Семь камней

У нее путались мысли. Между ногами все горело. Влага просачивалась в ее панталоны, слегка липкая – это была кровь. В голове плавала отцовская фраза: «Англичане редкостные зануды, когда речь идет о девственности».





16

Sic transit[64]




Скрыться было нетрудно. Братья О’Хиггинсы, по их заверениям, были мастерами этого дела.

– Предоставьте это нам, милочка, – заявил Рейф, взяв у нее кошель. – Для лондонца мир за пределами его улицы – это дикие края. Вам нужно всего лишь держаться подальше от тех мест, где вас привыкли видеть.

Большого выбора у нее не было. Она не собиралась бывать там, где могла встретить герцога Пардлоу, либо его друга Кворри, либо Эдуарда Твелвтриса. Но перед возвращением в Париж ей все-таки надо было заниматься делами – покупать и продавать книги, отправлять и получать ящики с книгами, – а еще выполнить кое-что из ее собственных дел.

Поэтому Минни заплатила леди Бафорд и объявила о своем возвращении во Францию, а сама жила месяц в Парсонс-Грин с тетей Симпсон и ее семьей. Она позволила О’Хиггинсам выполнять самые прямолинейные поручения и – с некоторой неохотой – поручила более деликатные покупки миссис Симпсон и ее кузену Йошуа. Двое-трое клиентов отказались встречаться с кем-либо, кроме нее, и, несмотря на немалое искушение, она просто не ответила им, так как риск тоже был слишком велик.

Однажды она ездила с тетей Симпсон на ферму, чтобы попрощаться с матерью. Она не могла пересилить себя и зайти в комнату сестры Эммануэль. Только прижалась лбом к холодной деревянной двери и тихо поплакала.

Но теперь все дела остались позади. Она стояла одна под дождем на палубе судна «Сандерболт», прыгавшего словно пробка на волнах пролива. Стояла и думала об отце.



Она поклялась себе, что ни за что не скажет отцу, кто это был.

Он знал, кто такой Пардлоу, откуда его род и какая хрупкая связь с респектабельностью у его семьи в настоящий момент. И что Пардлоу в результате уязвим к шантажу.

Возможно, не к откровенному шантажу… во всяком случае, ей не хотелось верить, что отец свяжется с этим. Он всегда учил ее избегать подобных вещей. Не по моральным мотивам – у ее отца были принципы, а не мораль, – а чисто по прагматическим причинам, поскольку это было опасно.

«Большинство шантажистов – любители, – сказал он ей, дав для обучения прочесть маленькую пачку писем – переписку между шантажистом и его жертвой, написанную в конце XV века. – Они не знают, что прилично требовать, а что нет, и не умеют выходить из игры, если даже и хотят. Вскоре жертва это понимает, и тогда… часто все заканчивается смертью. Одного либо другого.

В этом случае, – он кивнул на ветхие, в пятнах, листки, которые держал в руке, – погибли оба. Женщина-жертва пригласила своего шантажиста к себе на обед и отравила его. Но она выбрала неправильный яд, который не убил его сразу. Шантажист понял, что она сделала, и задушил ее во время десерта».

Нет, отец, скорее всего, не станет шантажировать Пардлоу.

В то же время она, конечно, была достаточно разумной и понимала, что письма и документы, которыми располагал отец, очень часто попадали потом в руки людей, намеревавшихся использовать их для шантажа. Она подумала об Эдуарде Твелвтрисе, и ей стало холодно, но только не от ледяного ветра, дувшего на просторах Ла-Манша.

Если ее отец поймет, что это Пардлоу обесчестил его дочь… Что он тогда сделает?

Он не остановится перед убийством Пардлоу, если сможет это сделать без риска для себя. Минни была уверена в этом. Впрочем, отец всегда был большим прагматиком и мог просто запросить сатисфакцию финансового характера в качестве компенсации за то, что его дочь потеряла девственность. В конце концов, это был пользующийся спросом товар.

Либо – в худшем из худших вариантов – он попробует заставить герцога Пардлоу жениться на ней.

Именно этого он и хотел: найти для нее в мужья богатого англичанина, желательно с положением в обществе.

– Только через мой труп! – громко заявила она, и проходивший мимо матрос странно посмотрел на нее.



Она репетировала свои аргументы, когда ехала домой. Как она скажет об этом отцу – что она не скажет ему – и что, возможно, скажет-подумает-сделает он… Она приготовила речь – четкую, спокойную, твердую. Она приготовилась, что он будет кричать, упрекать ее, что он лишит ее наследства, выставит за дверь. И она совершенно не была готова к тому, что отец, увидев ее на пороге лавки, глотнул воздух и разрыдался.

Пораженная, она через секунду молча бросилась в его объятья.

– У тебя все в порядке? – Он отстранился на вытянутые руки, чтобы посмотреть на нее, и вытер рукавом свое мокрое, встревоженное лицо с седой щетиной. – Этот негодяй причинил тебе боль?

Она не знала, что ей сказать – «Какой негодяй?» или «О чем ты говоришь?» – и вместо этого неопределенно протянула «Нет…».

Он отпустил ее, шагнул назад, достал из кармана платок и протянул ей. Она с опозданием поняла, что шмыгала носом и что в ее собственных глазах стояли слезы.

– Прости, – пролепетала она, забыв все свои аргументы. – Я не хотела… не хотела… – «Но ты хотела, – напомнило ей сердце. – Неправда». Она сглотнула слезы и сказала вместо этого: – Я не хотела причинить тебе боль, папа.

Она не говорила ему этого уже давно, несколько лет, и он всхлипнул и задохнулся, словно его ударили под дых.

– Это ты меня прости, девочка моя, – возразил он дрожащим голосом. – Я отправил тебя одну. Не надо было… Я так и знал… Господи, я убью его! – Кровь прилила к его бледным щекам, и он стукнул кулаком по прилавку.

– Нет, не надо, – испугалась она. – Я виновата во всем. Я… – А что я?

Он схватил ее за плечи и потряс, хоть и слегка.

– Никогда так не говори. Что бы ни случилось, твоей вины тут нет. – Его руки соскользнули с ее плеч, он дышал так, словно долго бежал. – Я… я… – Он замолчал и провел по лицу дрожащей рукой, закрыв глаза.


Дважды глубоко вздохнув, он открыл глаза и сказал почти спокойно:

– Присядь и отдохни, ma chére. Я приготовлю нам чай.

Минни кивнула и пошла за ним, оставив сумку там, где она выпала из ее рук. Темная комната показалась ей одновременно до боли знакомой и совсем чужой, словно она не видела ее много лет, а не несколько месяцев. В ней появился какой-то запах, и Минни стало не по себе.

Она села и положила руки на деревянную крышку старинного стола. У нее кружилась голова, и когда она сделала глубокий вдох, чтобы остановить это, вернулось ощущение морской болезни. В ее животе смешались в грязный ком запах пыли и старого шелка, заваренного чая и нервного пота многих посетителей.

– Как… как ты узнал об этом? – спросила она у отца, пытаясь отвлечься от ощущения липкого предчувствия.

Отец стоял к ней спиной и отрезал полоску от плитки чая, потом положил его в щербатый китайский чайник с голубыми пионами.

– А ты как думаешь? – спросил он ровным голосом, не оборачиваясь, и она внезапно подумала о пауках, тысячах глаз, которые неподвижно висят, смотрят…

– Pardonnez-moi, – воскликнула она и, встав на ноги, заковыляла в коридор, открыла входную дверь и извергла из себя содержимое желудка на булыжную мостовую.

Она стояла возле дома около четверти часа, подставив лицо холодному воздуху, до нее доносились звуки города, уличный шум – слабое эхо нормальной жизни. Потом загудел колокол часовни Сен-Шапель, к нему присоединились другие. Отдаленный бонг собора Парижской Богоматери сообщил Парижу своим бронзовым басом, что настало три часа дня.

«Скоро наступит время для нона, – говорила ее тетка. – Услышав колокола, она не будет ничего делать, пока не закончит молитвы, а после этого она часто замолкает.

– Нона?

– Да, это служба девятого часа, – ответила миссис Симпсон, распахивая дверь. – Поторопись, если хочешь, чтобы она поговорила с тобой».

Минни вытерла губы подолом юбки и вошла в лавку. Отец уже приготовил чай, ее ждала налитая чашка. Она взяла ее, глотнула дымящийся напиток, прополоскала рот и выплюнула его в фикус.

– Я видела мою мать, – выпалила она.

Он вытаращил на нее глаза с таким ужасом, что, казалось, перестал дышать. После долгого молчания он разжал кулаки и положил руки на стол, одна на другую.

– Где? – очень спокойно спросил он, не отрывая глаз от ее лица.

– В Лондоне, – ответила она. – Ты ведь знал, где она – верно?

Он задумался. Она видела, как мелькали мысли в его глазах. Что она знает? Может ли он отделаться ложью? Потом он заморгал, вдохнул воздух и выпустил его через нос в знак… решимости, как ей показалось.

– Да, – ответил он. – Я… поддерживаю связь с ее сестрой. Раз ты встретилась с Эммануэль, значит, ты виделась и с Мириам? – Одна из его косматых бровей поползла кверху, и Минни кивнула.

– Она сказала… сказала, что ты платил за уход. А ты видел ее? Видел, где они держат ее, видел, какая она? – Эмоции бурлили в ней словно приближавшаяся гроза, и Минни с трудом удерживалась и не переходила на крик.

– Нет, – ответил он, и она заметила, что он побелел весь, даже губы, то ли от гнева, то ли от каких-то других эмоций, она не могла определить. – Я больше никогда не видел ее, после того как она сообщила мне, что беременна. – Он опустил глаза на сцепленные руки. – Я пытался, – продолжил он, словно Минни в чем-то обвиняла его, хоть она и молчала. – Я пришел в обитель, говорил с матерью-настоятельницей. Она велела меня арестовать. – Он хохотнул, кратко и невесело. – Тебе известно, что совращение монахини – преступление, за которое привязывают к позорному столбу?

– Думаю, что ты откупился, – буркнула она мрачно.

– Так поступил бы каждый, кто может это сделать, ma chére, – возразил он, сдерживаясь. – Но мне пришлось уехать из Парижа. До той поры я не видел Мириам, но знал про нее. Я связался с ней, послал деньги, умолял ее узнать, что они сделали с Эммануэль, – и спасти ее.

– Она спасла.

– Я знаю. – Он уже пришел в себя и пронзительно посмотрел на Минни. – И если ты видела Эммануэль, ты знаешь, в каком она состоянии. Она сошла с ума, когда ребенок…

– Когда я родилась! – Она ударила ладонью по столу, и чашки звякнули на блюдцах. – Да, я знаю. Черт побери, ты винишь меня за нее – за то, что случилось с ней?

– Нет, – ответил он с явным усилием. – Нет.

– Хорошо. – Она набрала в грудь воздуха и выпалила: – Я беременна.

Он побелел как полотно, и она подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Она подумала, что она тоже упадет в обморок.

– Нет, – прошептал он и посмотрел на ее живот. У нее сразу сжался желудок, и ей показалось, что ее вот-вот стошнит снова. – Нет. Я не позволю… Не позволю, чтобы с тобой это случилось!

– Ты… – Она была готова ударить его, может, и ударила бы, если бы он не сидел по другую сторону стола.

– Не смей мне говорить, как я могу избавиться от него! – Она смела чашку с блюдцем со стола, они ударились о стену, брызнув дождем черной заварки. – Я никогда не сделаю этого – никогда, никогда, никогда!

Отец нарочно расслабил позу. Он был все еще бледным, в его глазах затаилась боль, но он контролировал себя.

– Это, – ласково сказал он, – последнее, что я бы сделал. Ma chére. Ma fille.[65]

Она увидела, что его глаза наполнились слезами, и у нее защемило сердце. Он приехал за ней, когда она родилась. Приехал за своим ребенком, растил ее и лелеял.

Он увидел, как разжались ее кулаки, и нерешительно, словно шел по льду, шагнул к ней. Но она не отшатнулась и не закричала. Еще шаг – и они уже обнимали друг друга и рыдали. Она так давно не вдыхала родной отцовский запах – табака, черного чая, чернил и сладкого вина.

– Папа… – пролепетала она и заплакала еще сильнее, потому что никогда не могла сказать «мама» и никогда не сможет, а это крошечное, беспомощное существо, которое она носила в себе, никогда не будет знать отца. Никогда еще ей не было так грустно – но в то же время так спокойно.

Отец любил ее. Он явился за ней, когда она родилась. Он всегда будет любить ее – именно это он бормотал сейчас, уткнувшись в ее волосы, роняя слезы. Он никогда не допустит, чтобы ее преследовали и унижали так же, как ее мать, никогда не позволит причинить вред ей или ее ребенку.