Женщины Парижа

Вот уже три дня она нигде не показывалась. Многие жильцы иногда не выходили из своих комнат целыми неделями — но это было вовсе не в духе Синтии. Сальма забеспокоилась. Она принялась стучать в ее дверь, расспрашивать соседок-африканок. Но никто из них не видел и не слышал молодой женщины вот уже какое-то время. Подозрительная тишина. Тогда Сальма спросила разрешение выдать ей запасную магнитную карту, чтобы проникнуть в помещение.



Там ее и нашли. Синтия лежала на постели без признаков жизни.



На прикроватной тумбочке она оставила письмо. Сальма никогда не забудет этих слов. Они впечатались в ее мозг, как завещание, как ее последний крик перед уходом в вечность.

Она говорила, что для нее уже слишком поздно. Да и всегда было слишком поздно. Поздно с самого начала. И рождение ее на этот свет ничего не изменило. Она и ребенком-то была нежеланным. Вся ее жизнь была сплошным разочарованием и страданием. Она предпочла бы и вовсе никогда не появляться на свет.

Писала она, что самым прекрасным в ее жизни было рождение сына. Что он подарил ей единственные моменты счастья, которые она когда-либо знала. Что она очень надеется, что его возьмут в хорошую приемную семью и он обретет родителей, которые смогут о нем лучше позаботиться, чем это могла бы сделать она сама.

Она выбрала другое — уйти вместе со своей старой верной подругой — таблеткой наркотика, которая, как говорили, хоть и тверда, но обеспечит ей мягкую смерть и легкое прощание с жизнью.

Еще Синтия писала, что не хотела бы брать туда с собой гнев и злобу, а предпочитает оставить все это в стенах Дворца.

Она возьмет с собой туда только смех своего сыночка, его детский смех, каким Синтия его помнит, когда она его щекотала.

Смех сыночка, только его.

Только смех она возьмет, прежде чем уйти.

Солен молчала. Смерть Синтии словно испепелила ее. Смерть Синтии была поражением всего начинания, всего их дела, всего устройства, всего приюта. Этого Дворца женщины, этой пресловутой помощи Матери и Ребенку. Это было обесцениванием всех на свете приютов и воспитателей, всех тех, кого эта молодая женщина встречала на своем пути за время своего недолгого земного существования. И, несмотря на все усилия тех или иных людей, никому не удалось ей помочь выбраться из зыбучих песков, в которые она постепенно погружалась.

«Ты — как все остальные! Кому ты здесь нужна?» — Солен вспомнились ее слова. Ею вдруг овладело чувство страшной вины, поразив ее так сильно, как в тот день кулак Синтии ударил по ее компьютеру. И тогда Солен стали одолевать вопросы. А что бы произошло, если бы тогда она взялась ей помочь?



Сальма прервала ее размышления. Солен нисколько не виновата в этой трагедии, так же как и остальные женщины Дворца. Синтию погубил вовсе не шум в коридоре, вовсе не коляски африканских мамаш, вовсе не квартира-студия, которую она требовала на другом этаже, да так и не добилась. Убило ее то, что она никогда и ни от кого ни капельки, ничуточки не получила главного — любви. И эта пустота в ней с самого детства, это отсутствие любви никогда и ничем не смогло заполниться. Это была бездна, провал, который никто и ничто не могло забить собой, ни любовь к сыну, ни любая, самая твердая и жесткая материя на свете. Можно сменить комнату, можно переехать в другой округ, город или страну, но свое собственное душевное неблагополучие всегда будет с тобой, так сказала Сальма.



Отсутствие в ней любви, вот что убило Синтию.

Вот что было единственным виновником ее смерти.



В старом зале часовни приютские женщины собрались, чтобы почтить память Синтии. Друг за другом, по очереди, они все прочли молитвы за упокой ее души. Молитвы звучали на разных языках, каждая молилась, как умела, следуя своей религии.

Ночное бдение происходило в большом фойе, где поставили гроб с телом Синтии. Солен не решилась уйти на ночь домой и осталась вместе с обитательницами приюта и служащими. Она чувствовала, что ее место здесь, среди них. Зажгли поминальные свечи. На картонных тарелках разложили нехитрое угощение, всем раздали чашки с чаем. Иногда слышались песнопения, иногда раздавались импровизированные речи о покойной, кто-то даже принес гитару. Организовали сбор денег, разделив его на две части: одну — на похороны Синтии, другую — для ее сына. Пошли по рукам две коробки из-под обуви, и каждый клал туда, сколько мог и хотел. Бдение продлилось всю ночь. Это не было молчаливое и благопристойное строгое бдение, скорее оно было суетливым и взволнованным, бурным и хаотичным. Таким, какой была сама Синтия.



Всем хотелось говорить, обмениваться мнениями, просто даже думать о той, которая уже была не с ними, об этой бунтарке, об этой женщине «с содранной кожей», которая никого не любила, зато раздражала всех. Но, несмотря на все ее выходки, на всю ее чрезмерность, она все же была полноправным членом их сообщества. Маленькой их сестренкой, принесенной в жертву.



Самой шумной и сварливой, самой бурной, дерзкой, нетерпимой и несносной. И самой пропащей.



Солен покинула фойе ранним утром, полумертвая от усталости и печали. В сероватом отблеске зари Дворец неожиданно предстал перед ней совсем в другом свете. Он уже не был для нее цитаделью с крепкими надежными стенами, не был убежищем, не был спасительным судном, собиравшим на борту тех, кого отвергло общество. Это уже не был Ноев ковчег, это был просто корабль, давший течь. И одна из его пассажирок только что ушла на дно. Дворец стал ее могилой.



Никогда больше в фойе не раздастся крик Синтии. Постоянно находившаяся под угрозой изгнания, Синтия научилась вовремя покидать место преступления. «Не выгоняйте меня, я сейчас исчезну!» Для нее отныне больше не нужно никакого «исправления», никакого спасения, никакой надежды на новую жизнь, подумала Солен. Для нее теперь есть только смерть, которая одна подала ей руку, пригласив на свой танец где-то там, во мраке.





Глава 25




Целых три дня Солен не выходила из дома. Даже в булочную не спускалась. Не отвечала на встревоженные сообщения Леонара. Обычно они с ним встречались раз в месяц, и он отмечал ее дежурства. На этот раз Солен не просто не явилась на встречу, но даже не потрудилась ее отменить. Да и чего ради? У нее не было никакого желания вновь услышать делано-возбужденный голос Леонара, выносить его наигранный энтузиазм. Как они все ей надоели! Те, у кого все всегда прекрасно. Пусть продолжает сидеть в своем офисе-бардаке с глиняными динозаврами и детскими рисунками.

Она ведь по-настоящему совсем не знала Синтию; говорила с ней только однажды, в день их конфликта. А между тем смерть Синтии сразила ее наповал. Откуда столько отчаяния и горечи? Солен сама не могла этого понять.

И вдруг ее посетило неожиданное видение, явившееся ей с невообразимой ясностью. Тело Артюра Сен-Клера, распластанное на мраморных плитах Дворца правосудия.


Еще одна смерть на ее пути. Смерть обдуманная, добровольно выбранная, смерть тех, кому она не смогла помочь или не знала, как это сделать, уход Синтии отослал ее к смерти ее подзащитного, словно с силой пущенный немилосердной рукой бумеранг. Вторая смерть отослала ее к чувству бессилия, чувству вины, к бездне, готовой разверзнуться под ее ногами. Перед ней вновь замаячил призрак депрессии. Солен уже чувствовала на себе его ледяное дыхание и костлявые пальцы, готовые взять ее за горло.

Психиатр соврал. Волонтерство ничего ей не дало. Солен свалилась в ту же пропасть. Она-то думала, что дело идет на поправку, но как же она ошибалась!



Леонар позвонил ей снова. Не устояв перед его настойчивостью, Солен взяла трубку, заговорив глухим, убитым голосом. Она рассказала ему о смерти Синтии и о своем отчаянии. Эта трагедия положила конец всем ее надеждам. Солен сказала, что полностью разочаровалась в своей добровольческой миссии. И ей было очень горько убедиться в этом. Слова — просто слова, они ничего не могут изменить. Синтия оказалась права. Слова ничего не меняют в этом мире. И уж точно не слова Солен.

Нет, она не собирается продолжать свои дежурства во Дворце. Позвонит директрисе и объявит ей свое решение. У нее нет способностей на этом поприще. Она не знает, что ей делать со всеми этими несчастными женщинами, с их разбитыми жизнями, которые, соприкасаясь с ее собственной, только наносят ей непоправимый вред.

Да, она старалась отстаивать свою точку зрения, пробовала следовать советам Леонара. Дистанция — говорил он когда-то ей, вот ключевое слово. Ни в коем случае не пытаться взваливать на себя несчастья тех, кто будет к ней обращаться. Нужно уметь себя от этого защищать. Входя во Дворец, нужно надевать на себя панцирь и снимать его, только выйдя оттуда. Солен так не умеет. Душа у нее не такая, как у ракообразных. Ее панцирь слишком уязвим, он протекает.



Конечно, и у нее бывали свои победы, совсем крошечные победы, наполнявшие ее радостью. Так, жалкие песчинки, мгновенно сметенные смертью Синтии. Но встречные ветры оказались уж слишком сильны. В уютных с виду стенах большого фойе Дворца она чувствовала себя способной помочь этим женщинам, облегчить их положение, немного улучшить их жалкое состояние. Какая самонадеянность! Она оказалась всего лишь жалкой, бесполезной колибри с крошечным клювом, которая впустую занималась своей суетливой возней, пока в лесу бушевал пожар.



Возможно, со временем она вернется к прежней профессии, не обязательно адвокатуре, ведь у нее будет впечатление, что она потерпела поражение, сделала серьезный шаг назад, уж не говоря о поисках новой адвокатской конторы. Например, она может поискать место преподавателя права в университете, стать профессором, как ее родители. Это, конечно, вовсе не то занятие, о котором она грезила в детстве, но ведь в конечном итоге мечтания никуда ее не привели.

Она подумала о романе, который недавно дала себе обязательство написать. Но ей следовало признаться, что и с этим у нее ничего не выходило. Для других она умела находить слова, но только не для себя. Они к ней не приходили, и все тут. У нее совсем не было вдохновения, разве не значило это, что она совершенно не создана для писательства?



Леонар слушал ее не перебивая. После продолжительного молчания он наконец признался, что страшно замерз. Оказалось, что он стоял на улице рядом с ее домом с шоколадными бриошами в руках. И теперь с большим удовольствием принял бы ее приглашение на кофе или чай, если бы она разрешила ему к ней подняться.



Они долго разговаривали с ним в гостиной, сидя на диване. Леонар мгновенно осознал, что с этим делом покончено, что все, что он мог бы ей сказать, бессильно перед решением Солен. Впервые она не пыталась никого из себя изображать, а была самой собой. Она рассказала ему о своей слабости, о профессиональном выгорании, о самоубийстве Артюра Сен-Клера, которое полностью нарушило ровное течение ее жизни. Она рассказала ему все, о чем умолчала во время их первой встречи. Ей больше нечего было терять, нечего было скрывать.



Леонар был взволнован ее откровенностью. Он никогда не догадался бы, что ей пришлось столько перенести. Он признался, что тоже пережил трагедию несколько лет назад, когда его бросила подруга, почти жена. Когда они с ней познакомились, та уже была матерью двух маленьких детей. Этих малышей Леонар очень полюбил, как своих собственных, ухаживал за ними, укачивал на руках, старался воспитывать. Рядом с этими детьми он прожил счастливо целых десять лет, пока их не вырвали из его жизни. Такова реальность: общество не продумало механизма защиты для брошенных неродных отцов и матерей. Нет у них никаких прав: ни оставить их себе, ни даже встречаться с ними они не могут. Нет родства, значит, нет и статуса. И ты для них просто перестаешь существовать, исчезаешь, стираешься из истории их жизни, растворяешься со временем, как силуэт постепенно тает и исчезает со старого фото, как лицо, черты которого восстановить в памяти уже невозможно. Леонар признался, что познал настоящее отчаяние, рассказал даже о черных мыслях, которые его тогда преследовали. При расставании он не просто потерял спутницу жизни, он лишился целой семьи. И он почувствовал себя круглым сиротой. От прежней жизни у него не осталось почти ничего, кроме нескольких рисунков, которые ему подарили дети. Десять лет свелись к трем листам бумаги.

Сидя рядом с ним на диване, Солен слушала рассказ о его невеселой «семейной» жизни. Она прекрасно его понимала. Ведь и она сама была родом из одиночества. Пустота и одиночество, что-что, а это ей было хорошо знакомо. Квартира, где ты не знаешь, куда себя деть, где и словом перекинуться не с кем. Чувство тревоги, которое начинает завладевать тобой ближе к ночи. И ежедневный кошмар просыпаться утром в одиночестве. Особенно отвратительны были выходные и праздничные дни, когда тебя буквально захлестывает это полное одиночество, когда приходится как-то убивать время, раз уж нельзя убить себя. Создавалось впечатление, что жизнь просачивается сквозь пальцы, как песок. Что жизнь — это поезд, который невозможно остановить и в который ты никак не можешь решиться запрыгнуть.

Да, все это было ей слишком хорошо знакомо.

Леонар собрался уходить. Он с уважением отнесся к выбору Солен в том, что касалось ее волонтерства. И признался, что не знает, какой бы он мог дать ей совет. На ее месте он все-таки, пожалуй, задумался бы о написании книги. Нет вдохновения? Но, возможно, это потому, что Солен пока не отыскала подходящего сюжета? Слова — ведь они как бабочки, хрупкие и молниеносные, нужен хороший сачок, чтобы их поймать.

Он пожелал ей удачи в охоте за чешуекрылыми и поблагодарил за чай. И еще за те часы, которые она посвятила Дворцу. Нужно иметь немало мужества, чтобы просто туда пойти, просто переступить порог, а уж тем более найти свое место среди этих женщин. Солен доказала, что человек она неравнодушный, способный к глубокому состраданию, что она великодушна и терпелива. Может, она и колибри, но крылья ее — огромны.

И все же, если она вдруг изменит свое решение, пусть без колебаний ему позвонит. Ведь она знает, где его можно найти.



Солен смотрела, как он поднялся, пошел к двери, но все это было для нее как бы в полусне. Последние слова Леонара выбили ее из колеи. Вот странно, он вовсе не уговаривал ее вернуться во Дворец. Он, обычно такой настырный, упорный, просто взял да и ушел. Оставив ее в одиночестве со всеми ее вопросами.



Она пришла в кухню и достала банку с конфетами. Туда она опускала каждый новый дар Сумейи. Банка из-под варенья была уже полной, поскольку ее содержимое увеличивалось с каждым дежурством, по одному подношению за раз.

Солен обожала сладости, но к этим конфетам она не прикасалась. Она решила их законсервировать, как хранят тайное сокровище. Но этим вечером в тишине своей квартиры она открыла банку и принялась поедать эти конфеты одну за другой. И с каждой перед ее глазами вставал очередной день, проведенный во Дворце.

Она думала о Бинте, Сальме, Вивьен, Цветане, Айрис, Рене, обо всех женщинах, которых она там встретила. Она думала о сеансах зумбы, о чашках чая, о ночном бдении у тела Синтии, обо всех часах, проведенных с ними вместе. И пока она ела зефирных мишек в шоколаде, маленькие бутылочки колы, мармеладки «Драгибус», батончики с миндальной начинкой, обсыпанный сахаром клубничный мармелад, драже в форме яичницы, суфле с трудным названием «Маршмэллоу», мармеладных «смурфиков» и жевательных крокодильчиков, ей вдруг снова открылся вкус жизни: то приторно-сладкий, то пикантный и острый, порой немного тошнотворный или излишне кислый — такой, каким он часто и бывает.

Тогда Солен сказала себе, что все это уже никогда не будет больше существовать для Синтии, для нее это все уже слишком поздно, слишком поздно. Ее смерть была несправедлива, непереносима, неприемлема.

Для одной спасенной Сумейи сколько других должны были расстаться с жизнью?



Да, для Синтии все слишком поздно, но для других — нет. Улицы полны несчастных женщин. Не нужно далеко ходить, чтобы встретиться с ними.



И одна из них совсем рядом, здесь, внизу.

Она стоит на коленях возле булочной.





Глава 26