними смертями. И Дэнни хотелось вызвериться на всю Вселенную, которая забросила его сюда, в эту богом забытую дыру, в этот нищий штат, в котором денег не видали со времен Гражданской войны. Свою первую судимость Дэнни схлопотал даже не по своей вине, это все отец, который послал его своровать дорогущую электропилу Stihl из мастерской богатого фермера, старого немца, который неусыпно охранял свою собственность с оружием в руках. Ну и жалок же он был тогда, все ждал – прямо не мог дождаться, когда ж его из тюрьмы выпустят, считал денечки до возвращения домой, потому что не понимал тогда (и потому был куда счастливее), что раз попал в тюрьму – никогда из нее не выйдешь. Люди начинали относиться к тебе совсем по-другому, а у тебя то и дело случались рецидивы – как бывают, например, рецидивы малярии или запойного алкоголизма. И выход был только один – уехать куда-то, где тебя никто не знает, где никто не знает, из какой ты семьи, и пытаться начать жизнь с чистого листа.

Одинаковые дорожные знаки, одинаковые надписи. Натчез, Натчез, Натчез. Торговая палата, АЛЕКСАНДРИЯ – ВСЕ ТАК, КАК НАДО! “Нет, не как надо, – с горечью думал Дэнни, – все, черт подери, как не надо”.

Он резко свернул к железнодорожным складам. Фариш вцепился в приборную доску, с каким-то даже удивлением на него глянул. – Ты куда едешь?

– Куда ты мне сказал, – ответил Дэнни, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Я сказал?

Дэнни понял, что ему надо что-то ответить, но не знал, что сказать. Говорил ли Фариш про башню? Дэнни вдруг засомневался.

– Ты сказал, что хочешь меня проверить, – осторожно начал он – так, забросил удочку, просто чтоб поглядеть, что будет.

Фариш пожал плечами и, к удивлению Дэнни, снова откинулся на спинку сиденья, стал глядеть в окно. Когда они вот так в машине разъезжали, настроение у Фариша всегда улучшалось. Дэнни по-прежнему помнил, как Фариш тихонько присвистнул, когда Дэнни подкатил к нему на “Транс АМе”. До чего же он любил водить машину, просто вот запрыгиваешь и – едешь! Первые пару месяцев они так до Индианы вдвоем катались, а однажды доехали до самого Западного Техаса – никаких дел у них там не было, да и смотреть в тех краях было не на что, одни ясные просторы да дорожные знаки проносятся над головами, а они тычут в радиоприемник, пытаются поймать какую-нибудь песню.

– Знаешь что, поедем-ка позавтракаем, – сказал Фариш.

Дэнни чуть было не отказался от своей затеи. Ему очень хотелось есть. Но тут он вспомнил, какой у него план. Он все обдумал, он все решил, другого выхода нет. Черные крылья помахали ему вслед, провожая за поворот, в будущее, которого он пока не видел.

Он не развернулся, не остановился. Машину обступали деревья. Они забрались так далеко от нормальной заасфальтированной дороги, что это уже даже и не дорога была, один щебень с выбоинами.

– Ищу где развернуться, – пояснил он и сам понял, какую чушь сказал.