Маленький друг

Дэнни тонул. Наконец – о чудо – его ноги коснулись дна. Дэнни подпрыгнул, размахивая руками, отплевываясь, карабкаясь сквозь воду, и торпедой выскочил на поверхность. Подпрыгнул он высоко, поэтому успел глотнуть воздуха, но тотчас же снова ушел на дно.

Мутный мрак, тишина. Казалось, что над головой у него воды всего с фут, не больше. Она сияла над ним ярким зеленым светом, и он подпрыгнул снова, прорезал слои зелени, которые становились все бледнее и бледнее, и шумно выскочил обратно к свету. Прыгалось вроде получше, когда он прижимал руки к бокам, а не бил ими по воде, как пловцы делают.

Он прыгал, дышал и пытался сориентироваться. Бак был залит солнцем. Свет струился сквозь пролом в крыше, илистые, зеленые стены выглядели омерзительно, жутко. Прыгнув еще раза два-три, он наконец увидел лестницу – она была слева.

Сумеет ли он до нее добраться, думал Дэнни, снова уходя под воду. Может, как-нибудь допрыгать, ну а что? Придется рискнуть, другого выхода нет.

Он снова вынырнул. И тут – его от ужаса будто ударило под дых, так резко, что он даже вдохнул не вовремя – он увидел девчонку. Он висела на нижней скобе лестницы, вцепившись в нее обеими руками.

Померещилось, что ли, думал Дэнни, снова погрузившись в воду – он захлебывался, перед глазами у него струились пузырьки воздуха. Девчонку он сначала даже не узнал, на миг ему почудилось даже, что это вовсе не она, а старуха – Э. Клив.

Кашляя и задыхаясь, он снова выпрыгнул наружу. Нет, это точно девчонка, не померла, значит – осунулась, вид, как у утопленницы, на больном, белом лице темнеют глаза. Дэнни снова провалился в темную воду, зажмурился, и ее лицо загорелось перед ним ярким оттиском.

Разбрызгивая воду фонтаном, он выпрыгнул наверх. Девчонка изо всех сил хваталась за лестницу, подтягивалась наверх, упершись в скобу коленкой. Вспенив воду, Дэнни рванулся, пытаясь поймать ее за лодыжку, но промахнулся, и вода снова накрыла его с головой.

Он снова прыгнул и достал до нижней скобы, но она была такой ржавой и скользкой, что выскользнула у него из пальцев. Он прыгнул еще раз, подняв обе руки, и на этот раз ему удалось за нее ухватиться. Девчонка лезла вверх, карабкалась что было сил, будто обезьянка. С нее ручьями лилась вода – прямо ему в лицо. Ярость придала Дэнни сил, и он рывком влез на нижнюю скобу, так что ржавое железо застонало под его весом, словно живое существо. Наверху девчонка уперлась ногой в скобу – и скоба прогнулась, Дэнни увидел, как девчонка оступилась, вцепилась в боковые перекладины, зашарила ногой в воздухе. “Лестница ее не выдерживает, – изумленно подумал Дэнни, наблюдая за тем, как она, нашарив опору и восстановив равновесие, добралась до верха и перекинула одну ногу через край люка, – а если лестница не выдерживает ее, то она не выдержит и…”

Скоба, которую Дэнни сжимал обоими кулаками, переломилась. И он, бреющим молниеносным движением – будто сухой лист, который ободрали с цветочного стебля – полетел вниз, сквозь проржавевшие скобы, и шлепнулся в воду.



Гарриет уперлась в край люка порыжевшими от ржавчины руками, выбралась наружу и, задыхаясь, рухнула на горячие доски. В далекой синей дали рокотал гром. Солнце скрылось за облаками, неугомонный ветерок затряс верхушки деревьев, и Гарриет зябко поежилась. Участок крыши от люка до лестницы частично просел, посреди прогнувшихся досок зияла огромная дыра. Гарриет дышала, захлебываясь, хрипло и шумно, и от этих панических звуков ее замутило, а когда она встала на четвереньки, бок у нее закололо острой болью.

Внизу в баке шумно заплескалась вода. Тяжело дыша, Гарриет легла на живот и поползла по крыше, огибая дыру. Сердце у нее то и дело сжималось, потому что доски опасно трещали и проседали под ее весом.

Она отползала к краю, все дальше и дальше – и как раз вовремя, потому что прямо под ней кусок доски отломился и плюхнулся в воду. И тут из дыры взметнулся целый фонтан брызг, вода разлетелась в разные стороны, капли попали Гарриет на лицо и руки.

Снизу взвился полузадушенный вой – булькающий, всхлипывающий. Помертвев от ужаса, Гарриет встала на четвереньки и проползла немного вперед. Когда она заглянула в дыру, голова у нее закружилась, но она не могла отвести взгляда. Сквозь прохудившуюся крышу в бак лился яркий свет, внутри все стало буйного изумрудного цвета, цвета трясин и джунглей, цвета заброшенных городов Маугли. Травянисто-зеленая ряска пошла трещинами, будто дрейфующая льдина, на матовой поверхности воды вздулись черные вены.

Буль! Из воды выпрыгнул Дэнни Рэтлифф, лицо у него побелело, он задыхался, волосы темными полосами прилипли ко лбу. Он вскидывал руки, пытаясь дотянуться, ухватиться за лестницу, но Гарриет, заморгав, увидела, что не было больше никакой лестницы. Она сломалась футах в пяти над водой, и теперь он никак не мог до нее допрыгнуть.

Гарриет с ужасом глядела, как он исчезает под водой – последней скрылась хватавшаяся за воздух рука с обломанными ногтями. Потом он высунул голову, но не полностью – веки у него вздрагивали, с губ срывался жуткий хлюпающий хрип.

Он видел ее наверху, он пытался что-то сказать. Он барахтался и трепыхался в воде, будто бескрылая птица, и, глядя, как он там изо всех сил бьется, Гарриет почувствовала что-то, чего не могла выразить словами. Вместо слов изо рта у него вырывалось неразборчивое бормотание, он размахивал руками и наконец скрылся под водой и исчез, так что сверху виднелись только волосы, похожие на пучок водорослей, да белые пузырьки, которые клубились на илистой воде.

Тишина, булькают пузырьки. Но вот он снова выпрыгнул из воды – лицо как будто бы оплавилось, вместо рта – черная дыра. Он хватался за обломки досок, но они не выдерживали его веса, и, когда он снова ушел под воду, в самую последнюю секунду их взгляды встретились. Он глядел на нее широко раскрытыми глазами, беспомощно, укоризненно – то были глаза скатившейся с гильотины головы, которую палач показывает толпе. Он шевелил губами, он пытался что-то сказать, вымолвить какое-то неразборчивое, клокочущее, хриплое слово, которое исчезло под водой вместе с ним.

От сильного ветра задрожали листья на деревьях, руки у Гарриет покрылись гусиной кожей, и моментально, одним мигом, небо потемнело и стало асфальтово-серым. Ливень накатил стремительным порывом, капли воды с грохотом раскатились по крыше, будто кто-то просыпал на нее гальку.

Дождь был теплый, проливной, как будто тропический, такие ливни в сезон ураганов приносило с океанского побережья. Он загрохотал по сломанной крыше, но даже этот грохот не мог заглушить бульканье и всплески, доносившиеся снизу. Капли дождя крохотными серебристыми рыбками скакали по поверхности воды.

Гарриет скрутило в приступе кашля. Она нахлебалась воды, и казалось, что пропиталась ее мерзким вкусом до самых костей. Теперь дождь хлестал в лицо, и Гарриет сплюнула воду на доски, перевернулась на спину, замотала головой: жуткие звуки, которые эхом метались по баку, сводили ее с ума – она вдруг подумала, что, наверное, эти звуки мало чем отличаются от тех, что издавал Робин, когда его душили. Раньше она верила, что все произошло быстро, чисто, никакого трепыханья, никакого мерзкого бульканья: просто кто-то хлопнул в ладоши – и все заволокло дымом. Она поразилась, до чего же это приятная мысль, до чего же прекрасно – исчезнуть с лица земли, исчезнуть прямо сейчас: пуфф, облачком дыма – мечта да и только. С лязганьем упадут наземь цепи.

От нагретой зеленой земли поднимался пар. Вдалеке, в зарослях сорняков сгорбился “Транс АМ”, застыл таинственно и зловеще, на крыше машины тонкой белой дымкой переливались капли дождя, казалось, будто там внутри уединилась парочка влюбленных. И через много лет Гарриет будет часто видеть эту картинку – затаившийся, непроницаемый, матовый автомобиль стоит где-то вдалеке, на прозрачных, безмолвных границах ее снов.



На часах было два пополудни, когда Гарриет, которая поначалу долго подслушивала под дверью черного хода (путь свободен!), наконец пробралась домой. За исключением миссис Годфри (которая, похоже, ее не узнала) и миссис Фонтейн, которая сидела у себя на веранде и очень странно на нее покосилась, (потому что Гарриет была вся полосатая из-за присохших нитей тины), она даже никого и не встретила. Осторожно поглядев в обе стороны, Гарриет прошмыгнула по коридору в ванную и заперлась там. Во рту у нее все пылало и горело от невыносимого, гнилостного привкуса. Она содрала с себя одежду (вонь была жуткая, когда Гарриет стаскивала через голову герлскаутскую футболку, ее чуть не вырвало), швырнула ее в ванну и пустила воду.

Эди часто рассказывала, как однажды чуть не умерла, отравившись устрицей на свадьбе в Новом Орлеане. “Так худо мне еще никогда не было”. Она поняла, что устрица испорченная, едва положила ее на язык и тотчас же сплюнула ее в салфетку, но буквально через пару часов Эди так скрутило, что пришлось ехать в Баптистскую больницу. Вот и Гарриет, едва ощутив вкус воды в баке, поняла – ей будет плохо. Гниль просочилась в ее плоть. Ее ничем оттуда не вычистишь. Она вымыла руки и рот, глотнула “Листерину”, прополоскала им горло, сплюнула, она пила, пила, пила холодную воду из-под крана, сложив руки ковшиком, но вонь забивала все, даже вкус чистой воды. Вонь подымалась от грязной одежды в ванне, ядреную, теплую вонь источали поры на ее коже. Гарриет вылила в ванну полбанки пены “Мистер Баббл” и выкрутила кран с горячей водой так, что пена вспучилась огромной шапкой. Но даже после полоскания “Листерином”, от которого у нее онемел рот, гадкий вкус – грязное пятно на языке – все равно никуда не делся, и теперь она очень живо припомнила раздувшегося зверька, который покачивался в тени на воде у дальней стены бака.

Стук в дверь.

– Гарриет, – раздался голос матери, – это ты там?

Гарриет никогда не мылась в ванне на первом этаже.

– Да, мэм, – через секунду откликнулась Гарриет, перекрикивая шум воды.

– Беспорядок там устроила?

– Нет, мэм, – ответила Гарриет, уныло глядя на беспорядок в ванной.

– Я же тебя просила не принимать здесь ванну.

Гарриет не смогла ей ничего ответить. Желудок у нее вдруг свело от дикой рези. Она сидела на краю ванны, уставившись на закрытую дверь, и, зажав рот обеими руками, покачивалась из стороны в сторону.

– После тебя там должно быть чисто, – крикнула мать.

Вся холодная вода, которую Гарриет выпила, теперь рвалась наружу. Косясь на дверь, Гарриет вылезла из ванны и, переломившись пополам от боли в животе, тихонько, на цыпочках прокралась к унитазу. Едва она отняла руки ото рта, как – вжжжих! – из нее хлынул мощный поток смрадной воды, и пахла она точно так же, как и та стоячая вода, в которой утонул Дэнни Рэтлифф.



Гарриет попила еще холодной воды из-под крана, выстирала одежду и вымылась. Она спустила воду из ванны и отчистила ее с “Кометом”, смыла тину и песок, а затем снова залезла в ванну и помылась еще раз. Но она насквозь пропиталась темным запахом гнилья и, даже изведя столько воды и мыла, Гарриет все равно чувствовала, что промариновалась этой дрянью, что вся сочится ей, что она изгадила Гарриет, обесцветила ее, покрыла с головой, будто перепачканного нефтью пингвина, фотографию которого Гарриет видела в “Нэшнл Джеографик” у Эди дома: пингвин жалко топтался в ведре с водой, расставив в стороны крохотные скользкие плавнички, чтобы ненароком не коснуться ими измаранного тела.


Гарриет снова слила воду, снова отчистила ванну, выжала одежду и повесила ее сушиться. Она облилась “Лизолом”, облилась одеколоном из пыльной зеленой бутылки, на этикетке которого была нарисована танцовщица фламенко. Теперь Гарриет была чистая, розовая, и от жары у нее кружилась голова, но под запахом парфюма во влажном паре угадывалось все то же гниение, тот же ядреный привкус, который пристал к языку.

Надо еще раз рот прополоскать, подумала она, и тут внезапно ее снова вырвало, изо рта гротескным водопадом хлынула чистая вода.

Когда рвота прекратилась, Гарриет сползла на холодный пол, прижалась щекой к бирюзовым плиткам. А когда сумела встать на ноги, то дотащилась до раковины и протерла ее тряпкой. Потом, завернувшись в полотенце, тихонько прокралась к себе в спальню.

У Гарриет все плыло перед глазами, ей было плохо, она устала, и поэтому, даже не соображая, что делает, она улеглась в кровать, забравшись под одеяло, под которым не спала уже несколько недель. Но такое это было блаженство, что Гарриет, несмотря на спазмы в животе, тотчас же забылась тяжелым сном.



Разбудила ее мать. За окном смеркалось. У Гарриет болел живот, а глаза чесались, как в тот раз, когда у нее был конъюнктивит.

– Что? – спросила она, с трудом приподнявшись с кровати.

– Ты не заболела, спрашиваю?

– Не знаю.

Мать нагнулась, пощупала ее лоб, нахмурилась.

– А чем это пахнет?

Гарриет молчала, поэтому мать снова склонилась над ней и с подозрением понюхала ее шею.

– Ты, что ли, тем зеленым одеколоном надушилась? – спросила она.

– Нет, мэм.

Вранье переросло в привычку, теперь, если не знаешь, что отвечать, лучше все отрицай.

– У него скверный запах. – Этот ядовито-зеленый одеколон с танцовщицей фламенко на этикетке отец подарил матери на Рождество, Гарриет его помнила с самого детства, потому что он годами стоял в ванной и никто им не пользовался. – Если тебе нужны духи, давай я куплю тебе маленький флакончик “Шанели № 5”. Или “Норелл” – их мама любит. Мне, правда, “Норелл” не нравятся – резковаты…

Гарриет закрыла глаза. Когда она села, живот у нее скрутило сильнее прежнего. Но не успела она улечься, как вернулась мать, на этот раз с аспирином и стаканом воды.

– Может, тебе бульону подогреть? – спросила мать. – Сейчас позвоню маме, узнаю, нет ли у нее лишней банки супа.

Когда она ушла, Гарриет вылезла из кровати и, завернувшись в кусачее вязаное покрывало, поплелась в туалет. Пол был холодный, сиденье на унитазе – тоже. Рвота (очень легкая) сменилась диареей (очень тяжелой). Потом, умываясь, она взглянула в зеркало на дверце шкафчика и вздрогнула, увидев, до чего красные у нее глаза.

Дрожа от озноба, Гарриет прокралась обратно в постель. Одеяла так и придавливали ее к кровати, но согреться она никак не могла. Снова мать, теперь она встряхивала градусник.

– Так, – сказала она, – открой-ка рот, – и засунула ей в рот градусник.

Гарриет разглядывала потолок. В животе у нее бурлило, вкус тинистой воды до сих пор стоял во рту. Она уснула, и ей приснилась медсестра, которая выглядела точь-в-точь как миссис Дорьер из санитарной службы, она объясняла, что Гарриет укусил ядовитый паук и ее жизнь в опасности, поэтому нужно сделать переливание крови.

Это я, сказала Гарриет. Я его убила.

С помощью каких-то людей миссис Дорьер установила приборы для переливания крови. Кто-то сказал: можно начинать.

Не хочу, сказала Гарриет. Уходите.

Хорошо, ответила миссис Дорьер и ушла. Гарриет сделалось не по себе. В комнате толпились еще какие-то женщины, они улыбались, перешептывались, но никто не предложил ей помочь, никто не спросил Гарриет, почему это она решила умереть, хоть ей – самую малость, конечно – и хотелось, чтобы ее об этом спросили.

– Гарриет, – сказала мать, и Гарриет подскочила, села в кровати. В комнате было темно, градусник изо рта вынули.

– Ну-ка, – говорила мать.

От чашки подымался мясной запах, густой и тошнотворный. Гарриет закрылась рукой:

– Не хочу.

– Ну, милая, ну, пожалуйста.

Мать наседала на нее с чашкой для пунша. Чашка была рубинового стекла, и Гарриет очень ее любила, Либби однажды просто вытащила чашку из серванта, завернула в газету и велела Гарриет забрать ее домой – она ведь видела, до чего Гарриет эта чашка нравится. Теперь в сумрачной комнате чашка казалась черной, только в самой серединке вспыхивала зловещая темно-красная искорка.

– Нет!

Мать все совала чашку ей под нос, и Гарриет вертела головой – нет, нет.

– Гарриет! – В матери словно проснулась юная девочка-выпускница, ранимая и капризная, которая начинала обижаться, если ей возражали.

И опять чашка у нее под носом. Ничего не поделаешь, Гарриет села, взяла ее. Быстро проглотила мясную тошнотворную жидкость, с трудом сдерживая рвотные позывы. Она допила, вытерла рот салфеткой, которую ей протянула мать, но тут бульон резко подкатил у нее к горлу, и – хлюп! – все оказалось на покрывале: и веточки петрушки, и все остальное.

Мать взвизгнула. Странно, но стоило ей рассердиться, и она помолодела, стала похожей на надутую бэбиситтершу, у которой вечер не задался.