Нехорошее место

— Ты — Томас?

Какое-то время он по-прежнему не мог произнести ни звука. Только шевелил губами и делал вид, что говорит. И за это время решил, что лучше всего будет соврать, сказать, что он совсем и не Томас. Плохой мог поверить ему и уйти. Поэтому, когда к нему наконец вернулась способность произносить сначала звуки, а потом слова, он сказал:

— Нет. Я… не… Томас. Он ушел к людям, он получил большой глазной кий, он дебил высокого уровня, поэтому его отпустили отсюда, отправили жить к людям.

Плохой рассмеялся. В этом смехе не было ничего забавного, Томас никогда не слышал такого жуткого смеха.

— Кто же ты такой, Томас? Откуда ты взялся? Как такой тупица может делать то, чего не могу я?

Томас не ответил. Не знал, что сказать. Ему хотелось, чтобы люди в коридоре перестали барабанить в дверь и нашли другой способ попасть в комнату. Может, они могли бы позвонить копам и попросить их привезти Челюсти жизни, да, Челюсти жизни, какие используют в ти-ви-новостях, когда человека зажимает в искореженном автомобиле и он не может выбраться самостоятельно. Они могли бы использовать Челюсти жизни для того, чтобы вскрыть дверь, как вскрывают они искореженный автомобиль, чтобы вытащить зажатого в нем человека. Он надеялся, что копы не скажут: «Извините, Челюсти жизни могут открыть только дверцу автомобиля, но никак не дверь Дома», — потому что, если они такое скажут, для него наверняка все кончено.

— Ты собираешься отвечать мне, Томас? — спросил Плохой.

Кресло Дерека, сидя в котором он смотрел телевизор, перевернулось во время борьбы и теперь разделяло Томаса и Плохого. Плохой протянул руку к креслу, только одну, синий свет вырвался из нее, и… «Бах»! — кресло разлетелось на щепки, словно во все стороны посыпались зубочистки. Томас успел поднять руки, чтобы защитить от щепок глаза. Некоторые вонзились в тыльные стороны ладоней, другие в щеки и подбородок, несколько штук проткнули рубашку на животе, но боли он не ощущал, потому что из всех чувств у него осталось одно: страх.

Он сразу опустил руки, потому что не хотел терять из виду Плохого. А тот уже стоял перед ним, и ворсинки набивки плавали в воздухе перед его лицом.

— Томас? — Одной большой рукой он взялся за шею Томаса, спереди, точно так же, как чуть раньше брался за шею Пита.

Томас слышал слова, срывающиеся с его собственных губ, и не мог поверить, что произносит их он, не мог поверить, что может сказать такое Плохому:

— Общаться ты не умеешь.

Плохой схватил его за брючный ремень, не отпуская шеи, оторвал от пола, оттянул от стены, а потом швырнул в стену, как Дерека, и никогда раньше Томас не испытывал столь сильной боли.





* * *


Дверь между кухней и гаражом запиралась на врезной замок, но предохранительной цепочки не было. Засовывая ключи в карман, Клинт вошел на кухню в десять минут девятого и увидел, что Фелина, дожидаясь его, сидит за столом, читает журнал.

Она подняла голову, улыбнулась, при виде ее сердце у него забилось сильнее, как в любой слюнявой любовной истории из множества написанных от начала веков. Он не понимал, как такое могло случиться с ним. До встречи с Фелиной полагал себя самодостаточным. Гордился тем, что ему никго не нужен для интеллектуальной стимуляции или эмоциональной поддержки, а потому он неуязвим для боли и разочарований человеческих взаимоотношений. А потом он встретил ее. И оказалось, что он такой же уязвимый, как все. Его это только порадовало.

Она выглядела потрясающе в простеньком синем платье с красным поясом и красными, под цвет пояса, туфельками. Сильная и нежная, крепкая и хрупкая.

Он шагнул к ней, и какое-то время они стояли у холодильника, рядом с раковиной, обнимались и целовались, не произнося ни слова, не жестикулируя. Им не требовался ни язык слов, ни язык жестов, в этот момент для счастья им хватало одного: они вместе, рядом друг с другом, и никакие слова или жесты не могли адекватно передать такое счастье.

— Ну и денек у нас выдался! — наконец сказал он. — Мне не терпится все тебе рассказать. Я только быстренько умоюсь и переоденусь. Выйдем из дома в половине девятого, прогуляемся до «Капробелло», сядем в угловую кабинку, закажем вина, макароны, чесночный хлеб…

«И изжогу».

Он рассмеялся, потому что она говорила правду. Им нравился ресторан «У Капробелло», но блюда там были острыми. И потом они всегда страдали от изжоги.

Он снова поцеловал ее, она села за стол с журналом, а он прошел через столовую и коридор в ванную. Пустил воду, включил электрическую бритву и начал бриться, улыбаясь своему отражению в зеркале, потому что ему невероятно повезло в жизни.





* * *


Плохой стоял перед ним, выплевывал в лицо вопрос за вопросом, слишком много, чтобы Томас успевал обдумывать и отвечать на них, даже если бы сидел в кресле, довольный и счастливый. А тут его держали прижатым к стене, с оторванными от пола ногами, и спина болела так, что хотелось плакать. Вот он и твердил снова и снова: «Я набит битком, я набит битком». Обычно, когда он произносил эти слова, люди переставали его о чем-либо спрашивать или что-либо ему рассказывать. Но Плохой был не такой, как все люди. Его не волновало, что в голове у Томаса сумятица, ему требовались ответы. Кто такой Томас? Кем была его мать? Кем был его отец? Откуда он взялся? Кто такая Джулия? Кто такой Бобби? Где Джулия? Где Бобби?

Наконец Плохой прорычал:

— Слушай, ты — тупица, да? Ты не знаешь ответов, не так ли? И выглядишь, как идиот, и мозгов у тебя нет.

Он оторвал Томаса от стены, держал над полом за шею одной рукой, так что Томас с трудом мог дышать. Отвесил Томасу затрещину. Томас не хотел плакать, но ничего не смог с собой поделать, ему было больно, он боялся.

— И почему таких, как ты, оставляют в живых? — спросил Плохой.

Отпустил Томаса, и тот упал на пол. Плохой посмотрел на Томаса сверху вниз с такой злобой и презрением, что взгляд этот не только еще больше испугал Томаса, но и разозлил. Что было забавно-странным, поскольку раньше он практически никогда не злился. А это был первый раз, когда он одновременно испытывал злость и испуг. Но Плохой смотрел на него, словно на насекомое или ошметок грязи, от которого следовало очистить пол.

— Почему таких, как ты, не убивают при рождении? На что вы нужны? Почему тебя не убили при рождении и не скормили собакам?

Томас помнил о людях, которые жили в окружающем мире и смотрели на него точно так же, как Плохой, или говорили злые слова. Но Джулия всегда требовала, Чтобы-они-отвалили. Она объясняла Томасу, что с такими людьми вежливость ни к чему и им нужно прямо говорить, что они грубые. И теперь Томас злился, потому что Имел-полное-право-злиться. Даже если бы Джулия не сказала ему, что он может из-за этого злиться, он бы, наверное, все равно злился, потому что иногда ты интуитивно знаешь, что правильно, а что — нет.

Плохой пнул его в ногу и собрался пнуть еще, Томас это видел, но его отвлек шум за окном. Несколько санитаров подбежали к окну, один разбил нижнюю стеклянную панель и пытался добраться до шпингалета, чтобы потом открыть окно.


Как только раздался звон разбитого стекла, Плохой отвернулся от Томаса и протянул руки к окну, словно просил санитаров подождать. Но Томас знал, что сейчас Плохой выпустит синий свет.

Томасу хотелось предупредить санитаров, но он решил, что никго не услышит его или не прислушается к нему, прежде чем будет поздно. Поэтому, пока Плохой стоял к нему спиной, он пополз по полу, подальше от Плохого, но ползти было больно, а кроме того, он то и дело попадал руками в липкие пятна крови Дерека, отчего, помимо страха и злости, его еще и затошнило.

Синий свет. Очень яркий.

Что-то взорвалось.

Он слышал звон стекла и что-то еще. Должно быть, на санитаров вывалилось все окно, а может, и часть стены.

Люди закричали. Большая часть криков сразу оборвалась, но один человек продолжал кричать, крик его вибрировал от боли, словно кого-то за окном ударило еще сильнее, чем Томаса.

Томас не оборачивался, потому что он уже обогнул кровать Дерека, а с того места, где находился, с пола, все равно окна бы не увидел. Кроме того, теперь он знал, чего хотел, куда хотел добраться, причем добраться до того, как Плохой снова обратит на него внимание.

Быстро-быстро он подполз к изголовью кровати Дерека и увидел руку Дерека, свисающую вниз. Кровь сбегала вниз по рукаву, по кисти, капала с пальцев на пол. Томасу не хотелось трогать мертвого человека, пусть этот мертвый человек ему нравился. Но ему не оставалось ничего другого, он привык делать то, что делать ему совершенно не хотелось, так уж устроена жизнь. Поэтому он схватился за край кровати и поднялся, как мог, быстро, стараясь не замечать боль в ушибленной спине и ноге, в которую его пнул Плохой, потому что мысли о боли замедляли его движения. Дерек лежал перед ним с открытыми глазами, открытым ртом, мокрый от крови, такой печальный, такой испуганный, как на фотографиях своих родителей и брата, застывше-мертвый, раз и навсегда отправившийся в Нехорошее место. Томас схватил ножницы, торчавшие из Дерека, вытащил, говоря себе: «Ничего страшного, Дерек все равно ничего не почувствует, ни сейчас, ни когда-либо».

— Ты! — выкрикнул Плохой.

Томас обернулся, чтобы посмотреть, где Плохой, и оказалось, что он уже совсем рядом, обогнул кровать, приближается к нему. Поэтому он вонзил ножницы в Плохого изо всех сил, и на лице Плохого отразилось изумление. Ножницы воткнулись в плечо Плохого. Изумления на лице прибавилось. Потекла кровь.

— За Дерека. — Томас отпустил ножницы, добавил: — За меня.

Он не знал, что из этого выйдет, но полагал, что потекшая кровь причинит Плохому боль, а может, даже убьет, как до этого убила Дерека. Он увидел, что окна больше нет, и части стены тоже, а из темноты за окном тянуло дымом. Решил, что пересечет комнату и выскочит через дыру, пусть снаружи и стояла ночь.

Но даже представить не мог, что в действительности из этого вышло, потому что Плохой повел себя так, будто ножницы и не торчали в нем, а из-под них не вытекала кровь. Потому что он снова схватил его и поднял. А потом швырнул на комод Дерека. Боли этот удар причинил куда больше, потому что в комоде было много ручек и углов, а в стене — нет.

Он услышал, как что-то в нем треснуло, что-то порвалось. Но, самое забавное, он больше не плакал, и плакать ему совершенно не хотелось, словно он уже использовал все слезы, которые в нем были.

И, еще забавнее, он совершенно не боялся, не то, что раньше, будто он израсходовал весь запас страха, точно так же, как использовал слезы. Он смотрел в глаза Плохого и видел огромную тьму, больше той, что приходила в мир каждый день после захода солнца, и он знал, эта тьма хочет его смерти, собирается убить его, но Томаса это не волновало. Он уже не боялся умереть, хотя всегда думал, что будет бояться. Это все равно было Нехорошее место, смерть, и он бы с радостью не пошел туда, но внезапно он проникся к Нехорошему месту забавно-приятными чувствами, подумал, что там, возможно, ему будет совсем не одиноко, во всяком случае, не так одиноко, как на этой стороне. Он почувствовал, что там, возможно, будет кто-то, любящий его, возможно, любящий даже больше, чем любила его Джулия, даже больше, чем любил его отец, кто-то светлый, совсем не темный, такой светлый и яркий, что смотреть на Него ты мог только сбоку и прищурившись.

Одной рукой Плохой прижимал Томаса к комоду, а второй вырвал ножницы из своего плеча.

Потом вонзил их в Томаса.

Тот свет начал заполнять Томаса, тот свет, который любил его, и он понял, что уходит. Надеялся, что после того, как он уйдет, Джулия узнает, каким храбрым он показал себя в самом конце, как перестал плакать, перестал бояться и вступил в бой. А потом он вдруг вспомнил, что не послал Бобби ти-ви-предупреждение, ведь Плохой мог теперь отправиться и за ним с Джулией, и тут же начал его передавать.

Ножницы вновь вонзились в него.

Тут до него дошло, что есть еще более важное дело. Он должен сообщить Джулии, что Нехорошее место не такое уж нехорошее, что там есть свет, который любит тебя, в этом не было никаких сомнений. И ей следовало узнать об этом, потому что в глубине души она в это не верила. Она полагала, что там одиноко и темно, как когда-то полагал и Томас, поэтому отсчитывала каждую секунду и тревожилась, что нужно все успеть сделать до того, как ее время истечет, узнать, увидеть, почувствовать, получить все, что требуется, сделать все необходимое для Томаса и Бобби, чтобы у них все было хорошо, если бы С-ней-что-нибудь-случилось.

Ножницы вновь вонзились в него.

Да, она счастлива с Бобби, но никогда не будет по-настоящему счастлива, пока не узнает: ей не нужно злиться из-за того, что все заканчивается большой тьмой. Снаружи она такая милая, трудно поверить, что внутри она злая, но так оно и было. Томас понял это только сейчас, когда его заполнял свет, осознал, до чего же она была злой внутри. Она злилась, потому что вся упорная работа, все надежды, все мечты, вся любовь в итоге ничего не значили, потому что рано или поздно ты умирал, и умирал насовсем.

Ножницы…

Если бы она знала о свете, она смогла бы перестать злиться глубоко внутри. Вот Томас и передал это ти-ви- сообщение, вместе с предупреждением, надеясь, что одно они не перепутают с другим:

«Плохой идет, берегитесь. Есть свет, который вас любит. Плохой. Я тоже вас люблю, и есть свет, есть свет. ПЛОХОЙ ИДЕТ…»





* * *


В 8.15 они уже мчались по Футхилл-фриуэй, к пересечению с Вентура-фриуэй. По этой автостраде, проложенной в долине Сан-Фернандо, они рассчитывали добраться чуть ли не до океана, прежде чем повернуть к Окснарду, Вентуре, Санта-Барбаре. Джулия знала, что должна сбросить скорость, но не могла. Скорость чуть снимала напряжение. Если бы она снизила скорость до разрешенных пятидесяти пяти миль в час, то принялась бы вопить, словно безумная, еще до того, как их машина миновала Бербанк.

В стереосистеме звучала кассета Бенни Гудмана. Жизнерадостные мелодии отлично слушались в несущемся на огромной скорости автомобиле. Казалось, что они летят сквозь ночь не наяву, а в фильме, и музыка Гудмана — идеальный саундтрек для панорамы ночных холмов, кое-где подсвеченных электрическими огнями маленьких городков и окраин больших городов, мимо которых мчалась их «Тойота».

Джулия знала, откуда такое напряжение. Она и представить себе не могла, что Мечта так близко, на расстоянии вытянутой руки… но они могли потерять все, потянувшись к ней. Все. Надежду. Друг друга. Жизнь.

Сидя рядом с женой, Бобби настолько доверял ей, что мог позволить себе задремать на скорости более восьмидесяти миль в час, даже зная, что в последнюю ночь она тоже спала не больше трех часов. Время от времени она поглядывала на него. Осознание, что он рядом, грело душу. Он еще не понял, почему они мчались на север, чтобы навести справки о семье Поллард, беря на себя слишком уж большие обязательства перед клиентом, и причина этого непонимания состояла в том, что он действительно был очень честным, хорошим, глубоко порядочным человеком. Разумеется, иной раз ради блага клиентов он нарушал инструкции и законы, но свято чтил моральные принципы, что в работе, что в личной жизни. Однажды Джулия была с ним, когда автомат, торгующий газетами, выдал ему экземпляр воскресного номера «Лос-Анджелес тайме», потом сломался и возвратил три из четырех четвертаков. Так эти четвертаки он вновь бросил в щель, хотя тот же автомат ломался и раньше, только не в его пользу, и за несколько лет нагрел его как минимум на пару долларов. «Да, да. — Он покраснел, когда она высмеяла его добропорядочность. — Машина, похоже, может мошенничать и при этом ладить со своей совестью, а я

— нет».

Джулия могла бы сказать ему, почему они так вцепились в дело Полларда. Причина заключалась в том, что они впервые увидели возможность сорвать действительно большой куш. Главный шанс, которого ждет каждый энергичный человек, да только редко кому он все-таки выпадает. С того момента, как Френк показал им набитую деньгами дорожную сумку и рассказал о деньгах, оставшихся в мотеле, они превратились в крыс в лабиринте, которых тянуло на запах сыра, пусть в какой-то момент каждый и заявлял, что это расследование ни в малой степени его не интересует. Когда Френк неизвестно откуда вернулся в больничную палату еще с тремястами тысячами долларов, ни она, ни Бобби даже не заикнулись о легальности этих денег, хотя к тому времени более не могли притворяться, что верят в абсолютную невиновность Френка. Но запах сыра стал таким сильным, что устоять перед ним не представлялось возможным. Они неслись вперед, потому что увидели шанс использовать Френка в этих крысиных бегах и добыть деньги на реализацию Мечты куда быстрее, чем до этого рассчитывали. Они соглашались воспользоваться грязными деньгами и сомнительными средствами для того, чтобы добраться до желанной цели. Соглашались целиком и полностью, пусть и не собирались в этом признаваться, хотя Джулия могла привести аргумент и в свою защиту: в принципе, они могли просто украсть у Френка деньги и красные алмазы, бросив его на милость брата, патологического убийцы. А может, теперь их верность клиенту — тоже ложь, и этой верностью они прикрывались, чтобы потом оправдать свои менее благородные поступки и побуждения.

Она могла бы ему все это сказать, но не сказала, потому что не хотела с ним спорить. Позволила ему дойти до всего самому, принять происшедшую с ними трансформацию. Если бы она попыталась сказать ему все это до того, как он сам бы во всем разобрался, он бы принялся все отрицать. Даже если бы признал, что в сказанном ею есть доля правды, стал бы говорить, как хороша их Мечта, как высоки моральные принципы, на фундаменте которых она строится, тем самым оправдывая средства для ее достижения. И хотя Джулия не могла заставить себя отвернуться от Главного шанса, ее тревожило, что Мечта, когда они ее реализуют, вымарается, запачкается и будет далеко не той сверкающей Мечтой, к которой они стремились.

И, однако, она ехала дальше. Быстро. Потому что скорость снимала часть страха и напряжения. Притупляла осторожность. А без осторожности возрастала вероятность того, что она не отступит при конфронтации с семьей Поллард, которая представлялась неизбежной, если они стремились завладеть огромным и освобождающим от необходимости работать богатством.

Они оказались на совершенно пустой трассе (сзади ни одного автомобиля, до ближайшего впереди — четверть мили), когда Бобби внезапно выпрямился на сиденье и вскрикнул, будто хотел предупредить ее о неминуемом столкновении. Он подался вперед, насколько позволял ремень безопасности, потом обхватил руками голову, словно у него начался приступ дикой мигрени.