Нехорошее место

— Между прочим, минуту назад на Гавайях ты волновался о том, что нам нужно сбросить Конфетку с хвоста, но тревожиться об этом незачем. Мы оторвались от него еще в Киото, может, на склонах Фудзи.

— Слушай, если нам нет нужды тревожиться о том, что мы притащим его в офис, давай возвращаться.

— Бобби, у меня нет…

— Возможности контролировать процесс. Знаю, слышал, не такой уж это и секрет. Но вот что я тебе скажу… На каком-то уровне контроль у тебя есть, может, в подсознании, но есть, и немалый.

— Нет. Я…

— Да. Потому что ты вернулся за мной в котлован, — перебил его Бобби. — Ты сказал мне, что ненавидишь это место, что оно пугает тебя больше, чем любое другое, но ты вернулся и забрал меня. Не оставил вместе с оградительным поручнем.

— Мое возвращение — чистая случайность.

— Я так не думаю.

Темнота.

Светляки.

Скорость.





* * *


Из-за стены донеслось мелодичное «бим-бом», этот сигнал сообщал обитателям Дома, что до ужина осталось десять минут.

Дерек уже выходил за дверь, когда Томас только поднялся из кресла. Дерек любил есть. Разумеется, все любили есть. Но любви Дерека к еде хватило бы на троих.

Томас подошел к двери, когда Дерек уже практически добрался до столовой. Томас оглянулся, посмотрел в окно.

В окне стояла ночь.

Он не любил ночь в окне, поэтому обычно задергивал шторы после того, как из мира уходил дневной свет. Но, приготовившись к ужину, он вновь попытался найти Плохого, и ночь в окне чуть помогала ему, когда он отправил в нее нить-мысль.

Плохой по-прежнему находился так далеко, что почувствовать его не удалось. Но Томас хотел предпринять еще одну попытку, перед тем как уйти, чтобы съесть еду и пообщаться. Он принялся разматывать нить-мысль сквозь окно, в ночь, к тому месту, где обитал Плохой… и тот вернулся. Томас сразу его почувствовал. Знал, что почувствовал, и он помнил зеленую жабу, которая сжирала желтую стрекозу, поэтому быстренько смотал нить-мысль в клубок до того, как жаба успела высунуть язык и поймать его.

Томас не знал, радоваться ли ему или пугаться из-за того, что Плохой вернулся. Когда он ушел, Томас порадовался, потому что уйти он мог надолго, но и испугался, потому что не знал, где находился Плохой.

Теперь он вернулся.

Томас какое-то время постоял в дверях.

Потом пошел есть еду. На ужин дали жареную курицу. Картофель фри. Салат из шинкованной капусты. Вареную морковь и зеленый горошек. Домашний хлеб, и люди говорили, что на десерт дадут шоколадный торт и мороженое, но говорили это тупые люди, поэтому полной уверенности у него не было. Еда выглядела хорошо, пахла хорошо и даже на вкус была хороша. Но Томас продолжал думать о том, какова на вкус была стрекоза для жабы, и ел без особого аппетита.





* * *


Словно скованные одной цепью, они перенеслись на пустую автостоянку в Лас-Вегасе, где холодный ветер пустыни гнал мимо них перекати-поле, а Френк сказал, что когда-то жил здесь в доме, который уже снесли; к коттеджу над засыпанным снегом лугом, куда они попали, телепортировавшись из офиса; на кладбище в Санта- Барбаре; на зиггурат ацтеков в мексиканских джунглях, где во влажной ночи жужжали москиты и кричали невидимые звери, где Бобби едва не свалился со ступенчатой пирамиды: не понял, как высоко они стоят и как близко к краю; в кабинет Джулии и Бобби в офисе детективного агентства «Дакота-и-Дакота»…

Они так быстро перескакивали с места на место, собственно, с каждым прыжком все быстрее, что, материализовавшись в углу собственного кабинета, Бобби не сразу понял, где находится и что нужно делать. А потом вырвал руку из пальцев Френка и приказал ему: «Теперь остановись, остановись здесь». Но Френк исчез до того, как Бобби произнес эти слова.

Мгновением позже Джулия уже обнимала его так крепко, что чуть не сломала ребра. Он тоже обнял ее, их губы слились в долгом поцелуе. Ее волосы пахли свежестью, кожа — сладостью. Глаза были более яркими, чем он помнил, более красивыми.

Клинт обычно ничем не выдавал своих чувств, а тут прикоснулся к плечу Бобби.

— Господи, до чего же приятно видеть тебя вновь. Как хорошо, что ты вернулся. — У него даже дрогнул голос. — Мы тут переволновались.

Ли Чен протянул ему стакан виски со льдом.

— Больше этого не делай, хорошо?

— Не собираюсь, — заверил его Бобби.

Джекки Джеккс, от его хладнокровия не осталось и следа, решил, что на сегодня ему достаточно впечатлений.


— Послушай, Бобби, я уверен, ты готов рассказать нам что-то удивительное, и ты вернулся с множеством новых анекдотов, услышанных там, где ты побывал, но я ничего не хочу слышать.

— Даже анекдоты? — полюбопытствовал Бобби.

Джекки покачал головой.

— Даже их. Извини. Это моя вина, не твоя. Мне нравится шоу-бизнес, потому что это не жизнь во всем ее многообразии, а лишь узкий слой реального мира, но очень заметный в силу ярких цветов и громкой музыки. В шоу-бизнесе ты можешь не думать, там нужно просто быть. Вот я и хочу быть, знаете ли. Выступать, мотаться из города в город, развлекаться. У меня, разумеется, есть свое мнение обо всем, громкое и яркое, шоу-бизнесское мнение, но я ничего не знаю, более того, не хочу ничего знать. И уж точно не хочу знать о том, что произошло сегодня, потому что такое знание переворачивает твой мир с ног на голову, распаляет любопытство, заставляет думать, и скоро тебе уже не доставляет счастья все то, чего раньше вполне хватало для счастья. — Он поднял руки, как бы отсекая все возражения. — Я ухожу. — И через мгновение скрылся за дверью.

Сначала Бобби рассказал им все, что с ним произошло. Говорил, медленно кружа по комнате, наслаждаясь тем, что раньше казалось обыденным, любуясь привычностью вещей. Провел рукой по столу Джулии, и как же радовало его прикосновение к этой пластмассе, к этим упорядоченным, недвижно застывшим атомам. Постеры с диснеевскими героями в рамках, недорогая мебель, наполовину опустевшая бутылка виски, растения в горшках на подоконниках, как же ему все это нравилось.

Он путешествовал лишь тридцать девять минут. Примерно столько же времени занял и его сжатый рассказ. Он исчез из кабинета в 4.47, вернулся в 5.26, но напутешествовался посредством телепортации и всеми иными способами на всю оставшуюся жизнь.

Усевшись на диван, Джулия, Клинт и Ли сгрудились вокруг, Бобби заявил:

— Я хочу оставаться здесь, в Калифорнии. Мне не нужен Париж. Не нужен Лондон. Теперь — нет. Я хочу провести остаток жизни там, где стоит мое любимое кресло, каждую ночь ложиться спать в знакомую кровать…

— Ты совершенно прав, — вставила Джулия.

— …ездить на моем любимом желтом «Самурае», открывать шкафчик-аптечку, чтобы найти там, как и положено, зубную пасту, кровоостанавливающий карандаш, аспирин, бактерицидный пластырь…

В 6.15 Френк еще не вернулся. Пока Бобби рассказывал о своих приключениях, никто не упомянул о втором исчезновении Френка, не задал вопрос, а когда же он вернется. Но все то и дело поглядывали на стул, с которого он исчез в первый раз, и в угол, где провел лишь несколько секунд перед тем, как исчезнуть вновь.

— Сколько нам его ждать? — наконец спросила Джулия.

— Не знаю, — покачал головой Бобби. — Но у меня предчувствие… нехорошее предчувствие… что Френку, возможно, на этот раз не удастся вернуть контроль над собой и он так и будет скакать с места на место, все быстрее и быстрее, пока рано или поздно не сможет собрать себя вновь.





Глава 48




Вернувшись из Японии прямиком в кухню материнского дома, Конфетка кипел от злости, а когда увидел кошек на столе, за которым обычно ел, злость его мгновенно переросла в ярость. Виолет сидела за столом на стуле. Рядом, на другом стуле, приникнув к ней, устроилась ее всегда молчащая сестра. Кошки разлеглись вокруг ножек стульев и ног сестер, а пять, самых больших, устроились на столе, ели кусочки ветчины, которые скармливала им Виолет.

— Что это ты вытворяешь? — резко спросил Конфетка.

Виолет ни словом, ни взглядом не показала, что знает о его присутствии. Она неотрывно смотрела на серую беспородную кошку, которая недвижно сидела, словно статуи кошек из египетских храмов, и терпеливо ждала, пока к ее рту приблизится ладошка Виолет с кусочком ветчины.

— Я с тобой говорю. — Голос стал еще резче, но Виолет по-прежнему не отреагировала.

Его тошнило от этой привычки молчать, когда он с ней разговаривал, ему до смерти надоели странности ее поведения. Если бы не обещание, данное матери, он бы прямо на кухне вонзил зубы в шею Виолет и напился бы ее крови. Слишком много лет прошло с тех пор, когда он в последний раз вкусил амброзии, текущей в святых венах его матери, и он частенько думал, что кровь Виолет и Вербины, скорее всего, неотличима от крови Розель. Не раз и не два задавался вопросом: какова же она на вкус, кровь его сестер?

Нависнув над Виолет, глядя, как сестра продолжает кормить серую кошку, Конфетка прорычал:

— Здесь ем я, черт бы тебя побрал!

Виолет вновь не ответила, и тогда Конфетка ударил ее по руке. Кусочек ветчины, который она собиралась дать кошке, полетел на пол. Скинул он со стола и тарелку с ветчиной, с чувством глубокого удовлетворения вслушиваясь в грохот, с которым она разлетелась на мелкие осколки от удара об пол.

Пять кошек на столе и ухом не повели, кошки на полу словно и не услышали грохота разбивающейся тарелки.

А Виолет наконец-то повернулась, чуть склонила голову набок, посмотрела на Конфетку.

Одновременно к Конфетке повернулись и головы пяти кошек на столе, они самодовольно глянули на него, как бы говоря, что, обратив на него внимание, они оказывают ему особую честь.

То же отношение читалось и в глазах Виолет, и в легкой усмешке, которая чуть изогнула ее полные губы. Очень часто он не выдерживал ее прямого взгляда и отворачивался от нее, смущенный и сбитый с толку. Он-то полагал, что превосходит ее во всем, вот его и удивляла ее способность переглядеть его, заставить отвести глаза.

Но на этот раз он не собирался ей уступать. Никогда он не испытывал такой ярости, даже в тот день, когда нашел окровавленное, изрубленное тело матери и, прикоснувшись к топору, понял, что удары наносил Френк. Ярость, которая охватила его в тот день, не утихла, наоборот, с годами только усиливалась. Этому способствовали постоянные неудачи в попытках добраться до Френка, хотя таких возможностей было предостаточно. И теперь эта дикая ярость превратила кровь, текущую в его венах, в черную желчь.

Не поддаваясь взгляду Виолет, он схватил ее за тонкую руку и рывком поднял на ноги.

Вербина жалко пискнула, скорбя о потере контакта с сестрой, словно они были сиамскими близнецами и его рывок разорвал соединяющую их плоть.

Наклонившись к лицу Виолет, брызжа слюной, Конфетка прошипел:

— У нашей матери была одна кошка, только одна, ей нравились чистота и порядок, она бы не потерпела этого бардака, этих мерзких тварей, которые заполонили весь дом.

— Что с того? — В голосе слышались и безразличие, и насмешка. — Она мертва.

Схватив Виолет за предплечья, Конфетка поднял ее. При этом ноги Виолет задели стул, и он перевернулся. Конфетка же, развернувшись, бросил Виолет в дверь кладовой с такой силой, что удар грохотнул как взрыв. В окнах задребезжали стекла, на разделочном столике — грязные вилки и ножи. Он вновь испытал чувство глубокого удовлетворения, увидев, как ее лицо перекосило от боли, а глаза закатились: она едва не потеряла сознание. Если бы он бросил ее чуть сильнее, то точно сломал бы ей позвоночник. Он вновь сжал пальцами бледную плоть ее предплечий, оторвал и вновь шваркнул об дверь, уже не так сильно, как в первый раз, лишь для того, чтобы ясно дать ей понять: в следующий раз, если она разозлит его, он сдерживаться не будет.

Ее голова упала на грудь, казалось, что она вот-вот лишится чувств. Конфетка без труда прижимал ее к двери (ноги Виолет отделяли от пола добрые восемь дюймов), будто она ничего не весила, тем самым давая ей почувствовать свою невероятную силу. Ждал, пока она оклемается.